Гянджеви Низами - Пять поэм

Когда Хосров Парвиз увидел свой позор,
Он призадумался, его померкнул взор.

Он понял: для себя он в прошлом не был другом.
Он понял: прав отец — воздал он по заслугам.

Все дело рук своих! И вот руками он
Бил голову свою, собою возмущен.

Двум старцам он сказал, не ощущая страха:
«Ведите кипарис к престолу шаханшаха.

Быть может, вашему заступничеству вняв,
Шах снизойдет ко мне, хоть я и был неправ».

И саван он надел[126] и поднял меч — и в мире,
Как в Судный день, шел плач, звуча все шире, шире.

С мольбою старцы шли. Смотря смиренно вниз,
Подобно пленнику, за ними шел Парвиз.

Лишь к трону подошли, — не умеряя стона,
В прах, грешник горестный, царевич пал у трона.

«Так много горести, о шах, мне не снести!
Великим будь — вину ничтожному прости.

Юсуфа не считай ты виноватым волком.[127]
Он грешен, но он юн, он свет не понял толком.

Ведь рот мой в молоке, и все мне в мире вновь.
Что ж мощный лев испить мою желает кровь?

Пощады! Я — дитя! Сразит меня кручина,
Не в силах вынести Я гнева властелина!

Коль провинился я — вот шея, вот мой меч.
Тебе — разить, а мне — сраженным наземь лечь.

Я всякий гнет снесу на перепутьях жизни,
Лишь только б царственной не внять мне укоризне».

Так молвил чистый Перл и начал вновь стенать.
И голову свою склонил к земле опять.

Покорность мудрая толпу людей сразила,
И вновь раздался плач — его взрастала сила, —

И вопли понеслись, как шум листвы в ветрах,
И жало жалости почуял шаханшах.

Он видит: сын его, хоть молод он и нежен,
Уж постигает путь, что в мире неизбежен.

Он, для кого судьба не хочет вовсе зла,
Сам хочет одного — чтоб скорбь отца прошла.

Подумай: как с тобой поступит сын, — он то же
Увидит от того, кто всех ему дороже.

Для сына ты не будь истоком зла и мук,
Преемником ему ведь твой же будет внук.

И на сыновний лик склонился взор Ормуза.
Он понял: сын ему — целенье, не обуза.

Он благороден, мудр, и как не разгадать,
Что божия на нем почила благодать.

Целуя сына в лоб, обвив его руками,
Ормуз повелевать велит ему войсками.

Когда, сойдя с крыльца, на двор ступил Хосров,
Мир засиял опять: с него упал покров.

Гадал Хосровов лик — он был для взоров пиром, —
Дано ли в будущем сиять ему над миром?

Лишь кудри полночи разлили аромат,
Свет утонул во тьме и свет был тьмой объят,

И, ткани мглы развив, блеснул в выси кудесник,[128]
Не чародей дневной, а страстных игр предвестник, —

Вошел во храм Хосров, и там, склонивши стан,
Он на ступени сел, еще шепча: «Яздан».

Вчера из чаши сна не отпил он нимало,
И дрема сладкая на юношу напала.

И деда своего увидел он во сне.
Дед молвил: «Юный свет! Весь мир в твоем огне.

Ты четырех рабов утратил ненароком.
Четыре радости тебе пошлются роком.

За то, что ты вкусил столь горький виноград,[129]
Но горестным не стал и не померк твой взгляд,

Красавицу, о внук, обнимешь ты. Едва ли
Такую красоту созвездья создавали.

Затем: за то, что ног лишен твой лучший конь,
Но все ж тебя не жжет неистовый огонь,

Шебдиза обретешь. Его летучи ноги.
Следы его подков не врежутся в дороги.

А третья: твой отец дал бедному твой трон,
Но от несчастия в том счастью — не урон.

Утешен будешь ты сверкающим престолом.
Он деревом златым возвысится над долом.

Четвертое: за то, что, пылкий, не вспылил,
Хоть шах прогнал певца и струн тебя лишил,—

Барбеда ты найдешь; внимать ему услада,—
Припомнившим о нем сладка и чаша яда.

Утратив камешки — клад золотой найдешь,
Костяшки потеряв — ты перлов рой найдешь».

Стряхнул царевич тьму дремотного тумана
И встал, и вновь хвалой прославил он Яздана.

Он целый день молчал, был думой взор одет,
Он будто все внимал тому, что молвил дед.

И, мудрецов созвав, он рассказал им ночью
О том, что видел он как будто бы воочью.

И некий жил Шапур, Хосрова лучший друг,
Лахор он знал, Магриб прошел он весь вокруг,

Знай: от картин его Мани была б обида.
Как рисовальщик он мог победить Евклида.

Он был калама царь, был в ликописи скор.
Без кисти мысль его могла сплетать узор.

Столь тонко создавал он нежные творенья,
Что мог бы на воде рождать изображенья.

Он перед троном пал, — и услыхал Хосров,
Как зажурчал ручей отрадных сердцу слов:

«Когда бы слух царя хотел ко мне склониться,
Познанья моего явилась бы крупица».

Дал знак ему Парвиз: «О честный человек!
Яви свое тепло, не остужай наш век!»

Разверз уста Шапур. В струенье слов богатом
Он цветом наделил слова и ароматом.

«Пока живет земля — ей быть твоей рабой!
Да будет месяц, год и век блажен тобой!

Да будет молодость красе твоей сожитель!
Твоим желаньям всем да будет исполнитель!

Да будет грустен тот, кто грусть в тебе родил!
Тебя печалящий — чтоб в горести бродил!

По шестисводному шатру[130] моя дорога.
Во всех краях земли чудес я видел много.

Там, за чредою гор, где весь простор красив,
Где радостный Дербент, и море, и залив —

Есть женщина. На ней блеск царственного сана,
Кипенье войск ее достигло Исфахана,

Вплоть до Армении Аррана мощный край
Ей повинуется. Мой повелитель, знай:

Немало областей шлют ей покорно дани.
На свете, может быть, счастливей нет созданий.

Без счета крепостей есть у нее в горах,
Как велика казна — то ведает Аллах.

Четвероногих там исчислить не могли бы.
Ну, сколько в небе птиц? Ну, сколько в море рыбы?

Нет мужа у нее, но есть почет и власть.
И жить ей весело: ей все на свете всласть.

Она — ей от мужчин в отваге нет отличья —
Великой госпожой зовется за величье.

«Шемору» видел я, прибывши в ту страну.
«Шемора» — так у них звучит «Михин-Бану».[131]

Для месяцев любых, в земли широтах разных,
Пристанищ у нее не счесть многообразных.

В дни розы Госпожа отправится в Мугань,[132]
Чтоб росы попирать, весны приемля дань.

В горах Армении она блуждает летом
Меж тучных нив и роз, пленясь их ярким цветом.

А осень желтая надвинется — и вот
На дичь в Абхазии вершит она налет.

Зимой она в Барде. Презревши смены года,
Живет она, забыв, что значит непогода.

Там дышит радостней, где легче дышит грудь,
Отрадный обретя в делах житейских путь.

И вот в ее дворце, в плену его красивом,
Живет племянница. Ее ты счел бы дивом.

Она что гурия! О нет! Она — луна!
Укрывшая лицо владычица она!

Лик — месяц молодой, и взор прекрасен черный.
Верь: черноокая — источник животворный.

А косы блещущей, — ведь это негры ввысь
Для сбора фиников по пальме поднялись.

Все финики твердят про сладость уст румяных,
И рты их в сахаре от их мечтаний пьяных.

А жемчуга зубов, горящие лучом!
Жемчужины морей им не равны ни в чем.

Два алых леденца, два — в ясной влаге — лала.
Арканы кос ее чернеют небывало.

Извивы локонов влекут сердца в силки,
Спустив на розы щек побегов завитки.

Дыханьем мускусным она свой взор согрела,—
И сердцевина глаз агатом заблестела.

Сказала: «Будь мой взор что черный чародей.
Шепни свой заговор всех дурноглазых злей».

Чтоб чарами в сердца бросать огонь далече,
Сто языков во рту, и каждый сахар мечет.

Улыбка уст ее всечасно солона.[133]
Хоть сладкой соли нет — соль сладкая она.

А носик! Прямотой с ним равен меч единый,
И яблоко рассек он на две половины.

Сто трещин есть в сердцах от сладостной луны,
А на самой луне они ведь не видны.

Всех бабочек влекут свечи ее сверканья,
Но в ней не сыщешь к ним лукавого вниманья.

Ей нежит ветерок и лик, и мглу кудрей,
То мил ему бобер, то горностай милей.[134]

Приманкою очей разит она украдкой.
А подбородок, ах, как яблоко, он сладкий!

Ее прекрасный лик запутал строй планет,
Луну он победил и победил рассвет.

А груди — серебро, два маленьких граната,
Дирхемами двух роз украшены богато.

Не вскроет поцелуй ее уста, — строга:
Рубины разомкнет — рассыплет жемчуга.

Пред шеей девушки лань опускает шею,
Сказав: «Лишь слезы лить у этих ног я смею».

Источник сладостный! Очей газельих вид
Тем, кто сильнее льва, сном заячьим грозит.[135]

Она немало рук шипами наполняла,
Кто розу мнил сорвать, не преуспел нимало.

Узрев нарциссы глаз, в восторге стал бы нем,
Сраженный садовод, хоть знал бы он Ирем.

Как месяц, бровь ее украсит праздник каждый.
Отдаст ей душу тот, с кем встретится однажды.

Меджнуна бы смутить мечты о ней могли,—
Ведь красота ее страшна красе Лейли.[136]

Пятью каламами рука ее владеет[137]
И подписать приказ: «Казнить влюбленных» — смеет.

Луна себя сочтет лишь родинкой пред ней.
По родинкам ее предскажешь путь ночей.[138]

А ушки нежные! Перл прошептал: «Недужен
Мой блеск! Хвала купцу! Каких набрал жемчужин!»

Слова красавицы — поток отрадных смут,
А губы — сотням губ свой нежный сахар шлют.

Игривостью полны кудрей ее побеги,
А лал и жемчуг рта зовут к истомной неге.

И лал и жемчуг тот, смеясь, она взяла,
И от различных бед лекарство создала.[139]

Луной ее лица в смятенье ввержен разум.
Кудрями взвихрены душа и сердце разом.

Красой ее души искусство смущено,
А мускус пал к ногам: «Я раб ее давно».

Она прекрасней роз. Ее назвали Сладкой[140]:
Она — Ширин. Взглянув на лик ее украдкой,

Всю сладость я вкусил, вдохнул я всю весну.
Наследницей она слывет Михин-Бану.

Рой знатных девушек, явившихся из рая,
Ей служит, угодить желанием сгорая.

Их ровно семьдесят, прекрасных, как луна,
Ей так покорны все, ей каждая верна.

Покой души найдешь, коль их увидишь лики.
От луноликих мир в восторг пришел великий.

У каждой чаша есть, у каждой арфа есть.
Повсюду свет от них, они — о звездах весть.

Порой на круг луны свисает мускус; вина
Там пьют они порой, где в розах вся долина.

На светлых лицах их нет гнета покрывал;
Над ними глаз дурной в бессилье б изнывал.

На свете их красы хмельнее нету зелья.
Им целый свет — ничто, им дайте лишь веселья.

Но вырвут в должный час — они ведь так ловки —
И когти все у льва, и у слона — клыки.

Вселенной душу жгут они набегом грозным
И копьями очей грозят мерцаньям звездным..

О гуриях твердят, что ими славен рай.
Нет, не в раю они, — сей украшают край.

Но все ж Михин-Бану, владея всей страною,
Владеет не одной подобною казною.

Привязан в стойле конь. Дивись его ногам:
Летит — и пыль от ног не ухватить ветрам.

Его стремительность не уловить рассудком.
Он в волны бросится, подобно диким уткам.

Он к солнцу вскинется, — так что ему до стен!
Он перепрыгнет вмиг небесных семь арен.[141]

В горах взрыхлят скалу железные копыта,
А в море пена волн с хвостом волнистым слита.

Как мысли бег его, движенья — бег времен.
Как ночь — всезнающий, как утро — бодрый он.

Зовут его Шебдиз, им целый мир гордится,
О нем грустят, как в ночь грустит ночная птица[142]».

Умолк Шапур, чья речь свершила все сполна:
Покой свалился с ног, а страсть — пробуждена.

«Ширин, — сказали все, — должны почесть мы дивом»,
Охотно вторят все устам сладкоречивым.

«Все, что возносит он, — возвышенным считай:
Ведь живописью он прельстил бы и Китай[143]».

В мечтах за повестью Хосров несется следом.
Стал сон ему не в сон, а отдых стал неведом.

Слов о Ширин он ждет, и в них — она одна,—
Уму давали плод лишь эти семена.

Дней несколько о ней он был охвачен думой,
Речами ублажен. Но час настал. Угрюмый,

Он руки заломил. Весь мир пред ним померк.
В тоске он под ноги терпение поверг.

Шапура он зовет, ему внимает снова,
Но после сам к нему он обращает слово:

«Все дело, о Шапур, кипучих полный сил,
Ты прибери к рукам, я — руки опустил.

Ты зданье заложил искусно и красиво. Все заверши.
Всегда твои созданья — диво.

Молчи о сахаре. Твой сказ не зря возник.
Будь там, где насажден сей сахарный тростник.

Иди паломником туда, где этот идол.
Хочу, чтоб хитростью ты идола мне выдал.

Узнай, добра ль, узнай, — мне сердца не томи,—
Общаться может ли со смертными людьми.

И коль она, как воск, приемлет отпечаток,—
Оттисни образ мой. Внимай! Наказ мой краток:

«Коль сердце жестко в ней, — лети назад, как шквал,
Чтоб я холодное железо не ковал».