Антонио Дионис - Геракл
Богиня! Богиня! — взмолился несчастный, пытаясь дотянуться до хохочущего божества. — Смилуйся!
Потом как-нибудь! — ехидно усмехнулась Гера и выпрямилась.
Три прекрасные Оры, оберегающие вход на Олимп, в низком поклоне приветствовали богиню богинь, несравненную супругу великого Зевса.
А это что за чучело? — удивилась одна из них.
И-голый! — хихикнула другая.
Хватит болтать! Это мой новый раб, подаренный мне супругом в знак любви! — напропалую привирала Гера: ох, уж эти острые язычки привратниц. Сколько ночей из-за них проплакала Гера в подушки!
И заметьте, — прищурилась Гера, чтобы запомнить получше жадно любопытные три пары глаз, — ни у кого на Олимпе нет раба-эфиопа, а у меня есть!
Он разговаривает? — робко спросила самая юная из привратниц.
Еще как! — Гера сверкнула на Фионила глазами, но у того и без испепеляющих взглядов напрочь пропала охота болтать.
Облако, скрывавшее вход на Олимп, отползло сытым зверем, чтобы, пропустив колесницу, тут же разлечься на нагретом местечке.
Подскочил мальчик-грум, помогая богине сойти. Фионил украдкой осмотрелся. Вот он и в святая святых, место, где, по слухам, обитают вершители людских судеб. Но теперь юношу волновало одно: долго ли будет злиться богиня и как долго ему таскать на себе омерзительную черную шкуру, покрытую жестким курчавым волосом.
Следуй за мной! — Гера твердо решила выдать парня за щедрый дар любезного супруга, а посему, пришлось повсюду таскать его за собой.
Они шли длинными анфиладами комнат, минуя пиршественные залы и полутемные покои, внезапно выходя на свет, чтобы тут же нырнуть под тяжелый свод арки. Казалось, пути не будет конца. Гера вприпрыжку бежала впереди, изредка останавливалась у очередного спуска или поворота и нетерпеливо поторапливала. У Фионила голова шла кругом. Где боги, восседающие на облаках? Где золотой трон Зевса-громовержца? Где нектар и амброзия, наконец?!
Но вот Гера замедлила шаг, на ходу сбрасывая одежды. Ее босые ноги мокро шлепнули по воде. Фионил пригнулся: арка была низковата для его роста, и ступил на мокрый берег. Мелкий песок сверкал под бело жгучим солнцем. Море лежало синим стеклом до самого горизонта. И лишь у самого берега лениво плескались волны, покачивая длинные стебли прибрежных водорослей. И лишь далеко в море мелькала белокожая рыбка со шлейфом волос цвета воронова крыла.
Не раздумывая, Фионил бросился в морскую синь, мощными гребками разрезая глубину. Проплыв немного, Фионил нырнул. Он с детства любил море. Любил этот изменчиво неподвижный подводный мир с суетящейся мелюзгой ближе к поверхности и его сердитыми обитателями, важно шевелящими плавниками у самого дна. Фионил, еще будучи мальчиком, мог похвастать перед приятелями причудливо изогнутой раковиной или диковинным, испещренным крапинками и полосами редким камнем, из тех, что волны никогда не выносят на берег. Вот и теперь Фионил на мгновение показался на поверхности, вдохнул и, оттолкнувшись, ринулся к маленькому темному гроту: в пещерке что-то мерцало. Уже на последнем усилии, когда легкие немедленно требовали хоть глоток воздуха, Фионил нашарил что-то колючее и холодное. Стремглав вынырнул и, отдышавшись, рассмотрел свою находку. Это оказалось маленькой скульптурной девушки или, скорее, женщины, вырезанной из неведомого юноше материала. Фигурка, со тщательно выверенными пропорциями, все же чем-то резала взгляд.
Покажи! — Гера ловко поднырнула под руку Фионила и выхватила статуэтку. — Фи, какая пузатая!
Теперь и Фионил понял, что смутило его при первом же взгляде: мастер изобразил женщину на сносях, но даже у уменьшенной копии был непомерно огромный живот, от чего головка и все остальные части тела казались лишь ненужными придатками к этому необъятному чреву.
Пожалуй, она разродится китенком! — Гера задумчиво повертела статуэтку. Не рассчитала усилий и ушла под воду, нахлебавшись тепловатой морской водицы.
Ты что? — испугался Фионил, начавший привыкать к своей странноватой властительнице: он чувствовал, как беспомощна и неуклюжа всемогущая богиня, как она нуждается в его опеке. Не то, что Физба, та всегда сама вела за собой, где лаской, где укором, но почему-то всегда получалось то, чего добивалась она. Мысль о Физбе кольнула острым жалом.
Они подплыли к берегу. Гера бросилась на раскаленный песок, прижимаясь щекой и жмуря глаза. Волосы покрывали почти все ее тело, простираясь ниже колен.
Гера! Всемогущая Гера! — тут же поправился юноша. — Я хочу просить о милости…
Богиня приподняла голову, кривя гневно губы. Мелкие песчинки пристали к мраморной коже. Фионил тут же заторопился:
Нет-нет! Не о себе! Скажи, что стало с моей возлюбленной? Что случилось с Физбой?
Гера наморщила лобик, словно припоминая. Потом поднялась в полный рост и ладошкой поманила кого-то, невидимого с берега.
Выходите! — крикнула богиня. — Я все равно знаю, что вы там прячетесь! — И тут же доверительно шепнула: — Эти старушонки любопытные, просто ужас!
Кто? — Фионил по-прежнему никого не видел.
Да мойры, прорицательницы судеб!
Наконец из-за красноватой гранитной скалы стыдливо выползли три квелые старушонки, не выпускающие из сухоньких лапок клубок и нить.
Мы здесь случайно, богиня, — заканючила самая уродливая, хотя и ее товарки красотой не отличались.
Фионилу карга-эфиопка показалась смутно знакомой.
Стой! — юноша прыгнул, ухватив старуху за костлявое плечо. — Это ведь ты меня морочила в тот день?
Старуха заюлила, пытаясь отнекиваться.
Гера пришла на выручку:
А как иначе они могут влиять на судьбы людей и богов, если не будут предсказывать и пророчить?
Морочить! — пробурчал Фионил, но вынужден был согласиться.
В нашей судьбе все заранее предугадано и распределено? Да, но как догадаться, как именно должна твоя судьба сложиться?
Но сейчас, когда в ушах все еще стоял пронзительный крик Физбы, проглоченный сизым туманом, Фионила меньше всего интересовала его судьба.
Физба? Дочка горшечника? Да, как же, как же, — радостно прошамкала старуха, пожевав синими губами. — Не так давно я предсказала двоих здоровых детишек ее внучке!
Внучке?! — ужаснулся юноша.
Старуха еще немного пожевала:
Я, простите старую, глупую, ошиблась! Это уж будет правнучка той дочки горшечника!
Вот видишь, — Гера вроде стыдливо чертила на песке босыми пальцами непонятные знаки, — я не такая кровожадная, как ты, черная душа, полагал! — и подмигнула.
Фионилу даже показалось, что на мгновение кончик розового язычка мелькнул из-за жемчужной пещерки зубов.
Фионил отрешенно уставился в горизонт:
А почему ты, старая, знаешь, что двойня?
Ну, такое пузо! — ахнула старуха: мол, что ж тут непонятного.
Юноша прослушал ответ, потрясенный. Оказывается, пока он катался в колеснице, да плавал с голой богиней, на земле шли года и десятилетия. Рождались и умирали люди. А здесь, на Олимпе, царило вечное лето, не сменяясь ни осенью, ни зимой. И царили беззаботные, смешливые богини, шутки ради способные украсть у человека имя, тело, годы, а, в сущности, жизнь. Даже смилостивись небеса, очутись Фионил у порога родной хижины, это будет не он, не его время. Его друзья-приятели давно состарились. Его возлюбленная, вероломная, предавшая, но прекрасная, прабабка какой-то еще неродившейся двойни. И он будет бродить по улицам, которые покинул, по крайним меркам, вчера, и встречать развалины, разрушившиеся десять лет назад.
Богиня! — воскликнул Фионил. И столько муки и боли было в голосе человека, что дрогнули вечно синие небеса над Олимпом и чуть пригас, на мгновение померк бесконечно льющийся с высот золотистый свет.
И сжалилась Гера.
Я не могу дать тебе муку большую, чем ты испытываешь теперь. Но я дам тебе муку, твоей равноценную! Нет ничего страшнее потерянной родины — нет ничего мучительней, чем неразделенная любовь! Я попрошу у Афродиты, вечно юной богини любви, страсти, которой будет тебе всегда недоставать. И чем горше будут твои думы о покинутой Греции, чем жарче будет пылать в твоем сердце огонь любви!
Гера сдержала слово. И теперь раб-эфиоп изнывал от испепеляющей страсти к своему божеству. Его мука была горше горшей еще от того, что, по повелению Зевса, он обязан был рассказывать своей госпоже о всех девицах и женщинах, о царицах и простолюдинках, которых великий мудрец и еще больший сластолюбец покрыл своим семенем. А Гера рыдала на груди эфиопа, и клочьями в ярости выдирала его черные космы. В ненависти швыряла в лицо предвестнику дурных вестей чем попадя, чтобы потом в слезах, с мокрым носом всхлипывать остатками уязвленной ревности, пока раб наводил в покоях порядок и бессмысленно лепетал на оскорбления: — Несравненная! Сладостная! Любовь моя!
