Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий

Утром, сев за завтрак ранний,
муж спросил у юной пани:

«Друг мой нежный, друг мой милый
мы с тобой так дружно жили.

Мы с тобой так дружно жили, —
тайн сердечных не таили.

Третий год уж вместе прожит,
лишь одно меня тревожит.

Друг мой нежный, друг мой милый!
сон твой скован странной силой.

С вечера свежа, румяна,
ночью млеешь, бездыханна.

Ни дыханья, ни движенья —
смертной тени выраженье.

Холодеет твое тело,
словно въяве омертвело.

Даже детский плач не может
пробудить тебя, встревожить.

Друг мой милый, свет мой ясный,
может, недуг то опасный?

Если грозный недуг это,
спросим мудрого совета.

В поле много трав полезных,
помогающих в болезнях.

Если средства те не споры, —
есть заклятья, заговоры.

В сильном слове, в заговоре —
кораблям защита в море.

Силой слов пожары тушат,
свары гасят, горы рушат.

Слово звезды сдвинуть может,
и тебе оно поможет».

«Друг мой милый, муж любезный,
все слова здесь бесполезны!

Что случилось от рожденья, —
нету средств для исцеленья.

Что назначено судьбою, —
не сменить ценой любою.{16}

Без сознания на ложе
отдаюсь я воле божьей.

Волей неба я незримо
в мертвых снах своих хранима.

Ночью мертвой я бываю,
утром снова оживаю.

Вновь сильна встаю со светом,
доверяясь небу в этом».

Зря так пани говорила;
мужу мысли отравила!

Сидит бабка, дышит тяжко,
воду льет из чашки в чашку[24].

Перед бабкой в тусклом свете
муж у бабки на совете.

«Вещая! Открой попробуй, —
как бороться с той хворобой?

Что тот недуг порождает,
где душа жены блуждает?

Разгадай мне, сделай милость,
что с супругой приключилось?

С вечера бодра, румяна,
ночью ж вовсе бездыханна.

Ни дыханья, ни движенья, —
смертной тени выраженье!

Словно мрамор ее тело,
будто вовсе омертвело».

«Если в снах она мертвеет, —
знать душа далеко реет!

Днем с тебя очей не сводит,
ночью ж в дерево уходит.

Знай, — над речкой под горою
верба с белою корою.

Ветки желтые упруги —
в них душа твоей супруги!»

«Не такой жена мне мнилась,
чтобы с вербою слюбилась,

Пусть жена живет со мною,
верба ж тлеет под землею».

Взял на плечи топорище,
Вербу   ссек под корневище.

Тяжко над струей речною
зашумела та листвою.

Зашумела, застонала,
словно мать дитя теряло.

Словно мать дитя теряло,
руки-ветви простирала.

Что у дома за собранье?
Не над мертвым ли рыданье?

«Смерть стряслась с супругой милой:
как коса ее скосила.

Все ходила, хлопотала,
вдруг, как гром убил, упала.

Пошатнулась, застонала,
руки к люльке простирала!»

«Ох, беда, беда ты злая!
Сам жену убил, не зная.

И дитя порою тою
сам я сделал сиротою!

Ой, ты верба белоствольна,
ревновать тебя довольно.

Отняла полжизни целой:
что с тобой теперь нам делать?»

«Подними меня из глуби,
желты ветви мне отрубишь.

Прикажи из прутьев тонких
колыбель сплести ребенку.

Уложи дитя в корзинку,
пусть не плачет, сиротинка!

Станет в ней оно качаться, —
тела матери касаться.

У ручья посадишь прутья,
не сломать чтоб, не погнуть их.

Подойдет дитя к посаде,
выросши, свирельку сладит.

Зазвучит свирель, задышит —
голос матери услышит».

Умерла девица во цвете лет,
словно бы розы увянул цвет;
словно бы розы цвет нераскрытый; —
тяжко лежать ей, в земле зарытой!

«Не погребайте меня на кладбище,
там вдов и сирот плачи и кличи,
горькие слезы вечно струятся:
станут на сердце мне проливаться.

Похороните меня среди леса,
там надо мною зеленой завесой
вырастет вереск, петь будут птицы:
станет душа моя веселиться».

Году единого не миновало,
могила вереском зарастала;
третьего года не проходило,
редкостный цвет расцветал на могиле.

Белая лилия — видевшим взорам
сердце тревожит странным укором;
всем, кто вдыхал ее благоуханье, —
жаркое в сердце вселялось желанье.

«Гей, моя челядь! Седло вороному!
Хочется в лес мне, в зеленую дрему,{18}
время охоты, — под шумные ели,
мнится мне знатная дичь на прицеле!»

Ух, как залаяли гончие звонко!
Ров ли, ограда ль, гоп, гоп! — вперегонку:
пан наготове — ружье только грянь,
вдруг промелькнула белая лань.
«Эге-ге-ге, моя милая, стой,
не защитит тебя ельник густой!»
Мушка на цели, взведен курок —
глядь пред ним — лилии белой цветок.

Смотрит на лилию пан в изумленьи,
ружье опускает, сердце в смущеньи;
страсти ль волна ему дух занимает,
благоухание ль, — кто разгадает?

«Верный мой егерь[25], услуг не забуду:
выкопай лилию эту отсюда,
чтобы в саду под окошком цвела;
жизнь мне теперь без нее не мила!

Верный мой егерь, ближний из свиты,
лилию ту береги и храни ты,
ночью и днем не смыкая очей;
дивною силой прикован я к ней!»

Ходит слуга за ней день и другой;
пан зачарован ее белизной.
Третья луна над усадьбой стоит,
егерь будить господина спешит.

«Встань, господин мой! Сомнения нет:
по саду движется лилии цвет;
дивное дело, не медли скорей
лилии голос услышать твоей!»

«Цвесть мне недолго печальной красой, -
со мглой над рекой, с росой полевой
солнечный вспыхнет над миром багрец,—
вместе со мглой и росой мне — конец!»

«Нет, не конец, я клянусь тебе в том;
с солнечным ты не исчезнешь лучом:
я огражу тебя крепкой стеной,
стань только милой моею женой».

Вышла она за него; и была
счастлива, даже сынка родила.
Пиршеством пан отмечает тот час;
вдруг королевский приходит приказ.

«Верный мой подданный! — пишет король,
завтра на службу явиться изволь;
каждый, кто верен мне, должен здесь быть,
все остальные дела отложить».

Грустно прощался пан с милой женой,
смутно томимый нависшей бедой.
«Если тебя не могу я хранить,
матушку буду усердно просить».

Плохо ту просьбу исполнила мать
и не хотела жену охранять;
крышу раскрыла — там солнце и синь:
«Сгинь, полуночница, сгинь, ведьма, сгинь!»

Выполнив службу, пан едет назад;
вести лихие навстречу летят:
«Бедный младенец твой умер, зачах,
белая лилия сникла в лучах!»

«Матушка, матушка, злая змея!
В чем провинилась супруга моя?
Все ты сгубила, чем жил я любя,
дай бог, чтоб свет помрачнел для тебя!»

«Отчего мрачна ты стала,
дочь моя?
Отчего мрачна ты стала —
радостной всегда бывала,
а теперь замолк твой смех!»

«Я сгубила голубенка,
мать моя!
Я сгубила голубенка,
беззащитного дитенка —
белым был он словно снег!»

«Это был не просто птенчик,
дочь моя!
Это был не просто птенчик —
слишком лик твой стал изменчив
и потуплен долу взор!»

«Я дитя свое убила,
мать моя!
Я дитя свое убила,
плоть родную загубила —
горе гнет меня с тех пор!»

«Что ж теперь ты делать станешь,
дочь моя!
Что ж теперь ты делать станешь —
чем беду свою поправишь,
чтобы гнев небес смягчить?»

«Я пойду теперь скитаться,
мать моя!
Я пойду теперь скитаться, —
поищу травы-лекарства,
чтобы душу облегчить!»

«Где ж растет такое зелье,
дочь моя!
Где ж растет такое зелье, —
чтоб вернуть душе веселье?
За оградою какой?»

«Там в воротах со столбами,
мать моя!
Там в воротах со столбами,
с прочно вбитыми гвоздями
с конопляною петлей!»

«Что ж сказать мне молодому,
дочь моя!
Что ж сказать мне молодому, 
что ходил так часто к дому
и с тобою счастлив был?»

«Передай благословенье,
мать моя!
Передай благословенье
за обман, за обольщенье
и за то, что изменил!»

«А с любовью материнской,
дочь моя!
Что с любовью материнской,
самой нежной, самой близкой,
что, как воск, мягка была?»

«Над тобой мое проклятье,
мать моя!
Над тобой мое проклятье, —
что изменнику в объятья
волю кинуться дала!»