Олег Гончаров - Ночь Сварога. Полонянин
– Силен ведун у Перуна вашего, – невольно у меня вырвалось. – Эко громами раскатывает.
– Да это не он. Это за частоколом помощники его в лист железный вдарили, – рассмеялся Святослав, но Ольга так на него зыркнула, что каган сразу язык прикусил, и не до смеха ему стало.
А пламя пуще прежнего занялось. Жаром требище накрыло. От крады дым в небушко повалил. Опалились туши свиные – вкусный дух по капищу пополз, аж защекотало ноздри.
– Сыться, Перуне, дарами нашими! Слава тебе во веки веков! – ведун поклон земной кумиру отвесил, а вслед за ним все на требище до земли Перуну поклонились.
Все, да не все.
Святослав так на коне и остался, Ольга с Соломоном в санях сидели, я не захотел перед Даждьбожьим врагом спину гнуть, а слева от меня над согбенными людьми гордо высился Ицхак бен Захария, посадник козарский. Стоял он и от запаха паленой свинины морщился.
А Соломон ничего, даже бровью не повел. Он по делам своим лекарским и не такого нюхивал. Сидит, как ни в чем не бывало, с Ольгой о чем-то перешептывается.
Прогорела солома быстро. Погас пал, распрямились спины. Люди снова Громовержцу славу крикнули, и ведун в сторонку отошел – он свое дело сделал.
Мясники наперед вышли. Зацепили крюками тушу опаленную, из крады вытянули, ножами сажу счистили. Подскочил Своята, под челюстью у свиньи прорез сделал, через рот петлю ременную просунул, и в прорез ее выпростал. Вставил в петлю палку, ремень натянул.
– Готово! – крикнул.
Схватились мясники за ремень, через перекладину воротную перекинули, потянули дружно, и повисла туша тяжелая между землей и небом. А Своята на животе у свиньи дугой надрез сделал, брюшину с сосками розовыми отнял и в подставленную бадейку откинул.
– Обрати внимание, княгиня, – услышал я шепот Соломона, – нутро свиное очень на человечье похоже…
Своята меж тем работу свою продолжал, большую золотую чашу ему Звенемир подал, он ее к туше подставил, жилку какую-то поддел, брызнула кровь и по ножу побежала.
Радостными криками встретила толпа кровопролитие. Высоко над головой поднял чашу ведун, кровь в ней парится, а народ шумит. Подошел ведун к кумиру, окунул пальцы и губы Перуна помазал.
– Слава, Перуну!
– Слава!
Звенемир народу поклонился и к нам направился. Подал чашу Святославу.
– Прими, каган и Великий князь! Прими чашу сию с рудой26 от стола Перунова!
Принял чашу мальчишка, пригубил ее, глоток сделал.
– Соленая, – улыбнулся.
Взглянул я, а у него, как и у кумира полянского, губы в крови. Капля густая по подбородку Святослава сбежала и на подол дорогой одежи упала. Утерся рукавом каган.
– Слава Перуну! – звонко крикнул.
– Слава! – эхом отозвалось на требище.
Вернул Святослав чашу кровавую ведуну. Окинул взглядом капище и рукой махнул.
Тотчас из рядов дружинников Свенельд вышел, подошел к нам, стремя Святославу облобызал, крикнул громко:
– В верности я кагану поклялся и клятву свою подтверждаю! – а мальчишка палец в чашу обмакнул и начертал на лбу у дяди своего знак огня27.
Ольга шкуру медвежью в ногах откинула, а под ней ларец железными полосами окованный. Подняла она крышку, и ахнул Соломон. Ларец полон денег.
– Получи, воевода, плату за службу верную, – и три деньги золотых Свенельду в ладонь отсчитала.
Спрятал воевода деньги в калиту, к дружине вернулся, а от ратников уже следующий бежит – доспехом побрякивает. Губами в стремя ткнулся, клятву давешнюю подтвердил, крестом кровавым на лбу отметился, две деньги золотом ему Ольга сунула. Третьим мой знакомец Претич оказался. Тот в сотниках не обжился еще, как следует, оттого двум деньгам несказанно обрадовался. В пояс Ольге поклонился:
– Не забуду вовек ласки твоей, благодетельница, – шепнул и, радостный, к своим отправился.
Пять сотников – десять золотых. Кровь меж тем в чаше совсем загустела, так Своята уже вторую тушу обделал. И вновь руда горячая запенилась.
Потом десятники пошли, им по одной деньге досталось. Лишь Алдану-десятнику за заслуги, мне неведомые, два золотых обломилось. А с простыми ратниками серебром рассчитались. По деньге на нос.
До самого вечера расчет велся. Замерз я, на одном месте стоя. Вот когда рукавицы ключниковы пригодились. А то руки мои, морозом побитые, не смогли бы коня так долго сдерживать. Стоял я, с ноги на ногу переминался, а сам дивился: у нас, бывало, от князя Благодар получить за награду великую считалось. Я серьгой подаренной, словно ценностью великой, дорожил. Когда пришлось ее на рану Торбьерна пожертвовать, виду не подал, но обгорился весь. Страшно рад был, когда конунг мне новой серьгой отдарился. До сих пор ее в ухе ношу и горжусь даром. А здесь все на деньгу меряется, и верность, и преданность. Но как тут судить – у каждого рода свои обычаи.
Когда на воротах одиннадцатая туша повисла, посадников черед наступил. Этим также по золотому Ольга выдала, а Святослав кресты на лбы возложил. Только Ицхак не окровавленным остался, лишь поклонился учтиво. Веру чужую в Киеве почитали, так еще от Олега повелось.
Для выборных от слобод серебро сгодилось. А Соломону Ольга целую пригоршню, не считая, сунула.
– Это тебе за то, что ты нас от болей и невзгод оберегаешь.
Что в ларце осталось, пошло Перуну в дар. Принял Звенемир ларец, к кумиру его отнес и поставил у подножия рядом с молотом Торрина.
– А теперь настала пора вкусить даров от пира Божеского! – провозгласил ведун.
Пока расплатой народ вольный занят был, холопы не дремали. Туши обескровленные на вертелах жарили, столы в капище занесли, лавки длинные расставили. Пива пенного в бочках прикатили и вено пьяное в бочонках принесли. Стольники за свою работу бойко принялись. На столы накрывали, кубки с чашами расставляли, овчины по лавкам расстилали, чтоб не на холодном сидеть.
Запах еды с ума сводил. Еще бы, цельный день на морозе ни евши, ни пивши. У меня в утробе урчало от голода, под ложечкой сосало. От запахов голова кружилась. Держался я. И все сдерживались. Хуже всех, наверное, Ольге было. Слаба она все-таки, нет-нет, а на руку Соломону опиралась. Да и Святославу нелегко. Мальчонка порой слюнки сглатывал, но крепился, как кагану положено. Стойко себя вел.
Как только ведун пир провозгласил, все к столам направились, а Ольга к Кветану обратилась:
– Давай, конюх, к граду разворачивай, мы здесь свое дело исполнили.
– А поесть? – взглянул на мать Святослав жалостливо.
– В тереме уже столы нас ждут, – ответила Ольга и на шкуре без сил откинулась.
Вздохнули гридни, что весь день возле нас истуканами простояли, и за нами пошли, службу свою доделывать.
Развернулись мы, к воротам подъехали, тут нас Своята остановил.
– Дозволь, княгиня, кагану от меня подарочек? – с поклоном он к саням подошел.
Ольга только рукой махнула.
Вынул забойщик из-под полы сверточек и Святославу протянул. Развернул каган тряпицу, а в ней уши свиные запаленные. Обрадовался мальчонка.
– Здоровья тебе, – кивнул он Свояте и захрумкал хрящиками.
– И тебе здоровья, – улыбнулся забойщик.
Когда возле терема гридни кагана с коня сняли, тот дремал уже. Истомился за день мальчишка, ноги у него от сидения долгого затекли. Понесли его в терем, а он мне на прощанье:
– С праздником тебя, Добрын, – а сам зевает. – Завтра на игрищах свидимся?
– А то как же, – я ему. – Куда же я денусь?
Ольга меня к себе рукой поманила.
– От болезни-то оправился? – тихонько спросила.
– Спасибо Соломону, – ответил я.
– Ну, до завтра, – вдруг улыбнулась она мне.
– Свидимся.
Наконец-то мы добрались до конюшни.
– Чуть не лопнул, – сказал я, развязывая гашник. – И как это Ольга со Святославом ни разу по нужде не отлучились?
– Я сам ума не приложу, – пожал плечами конюх, пристроилася рядом, и мы с радостью оросили снег возле конюшни.
– Ух, полегчало, – довольно вздохнул старшой, завязывая тесьму на портах. – Пойдем коней ставить.
Пока мы с Кветаном коней распрягли, в денники отвели да напоили-накормили, пока упряжь сложили, уж ночь настала. Устал старшой, и я устал, едва-едва мы до наших подклетей конюших добрались. Двери отворили, а тут светцы ярко горят, лучины потрескивают, светло в подклети, как днем. Печь жарко натоплена, а столы от снеди ломятся.
– Вы где бродите? – Кот нам навстречу. – Заждались мы. Без вас за столы не садились. Айда пировать! Праздник же!
И куда только усталость подевалась?
Сейчас порой удивляешься, как же раньше-то вот так, не смыкая глаз, мог за чашей хмельной, за весельем, за столом праздничным ночами и днями сидеть? Откуда силы брались? Почему не покидали? Или удаль молодецкая в нас играла, или кровь в жилах горячее была? Да нет. И удали достаточно, и кровь холоднее не стала. Разве только с годами понимать начинаешь, что один пир на другой, как две капли воды, похож, новизна теряется, и уже день прошедший ничем не отличается от дня наступившего. А что взамен? Опыт в замен приходит. Опыт и мудрость.
