Сборник - Поэзия и проза Древнего Востока
Вавилонская литература в сюжетном отношении как будто целиком вышла из литературы шумерской — в ней мы встречаем те же имена героев, те же события, иногда это просто шумерские тексты, переведенные на аккадский язык. И все же это уже не та литература, что-то, иногда, может быть, неуловимое, появилось в ней. Размеры клинописной таблички не изменились, а умещается на ней как будто больше, нет той композиционной расплывчатости, которую мы наблюдали в литературе шумерской, нет и многочисленных повторов, которыми так пестрила литература шумерская. Процесс «устной литературы», если можно так выразиться, закончился. Начинаются подходы к собственно литературе. Одним из завершающих ее признаков можно считать и такое формальное явление, как акростих, показывающее, что эмоциональность уступает созерцательности, слух — зрению. Но это произошло не сразу, и на всем пути своего развития вавилонская литература обнаруживает то там, то здесь, и во многих направлениях, свое медленное привыкание к абстрактному, графическому образу.
Сравним два текста — начало шумерского мифа о нисхождении Инанны и начало вавилонского сказания о нисхождении Иштар в подземное царство — текст, прототипом которого является шумерское сказание.
В первых тринадцати строках развивается одна только мысль — Инанна уходит в подземное царство (глагол «уходить» повторен десять раз). Важен не сам факт ухода, а то, как она уходит, то есть сам показ того, как развертывается действие. Эти многочисленные повторы есть не что иное, как прием, позволяющий слушателю лучше запомнить происходящее, а певцу-сказителю — настроиться и распеться. Такого рода повторами изобилует вся шумерская литература. Прямая речь, которая вводится в текст очень охотно, — причем она не всегда вводится фразой «такой-то сказал такому-то то-то», как это принято в вавилонских произведениях (что опять-таки заставляет предполагать, что слушатели знали, а может быть, и видели, кто произносит эти речи) — будет повторена в тексте столько раз, сколько это кажется необходимым рассказчику произведения, без какого бы то ни было логического усечения. Это обилие прямой речи и повторов при некоторой монотонности и однообразии придает тексту особую эмоциональную выразительность.
Иного рода выразительность литературы вавилонской.
Текст о нисхождении Иштар начинается так:
К «Стране без возврата», земле великой,
Иштар, дочь Сина, обратила мысли.
Обратила дочь Сина светлые мысли
К дому мрака, жилищу Иркаллы,
Откуда входящему нет возвращенья,
К пути, откуда нет возврата,
Где напрасно вошедшие жаждут света,
Где пища их — прах, где ода их — глина,
Где света не видя, живут во мраке,
Как птицы, одеты одеждою крыльев,
На дверях и засовах стелется пыль…
Интонация распева заменилась интонацией рассказа, описанием мрачного места, куда отправляется богиня, описанием, проникнутым отношением автора к ее уходу.
В таком же духе построено все произведение. Композиция от этого стала как будто лаконичнее, строже, потеряла прежнюю кажущуюся рыхлость, приобрела бо́льшую выразительность.
Мы не можем отдельные шумерские песни-сказы о Гильгамеше, приведенные в нашем издании, воспринять как монументальную эпопею (это скорее волшебные сказки или что то близкое нашим былинам), а вавилонское сказание называем эпопеей, сходной с гомеровскими. Дело тут, конечно, не в количестве текста, а в продуманном компоновании материала, пронизанного единым авторским замыслом (материала, кстати, того же шумерского), в глубине мысли, последовательно развиваемой автором, в силе чувства, в трагизме образов. Не то чтобы герои шумерских произведений были бледнее многих вавилонских: героев, — они просто другие, и Гильгамеш шумерский, и Гильгамеш аккадский — это разные люди.
Герои шумерских произведений ближе к удачливым сказочным молодцам, которые всеми своими доблестями, всеми подвигами обязаны не самим себе, а какому-то могучему покровителю (волшебному помощнику, роль которого в шумерских сказаниях часто выполняет божество). Шумерский Гильгамеш по сравнению с вавилонским более статичен, он герой только потому, что герой, и в этом его качестве (равно как и в волшебной помощи ему) единственное объяснение его подвигов.
Гильгамеш вавилонский предстает перед нами в развитии. В начале поэмы он буйствующий богатырь, наделенный силой, которую ему некуда девать (вспомним юность Давида Сасунского, или Амирана с его братьями, или Добрыни Никитича, которые калечили своих сверстников: «кого дернет за праву ручушку, оторвет у того праву ручушку, кого дернет за леву ноженьку, оторвет у того леву ноженьку», и т. п.).
Второй этап становления образа Гильгамеша — его решение «все, что есть злого, уничтожить на свете», принятое им под влиянием облагораживающей дружбы с Энкиду, и поход его на свирепого Хумбабу.
И следующий этап (и еще один скачок духовного роста) — отчаяние при виде смерти друга, раздумья о смысле жизни, отрицание «гедонизма» Сидури, тщетная попытка добыть цветок вечной молодости и, наконец, высшее проявление мужества — признание собственного поражения.
А Энкиду — названый брат-близнец, друг Гильгамеша, равный ему по силе? В шумерских сказаниях Энкиду — слуга Гильгамеша, почти безликое существо. Энкиду вавилонский также преображается в ходе повествования: вначале дикарь, живущий среди животных, затем — существо, познавшее любовь женщины-блудницы и вкусившее хлеба и вина, то есть дикарь, приобщившийся к цивилизации, и, наконец, — герой, человек, полный благородных чувств, преданный друг, страданиями и гибелью заплативший богам за общие свершения — свои и Гильгамеша.
Если сравнить шумерские эпизоды с аналогичными в аккадском эпосе, но имеющими шумерскую основу, то окажется, что шумерские происходят как бы мимоходом, по принципу «скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», — и вот перед нами сразу же результат действия. В эпосе сказитель подготавливает нас к этому действию, подводит к нему не спеша; оно обрастает такими чисто «эпическими» деталями, как описание вооружения, готовящегося специально к походу, совещание героев перед битвой, троекратные кличи Хумбабы. Вместо волшебных даров солнечного бога Уту (не то амулетов, не то волшебных помощников) появляются семь ветров, которые дуют по воле Шамаша (аккадская ипостась шумерского Уту) на Хумбабу и облегчают Гильгамешу победу над страшным чудовищем…
Сто лет назад один из первых ассириологов Сэйс в своем очерке вавилоно-ассирийской литературы (первом обзоре клинописной литературы), пересказывая содержание немногих известных к тому времени памятников клинописной литературы, писал: «…пройдет еще много времени, прежде чем ассириолог решится сделать попытку передать их (то есть вавилонские сказания. — В. А.) в надлежащей поэтической форме, и еще больше понадобится времени для того, чтобы ему удалось восполнить многочисленные пробелы и пропуски, ослабляющие теперь впечатление даже наилучших мест…»
Представленная здесь антология древней поэзии шумерских и вавилонских памятников (из которых большинство публикуется в поэтическом переводе впервые) показывает, насколько прав оказался Сэйс. Но, может быть, именно это и составляет для нас главную прелесть древней клинописной литературы — ее… молодость. Она молода, потому что мы все еще находимся в стадии «открывания» ее, познавания, проникновения в ее внутренний мир. И она будет молодой и повой для нас еще очень долго.
В. Афанасьева
Табличка старовавилонского времени с отрывком из шумерской притчи «Труд писцов, собратьев моих…».
Собрание Государственного Эрмитажа (№ 15234), Ленинград.
Литература Шумера
Переводы В. Афанасьевой
«Послы Аги…»[127]
Послы Аги, сына Эн-Мебарагеси,[128]
Из Киша в Урук к Гильгамешу явились.
Гильгамеш перед старцами своего города
Слово говорит, сло́ва их ищет:
5 Чтобы нам колодцы вырыть, все колодцы в стране вырыть,
Большие и малые в стране вырыть,
Чтобы работу завершить, ведро веревкой прикрепить,
Перед Кишем главы не склоним, Киш оружием сразим!»
Собрание старцев города Урука
10 Гильгамешу отвечает:
Чтобы нам колодцы вырыть, все колодцы в стране вырыть,
Большие и малые в стране вырыть,
Чтобы работу завершить, ведро веревкой прикрепить,
Перед Кишем главу склоним, Киш оружием не сразим!»
15 Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,[129]
На Инанну[130] он надеется,
Слова старцев не принял сердцем,
И второй раз Гильгамеш, жрец Кулаба,
Перед мужами города слово говорит, слова их ищет:
20 Чтобы нам колодцы вырыть, все колодцы в стране вырыть,
Большие и малые в стране вырыть,
Чтобы работу завершить, ведро веревкой прикрепить.
Перед Кишем главы не клоните, Киш оружием разите!»
Собрание мужей города Урука
Гильгамешу отвечает:
25 О стоящие, о сидящие!
За военным вождем идущие!
Бока осла сжимающие! —
Кто для защиты города дышит?[131] —
Перед Кишем главы не склоним, Киш оружием сразим!
30 Урук — божьих рук работа,
Эана[132] — храм, спустившийся с неба:
Великие боги его создавали!
Мощной стены, коснувшейся грозных туч,
Могучего города, достигшего небесных круч,
35 Отныне хранитель, военный вождь-предводитель — ты!
Отныне воитель, Аном любимый князь — ты!
Как можешь ты страшиться Аги?
Войско Аги мало, редеют его ряды,
Поднять глаза его люди не смеют!»
40 Тогда Гильгамеш, жрец Кулаба, —
Как взыграло сердце от речей воинов, взвеселилась печень! —
Говорит слуге своему Энкиду:[133]
Ныне мотыгу секира заменит!
Боевое оружье к бедру твоему вернется,
45 Сияньем славы его покроешь!
А Агу, как выйдет он, мое сиянье покроет!
Да смешаются мысли его, помутится рассудок!»
И пяти дней нет, и десяти дней нет,
А уж Ага, сын Эн-Мебарагеси, на подступах к Уруку.
50 Смешались мысли Урука.
Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,
Мужам своим доблестным молвит слово:
«Герои мои! Острогляды мои!
Отважный да встанет, к Аге пойдет!
55 Гиришхуртура, главный советчик вождя,
Вождю своему хвалу возносит!
Воистину я к Аге пойду!
Да смешаются мысли его, помутится рассудок!»
Гиришхуртура из главных ворот выходит.
60 Гиришхуртуру у главных ворот, при выходе,
При выходе у главных ворот схватили.
Тело Гиришхуртуры они истязают.
К Аге его приводят.
К Аге он обращается.
65 Он говорит, а кравчий урукский поднимается по стене.
Через стену голову свесил.
Ага его там заметил,
Гиришхуртуре говорит:
Слуга! Муж сей — вождь твой?»
70 Муж сей не вождь мой!
Ибо вождь мой — воистину муж!
Чело его грозно, воистину так!
Гнев тура в очах, воистину так!
Борода — лазурит, воистину так!
75 Милость в пальцах, воистину так!
Разве он не поверг бы людей, разве он не вознес бы людей?
С пылью он не смешал бы людей?
Страны враждебные не сокрушил бы?
Прахом «уста земель» не покрыл бы?
80 Ладьи груженой нос не отсек бы?[134]
Агу, вождя Киша, средь войска его в плен бы не взял?»
Они его бьют, они его рвут,
Тело Гиришхуртуры они истязают,
Вслед за кравчим урукским Гильгамеш на стену поднялся.
85 На малых и старых Кулаба пало его сиянье.
Воины Урука схватились за оружье свое боевое,
У ворот городских и в проулочках встали.
Энкиду вышел из городских ворот.
Гильгамеш через стену голову свесил.
90 Ага его там заметил.
«Слуга! Муж сей — вождь твой?»
«Муж сей — вождь Мой!
Верно сказано, воистину так!
Людей он поверг, людей он вознес,
95 С пылью он людей смешал,
Страны враждебные он сокрушил,
Прахом «уста земель» покрыл,
Ладьи груженой нос отсек,
Агу, вождя Киша, средь войска его в плен забрал.»
100 Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,
Обращается к Аге:
Ага — староста у меня, Ага — смотритель работ у меня!
Ага — начальник в войсках у меня!
Ага, птицу-беглянку ты кормишь зерном!
105 Ага, ты беглецов возвращаешь домой!
Ага, ты вернул мне дыханье, Ага, ты вернул мне жизнь!»[135]
Урук — божьих рук работа!
Мощной стены, коснувшейся грозных туч,
Могучего города, достигшего небесных круч,
110 Ты хранитель, военный вождь-предводитель — ты!
Воитель, Аном любимый князь!
Перед Уту прежнюю силу себе вернул,
Агу для Киша освободил!
О, Гильгамеш, верховный жрец Кулаба,
115 Хороша хвалебная песнь тебе!»[136]
«Жрец к «Горе́ Бессмертного»…»[137]
