Ольга Петерсон - Мифы и легенды народов мира. Том 6. Северная и Западная Европа
Обиженный барон Худемюлен не знал, куда и голову приклонить и как уладить дело со своим приятелем. В ту минуту, как, сидя на постели, он обдумывал, что же ему делать, позади себя услышал он очень знакомый голос замкового домового–эльфа:
— Это я, Хинцельман, твой домовой!
— Ты как сюда попал? — закричал гневно барон, побеспокоенный не вовремя.
— Кхе–кхе–кхе! Не извольте горячиться, барон! — продолжал Хинцельман. — Ведь вы в моей власти. Ведь это я всех заставил передраться и перессориться и поставил вас в затруднительное положение; а все за то, что вы вздумали убежать от меня. Не убежите, любезнейший барон: я всю дорогу летел за вами в виде белого перышка и от вас не отстану; так уж лучше вернитесь в свой замок. Вы увидите, что я вам худа не желаю!
Барон должен был повиноваться эльфу и согласился вернуться в свой замок, а Хинцельман тотчас прекратил все ссоры челяди и помирил обоих баронов.
В замке был он после этого происшествия в таком почете, что ему в верхнем этаже даже отвели, по его требованию, особую комнату, в которой поставлены были для него маленькие стулья, кроватка и столик. На этот столик каждый вечер кухарка, с которой эльф очень подружился, ставила его любимое кушанье на блюде и каждое утро уносила его дочиста вылизанным. Хинцельман никому не делал зла, но никому не спускал и обиды. За дворней барона он присматривал так зорко, что никаким порокам нельзя было в ней заводиться: чуть только подмечал он, что кто–нибудь из людей барона был нечист на руку, или сварлив, или слишком любил крепкие напитки, он выходил из себя, бранился, кричал и всюду преследовал виноватого невидимыми палочными ударами, которые сыпались на того градом и не давали ни днем ни ночью покоя. Многим из окружавших его этот эльф предсказывал будущее удивительно верно, многих вовремя предостерегал от опасности. Так, например, советовал он одному офицеру, приехавшему к барону в гости, оставить на некоторое время охоту и не стрелять из пищали. Тот посмеялся его словам и на другой же день отправился на охоту; но едва только приложился он и вздумал выстрелить в оленя, пищаль его разорвало и самого его жестоко ранило ее осколками.
— Послушался бы ты меня, так ничего бы этого и не было! — прокричал над его ухом голосок Хинцельмана, в то время как тот без чувств падал на землю.
Хинцельман в бытность свою в замке всего более любил играть с бароновым шутом и с детьми, собиравшимися во дворе замка из окрестностей. В виде прекрасного ребенка вмешивался он в их толпу и забавлял их, выдумывая самые замысловатые игры. Но никто из жителей замка не видел его в настоящем облике, потому что он никому в нем не являлся. Баронова кухарка, его друг, долго упрашивала его явиться ей и дать на себя насмотреться вдоволь. Он долго не соглашался, наконец сказал:
— Хорошо, я тебе завтра явлюсь в погребе; приходи труда рано поутру и принеси с собой два ведра воды.
Кухарка на другой день чуть свет поднялась, взяла два ведра воды и пошла в погреб. Отворяет дверь, оглядывается — никого нет. Взглянула себе под ноги и видит — лежит на льду нагой ребенок; в сердце у него — нож, и кровь широкой струей течет по его нежному телу, образуя около ребенка большую и темную лужу. Кухарка вскрикнула и упала без чувств, а Хинцельман, явившийся ей в этом страшном виде, схватил оба ведра, облил ее водой и тем привел в чувство.
— Не будь в другой раз любопытна! — закричал ей на ухо эльф, когда она очнулась».
Много рассказывают также и о другом домовом–эльфе, который был особенно привязан к семье епископа Дильдесгеймского Беренгарда и назывался Шапочка (Hobekeb). Он много способствовал расширению владений Беренгарда и особенно прославился чудесными подарками, которыми обыкновенно награждал своих любимцев: так, он подарил одному булавочному мастеру кусок железа, из которого у того постоянно выходили золотые булавки, а его дочери — небольшой кусок дорогих кружев, их сколько она ни отмеривала, кусочек все не уменьшался.
Опыт научил людей умению жить и ладить со своими соседями домовыми–эльфами, и они действительно стали очень осторожны. В Исландии даже очень долго существовал престранный обычай торжественного приема домовых–эльфов вечером, накануне Нового года. В этот таинственный вечер, по народным поверьям, домовые–эльфы имеют обыкновение переменять место жительства, которым бывают недовольны. Основываясь на этом поверье, исландцы обыкновенно весь день, предшествовавший вечеру, старались говорить как можно меньше, чтобы как–нибудь неосторожным словом не оскорбить всюду летавших в это время эльфов. Вечером накрывали они в лучшей комнате ужин, ставили на стол свечи, и хозяин дома выходил за ворота, приглашая к себе эльфов в гости, обещая, что жить им будет хорошо и привольно, и прося себе с их стороны снисхождения. Затем все ложились спать, оставляя и ворота, и все двери настежь отворенными для свободного прихода желанных гостей.
Все народные поверья возникают вместе с языком во времена, не доступные никакому человеческому наблюдению. Читатели, вероятно, заметили из рассказанного мною разительное сходство, существующее между европейскими народными поверьями. Новейшее сравнительное изучение европейских языков указало на точно такое же внутреннее сходство[15] между ними, несмотря на различие во внешней форме. Причиной такого сходства языков и поверий может быть только одно — единство происхождения. И действительно, язык и поверья уже образовались и окончательно развились, когда народы Европы еще жили в Азии, составляя одно племя, у которого были общие верования. Все поверья и предания представляют собой лишь обширный крут воспоминаний об этих первобытных верованиях, лишь ничтожные остатки их, которыми более всего дорожит народ: он не жертвует ими никаким переменам, никаким переворотам, никаким выгодам.
Распространение христианства более всего имело влияния на народные предания. Ревностные проповедники его, увлекаясь новыми идеями, часто не хотели щадить ничего старого, хотели все разом истребить и вырвать с корнем, но вскоре увидели, что нет никакой возможности лишить народ лучшего сокровища — остатков седой старины в старинной песне, причудливой сказке и строгом предании. Впрочем, лучшие и мудрейшие из проповедников никогда не восставали против всего, от чего не терпело самое существо и дух веры или что не примешивало к христианству заблуждений язычества. Христианство возбуждало этим снисхождением и мирными воззрениями уважение к себе в язычниках.
Вероятно, отсюда–то и произошло множество легенд, смысл которых будет вполне понятен, если пересказать содержание только одной из них. Вот, например, что рассказывает одна шведская легенда.
«Два мальчика играли однажды у реки, протекавшей мимо дома их отца. Никс вышел из воды, сел на ее поверхности и стал весело и звонко играть на своей арфе. Один из мальчиков обратился к нему и сказал:
— Что ты так разыгрался? Чему ты радуешься? Ведь ты же не спасешься и не попадешь в царствие небесное.
Никс, услышав это, горько заплакал и, далеко отбросив арфу, скрылся под водой. Дети пошли к отцу своему, священнику, и рассказали ему о случившемся. Отец строго разбранил их и сказал:
— Тотчас же ступайте назад к реке и утешьте никса надеждой на спасение в будущем.
Дети побежали к реке и увидели никса; печально сидел он на берегу и горько жаловался на свою участь. Они сказали ему:
— Никс, не печалься: отец наш говорит, что и тебе можно надеяться на спасение в будущем.
И нике радостно и быстро схватил свою арфу, и сладко заиграл на ней, и играл до самого солнечного заката».
Мог ли народ проще и яснее выразить свое уважение к терпимости в христианстве?
Талиесин
Пересказ П. Полевого в редакции А. Филиппова
У одного могущественного бретонского начальника племени Гвиддно, говорит предание, был сын по имени Эльфин, которому ничего никогда не удавалось. Много горевал об этом отец и не знал, чему приписать постоянные неудачи сына. Наконец, посоветовавшись с друзьями своими, он решился отдать на его попечение тони на морском берегу и таким образом в последний раз испытать его счастье.
Посетив свою тоню в первый раз, Эльфин увидел, что в ней не было ни одной, даже мелкой, рыбы, хотя весной ловы в этом месте всегда были очень хороши. Опечаленный новым доказательством своего постоянного несчастья, он собирался уходить с тони, когда вдруг заметил что–то черное на плотине у самого шлюза. Ему показалось, что это был кожаный мех. Один из рыбаков сказал ему:
— Видно, нет тебе ни в чем удачи. Уж на что лучше этой тони, бывало, в ней каждый год первого мая ловилось многое множество всякой рыбы, а нынче всего вон только и вытащил, что кожаный мех.
