Гянджеви Низами - Пять поэм

Выступил седьмой по счету узник и простер
Перед сумрачным Бахрамом слов живой узор:

«Я из тех, кто устранился от мирских тревог,
Кто идет путем дервишей. Мой вожатый — бог.

Длань узка, но взор мой, словно у свечи, широк.
На горенье ради мира я себя обрек.

Надо мной людских соблазнов стал невластен глас,
И от брения земного руки я отряс.

От воды, от сна и пищи отвратился я,
Без воды, без сна и пищи обходился я.

Не имев воды и хлеба, днем не пил, не ел;
Ночью же не спал я — ибо ложа не имел.

Утвердился я в служенье богу моему,
И не знал я дела, кроме как служить ему.

Взглядом, словом, делом людям благо приносить,—
Вот как я старался богу моему служить.

И за мною от везира стражники пришли.
Вызвал — посадил меня он от себя вдали,

Молвил: «Стал тебя в злодействах я подозревать!
А закон страны — злодеев нам велит карать…»

«О везир! — в ответ сказал я. — Мысли мне открой,
Жить по-твоему хочу я и в ладу с тобой!»

«Я боюсь твоих проклятий, — отвечал везир.—
Да скорее бог избавит от тебя свой мир!

Ты злонравен по природе, мстителен и зол.
Ты дурных молитв немало обо мне прочел.

Из-за злых твоих молений я ночной порой
Поражен, быть может, буду божией стрелой.

Только раньше, чем от злого твоего огня
Искра божьего проклятья опалит меня,

В глотке яростной молитву я запру твою:
Руки злобные в колодки с шеей закую!»

Заключил меня в оковы, неба не страшась,
Старика поверг в темницу нечестивый князь.

Как осла, что вертит жернов, он меня велел
Заковать; колодки, цепи на меня надел.

На семь лет меня он бросил в страшный сей затвор…
Я же скованные руки к небесам простер,—

Ниспроверг величье князя я мольбой своей
И сковал злодею руки — крепче всех цепей!

Хитростью меня он бросил в крепость, под замок.
Я же у него разрушил крепость и чертог!

А теперь я отдан небом доброте царя,
И из сердца бьет лучами радость, как заря!»

И прижал властитель к сердцу старца, как отца,
Льва — убийцу нечестивых, божьего борца.

Молвил: «Кроме слов о страхе пред мольбой твоей
И возмездьем, — слова правды не сказал злодей.

Но отшельнику молитву запретить нельзя.
Праведника, как убийцу, осудить нельзя!

И когда творил нечестья он рукой своей,—
Он произносил проклятье над главой своей!

И проклятье это пало на него, как меч,
Голову его мгновенно похищая с плеч.

Ты в награду все богатства, чем владел везир,
Всё себе возьми! Да будет над тобою мир!»

Но сказал дервиш: «Что делать стану я с казной?
Нет! Сокровищем ценнейшим поделись со мной,

Как с тобою поделился лучшим я!» И вот
Круг он сделал, закружился, словно небосвод,

Заплясал[339], хоть бубен такта и не отбивал.—
И пропал. Растаял, словно вовсе не бывал.

Лал — замо́к жемчужной нити истины нетленной,[340]
Что немолчным наполняет звоном слух вселенной,—

Лал сказал: «Когда семь башен, с чашами вина,
Перед шахом заключили сказок круг сполна,—

Купол разума, что за́мком был его уму,
О летящем своде мира подал весть ему:

«Мудрый, удались от капищ идольских земли!
Убегай уничтоженья: вечному внемли!»

Этот голос у Бахрама дух воспламенил.
Шах от сказки и обмана взоры отвратил.

Видел: свод, что скатерть жизни свертывать спешит,
Рано ль, поздно ль — все в подлунной своды сокрушит.

Он семь куполов отвеял от очей, как сон;
В дальний — к куполу иному — путь собрался он.

Ведь один тот купол тленьем будет пощажен;
В нем до дня Суда правдивый дремлет, опьянен.

Семерых седых мобедов шах призвать велел,
Семь дворцов семи мобедам передать велел;

Вечный пламенник под каждым сводом засветил;[341]
В храмы пламени жилища страсти превратил.

Стал шестидесятилетним старцем властелин;
Забелел в кудрях-фиалках седины жасмин.

Стал служить Бахрам, как богу, истине одной
И чуждался неизменно радости земной.

Но однажды, чуждым ставший ловле и пирам,
С избранными на охоту выехал Бахрам.

Но не ловля, не добыча в степь царя влекла:
Сделаться добычей неба — цель его была.

Рать рассыпалась по степи. Каждый повергал
То онагра, то косулю. Лишь Бахрам искал

Одинокую могилу[342] для жилья себе.
Убивал порок и злобу бытия в себе.

В солонцах, где лань к потоку в полдень не стремится,
Где газели — зол громада, а онагр — гробница,

Вдруг онагр, резвее прочих, в пыльных облаках
Показался и помчался в сторону, где шах

Ждал его. Он понял: этот ангелом хранимый
Зверь — ему указывает неисповедимый

Путь в селения блаженных. Устремил коня
За онагром. И могучий — с языком огня

Схожий легкостью и мастью — конь его скакал
По пескам, глухим ущельям средь пустынных скал.

Конь летел, как бы четыре он имел крыла.
А охрана у Бахрама малая была,—

Отрок или два — не помню. Вот — пещеру шах,
Веющую в зной прохладой, увидал в горах.

Кладезем зиял бездонным той пещеры зев.
И онагр влетел в пещеру; шах вослед, как лев,

В щель влетел, в пещере ярый продолжая лов;
Скрылся в капище подземном, словно Кей-Хосров.

Та пещера стражем двери стала для Бахрама,
Другом, повстречавшим друга в тайном месте храма.

Вдруг обвал пещеры устье с громом завалил
И Бахрамову охрану там остановил.

И хоть поняли: в пещеру эту нет пути,
Но обратно не решались отроки идти.

Вглядывались в даль степную, тяжело дыша, —
Не пылит ли войско в поле, шаху вслед спеша.

Так немалое в тревоге время провели.
Наконец к ним отовсюду люди подошли,

Увидали: вход в пещеру камнем заслонен.
И в мозгу змеи — змеиный камень заключен.[343]

Но чтоб местопребыванье шахское узнать,
Плетками юнцов несчастных начали стегать.

Громко закричали слуги, плача и божась,
Вдруг, как дым, из той пещеры пыль взвилась, клубясь,

И раздался грозный голос: «Шах в пещере, здесь!
Возвращайтесь, люди! Дело у Бахрама есть».

Но вельможи отвалили камни, и зажгли
Факелы, и в подземелье темное вошли.

Видят: замкнута пещера в глубине стеной.
Много пауков пред ними, мухи — ни одной.

Сотню раз они омыли стену влагой глаз.
Шаха звали и искали сто и больше раз

И надежду истощили шаха отыскать.
И о горе известили государя мать.

И, истерзанная скорбью, мать пришла Бахрама.
И она искала сына долго и упрямо;

Сердцем и душой искала, камни взглядом жгла,
Розу под землей искала — острый шип нашла.

Кладезь вырыла, но к кладу не нашла пути;
В темном кладезе Юсуфа не могла найти.

Там, где мать, ища Бахрама, прорывала горы, —
До сих пор зияют ямы, как драконьи норы.

И пещерою Бахрама Гура до сих пор
Это место именуют люди здешних гор.

Сорок дней неутомимо глубь земную рыли.
Уж подпочвенные воды в ямах проступили

Под лопатами, но клада люди не нашли.
Небом взятого не сыщешь в глубине земли.

Плоть и кость земля приемлет, душу — дар небесный —
Небеса возьмут. У всех, кто жив под твердью звездной,

Две есть матери: родная мать и мать-земля.
Кровная лелеет сына, с милым все деля;

Но отнимет силой сына мать-земля у ней.
Двух имел Бахрам богатых сердцем матерей,

Но земля любвеобильней, видимо, была:
Так взяла его однажды, что не отдала

Никому, ни даже кровной матери самой!..
Разум матери от горя облачился тьмой.

Жар горячечный ей душу иссушил, спалил.
И тогда старухе голос некий возгласил:

«О неистовствующая, как тигрица, мать!
Что несуществующего на земле искать?

Бог тебе на сохраненье клад когда-то дал;
А пришла пора — обратно этот клад он взял.

Так не будь невежественна, не перечь судьбе,
С тем простись, что рок доверил временно тебе!

Обратись к делам житейским. Знай: они не ждут.
И забудь про горе, — это долгий, тщетный труд…»

И горюющая гласу вещему вняла;
От исчезнувшего сына думы отвела,

Цепи тяжких сожалений с разума сняла
И делами государства разум заняла.

Трон и скиптр Бахрама Гура внукам отдала.
В памяти потомков слава их не умерла.

Повествующий, чье слово нам изобразило
Жизнь Бахрама, укажи нам — где его могила?

Мало молвить, что Бахрама между нами нет,
И самой его могилы стерт веками след.

Не смотри, что в молодости — именным тавром
Он клеймил онагров вольных на поле! Что в том?

Ноги тысячам онагров мощь его сломила;
Но взгляни, как он унижен после был могилой.

Двое врат в жилище праха. Через эти — он
Вносит прах, через другие — прах выносит вон…

Слушай, прах! Пока кончины не пришла пора:
Ты — четыре чашки с краской в лавке маляра.[344]

Меланхолия и флегма, кровь и желчь, — от ног
До ушей, как заимодавцы, зиждут твой чертог

Не навечно. И расплаты срок не так далек.
Что ж ты сердце заимодавцам отдаешь в залог?

Ты гляди на добродетель, только ей внемли,
Не уподобляйся гаду, что ползет в пыли.

Помни: все, чем обладаешь, — ткали свет и тьма.
Помни: все, чего желаешь, — яркий луч ума!

О, скорей от рынка скорби отврати лицо!
Огнь, вода, земля и воздух здесь свились в кольцо.

Хоть четыре дымохода[345] в хижине, — тесна,
И темна для глаз и сердца, и душна она.

Ты отринь отраду мира, прежде чем уйти
В смерть, чтобы успеть от смерти душу унести.

Человек двумя делами добрыми спасет
Душу: пусть дает он много, мало пусть берет.

Много давшие — величья обретут венец.
Но позор тебе, обжора алчный и скупец.

Только тот достоин вечной славы, кто добра
Людям хочет, ценит правду выше серебра.

Нападений тьмы избегнуть не вольна земля.
На сокровищнице мира бодрствует змея.

Сладкий сок имеет финик и шипы свои.
Где целительный змеиный камень без змеи?

Все, что доброго и злого судьбы нам дарят,—
Это суть: услада в яде и в усладе яд.

Был ли кто, вкусивший каплю сладкого сначала,
Вслед за тем не ощутивший мстительного жала?

Мир — как муха, у которой медом впереди
Полон хоботок; а жало с ядом — позади.

Боже! Дай всегда идти мне правильным путем,
Чтобы мне раскаиваться не пришлось потом!!

Двери милости отверзни перед Низами!
Дом его крылом — хранящим в бурю — обними!

Дал ему сперва ты славу добрую в удел;
Дай же под конец благое завершенье дел!