Карел Яромир Эрбен - Букет из народных преданий

I
Над затоном, на тополе
водяной шил-приштопывал
«Месяц, свет лей,
моя нить, шей.

Я сошью себе ботинки
И для суши и для тины:
Месяц, свет лей,
моя нить, шей.

С четверга да на пяток
сошью себе кожушок:
Месяц, свет лей,
моя нить, шей.

Кожух зелен, боты ярки,
завтра к свадьбе мне подарки:
Месяц, свет лей,
моя нить, шей».

II
Рано девица утром встала,
в узелок белье завязала:
«Пойду, матушка, на запруду,
я платки себе стирать буду».

«Не ходи, ты дочь, на запруду,
нынче сны мои были к худу!
Не ходи ты лучше к плотине,
оставайся-ка дома ныне.

Жемчуга я во сне сбирала,
в белый плат тебя обряжала,
пенной кипени был исподник,—
не ходи ты к воде сегодня.

Бело платье сулит несчастье,
жемчуга — беду в одночасье,
день негожий — пятница ныне,
Не ходи ты, дочка, к плотине».

Только дочери не сидится,
на запруду она стремится,
точно чьей-то рукой влекома
не желает остаться дома.

Намочила первый платочек,
подломился под ней мосточек.
Над девицею молодою
закрутило круги водою.

Захлестнулись над нею волны,
и простор затянулся водный;
а на тополе, на затоне
водяной заплескал в ладони.

III
Невеселый, неприютный
край подводный, зыбкий,
где меж стеблями кувшинок
лишь мелькают рыбки.

Здесь ни теплый луч не греет,
ветерок не веет,
словно в сердце безнадежном
сумрак холодеет.

Невеселый край подводный,
призрачные струи:
в полутьме и в полусвете
день за днем минует.

Водяного двор просторен,
в нем богатства вдосталь,
но туда лишь поневоле
заезжают гости.

Кто в хрустальные ворота
раз войдет единый,
никогда тому не встретить
больше взор родимый.

Водяной сидит в воротах,
сети починяет,
а жена его, молодка,
дитятко качает.

«Баю-баю, мой малютка,
сын мой бесталанный,[20]
ты смеешься беззаботно,
я ж — от горя вяну.

Ты за материнской лаской
тянешь ручки обе;
мне же лучше б оставаться
на земле во гробе.

Там у церкви за оградой,
под крестом дубовым,
я была бы по соседству
с материнским кровом.

Баю-баю, мой родимый,
водяной малютка!
Мать приводит мне на память
каждая минутка.

Как она меня мечтала
выдать замуж честно,
но безвестно я пропала,
сгинула, исчезла!

Вот и вышла дочка замуж,
без венчанья в храме:
были сваты—черны раки,
рыбы — шаферами!

Муж мой ходит — спаси боже!
мокрый и по суше,[21]
под водою прячет в крынки
человечьи души.{14}

Баю-баю, мой сыночек
зеленоволосый,
матери любви с тем мужем
знать не довелося.

Обманута, опутана
в коварные сети,
только мне и утешенья —
ты один на свете».

«Ты что поешь, жена моя?
Хуже нет напева!
Ты меня проклятой песней
доведешь до гнева.

Не пой этак, жена моя!
Кипит во мне ярость:
превращу тебя я в рыбу,
как с другими сталось!»

«Не спеши, супруг подводный,
расточать угрозы!
Не ругай ты загубленной,
растоптанной розы.

Ты сгубил меня в расцвете
молодости ранней:
ни с одним ты не считался
из моих желаний.

Я сто раз тебя молила,
ласково просила
отпустить хоть на часочек
к матушке родимой.

Я сто раз тебя просила, —
слез не стало литься, —
мне позволить в раз последний
с матерью проститься!

Я сто раз тебя молила,
павши на колени,
но в твоем обросшем сердце
нету сожаленья!

Не сердись и не ярись ты,
господин подводный,
или рассердись и сделай,
чем грозил сегодня.

Но угрозу ту свершая,
преврати — не в рыбу,
а, чтоб памяти лишилась, —
в каменную глыбу.

Преврати меня ты в скалы
подводные эти,
чтобы я не тосковала
о солнечом свете».

«Рад бы я, жена, послушать
жалобное слово,
только — пустишь рыбку в море, —
как поймаешь снова?

Из подводного тебя я
отпустил бы царства,
да боюсь уловок хитрых,
женского коварства!

Так и быть уж, отпущу
я тебя на сушу:
только будь и ты верна
и послушна мужу.

Никого не обнимай,
даже матки родной,[22]
а, как смеркнется, опять
будь в стране подводной.

От утрени до вечерни
срок тебе дается;
а для верности — дитя
здесь пусть остается».

IV
Как бы стать поре весенней
без солнышка яркого?
Что бы было за свиданье
без объятья жаркого?
И когда родной при встрече
вскинет руки дочь на плечи,
чье же сердце черствое
ласке не потворствует?

День-денской с родимой плачет
водяница рядышком:
«Ах мне больно расставанье,
страшен вечер, матушка!»
«Ты не бойся, дорогая,
отпугну того врага я,
и не дам ему в обиду
я родное чадушко!»

Свечерело. Муж зеленый
по двору слоняется;
в клеть с засовом мать и дочка
крепко запираются.
«Дорогое мое чадо,
ты не бойся злого гада:
над тобой его на суше
власть не простирается».

Лишь к вечерне отзвонили, —
грохот в дверь наружную:
«Эй, жена! Домой сбирайся
я еще не ужинал!»
«Уходи, злодей, с порога,
скатертью тебе дорога,
убирайся, душ губитель,
в свой затон запруженный!»

В полночь — снова грохот в двери,
снова им повелено:
«Эй, жена! Домой сбирайся!
Время стлать постелю мне».
«Прочь, нечистый, от порога,
скатертью тебе дорога:
привыкай, как раньше спал,
спать на тине-зелени!»

На рассвете — снова грохот,
уж заря поля росит:
«Эй, жена! Пора до дому:
малый плачет, груди просит!»
«Ах, родимая! Мне жутко,
там остался мой малютка,
жалко мне сыночка бросить!»

«Не ходи, моя родная!
Вражья речь изменчива:
ты печешься о дитяти —
о тебе не меньше я».
«Уходи, злодей несытый,
если плачет, — принеси ты,
положи дитя к порогу, —
поручи нам, женщинам».

Над затоном воет буря,
в буре крик вздымается:
детский плач, пронзивши душу,
сразу обрывается.
«Ах, родная! Страшно, жутко,
это плачет мой малютка,
это — мщенье водяного
надо мной сбывается!»

Что-то падает. Под дверью
струйка крови алая:
дверь в испуге открывая,
мать бледнеет старая!
Сердце ей сжимает ужас:
перед ней средь алых лужиц —
безголового ребенка
стынет тельце малое![23]

Утром, сев за завтрак ранний,
муж спросил у юной пани:

«Друг мой нежный, друг мой милый
мы с тобой так дружно жили.

Мы с тобой так дружно жили, —
тайн сердечных не таили.

Третий год уж вместе прожит,
лишь одно меня тревожит.

Друг мой нежный, друг мой милый!
сон твой скован странной силой.

С вечера свежа, румяна,
ночью млеешь, бездыханна.

Ни дыханья, ни движенья —
смертной тени выраженье.

Холодеет твое тело,
словно въяве омертвело.

Даже детский плач не может
пробудить тебя, встревожить.

Друг мой милый, свет мой ясный,
может, недуг то опасный?

Если грозный недуг это,
спросим мудрого совета.

В поле много трав полезных,
помогающих в болезнях.

Если средства те не споры, —
есть заклятья, заговоры.

В сильном слове, в заговоре —
кораблям защита в море.

Силой слов пожары тушат,
свары гасят, горы рушат.

Слово звезды сдвинуть может,
и тебе оно поможет».

«Друг мой милый, муж любезный,
все слова здесь бесполезны!

Что случилось от рожденья, —
нету средств для исцеленья.

Что назначено судьбою, —
не сменить ценой любою.{16}

Без сознания на ложе
отдаюсь я воле божьей.

Волей неба я незримо
в мертвых снах своих хранима.

Ночью мертвой я бываю,
утром снова оживаю.

Вновь сильна встаю со светом,
доверяясь небу в этом».

Зря так пани говорила;
мужу мысли отравила!

Сидит бабка, дышит тяжко,
воду льет из чашки в чашку[24].

Перед бабкой в тусклом свете
муж у бабки на совете.

«Вещая! Открой попробуй, —
как бороться с той хворобой?

Что тот недуг порождает,
где душа жены блуждает?

Разгадай мне, сделай милость,
что с супругой приключилось?

С вечера бодра, румяна,
ночью ж вовсе бездыханна.

Ни дыханья, ни движенья, —
смертной тени выраженье!

Словно мрамор ее тело,
будто вовсе омертвело».

«Если в снах она мертвеет, —
знать душа далеко реет!

Днем с тебя очей не сводит,
ночью ж в дерево уходит.

Знай, — над речкой под горою
верба с белою корою.

Ветки желтые упруги —
в них душа твоей супруги!»

«Не такой жена мне мнилась,
чтобы с вербою слюбилась,

Пусть жена живет со мною,
верба ж тлеет под землею».

Взял на плечи топорище,
Вербу   ссек под корневище.

Тяжко над струей речною
зашумела та листвою.

Зашумела, застонала,
словно мать дитя теряло.

Словно мать дитя теряло,
руки-ветви простирала.

Что у дома за собранье?
Не над мертвым ли рыданье?

«Смерть стряслась с супругой милой:
как коса ее скосила.

Все ходила, хлопотала,
вдруг, как гром убил, упала.

Пошатнулась, застонала,
руки к люльке простирала!»

«Ох, беда, беда ты злая!
Сам жену убил, не зная.

И дитя порою тою
сам я сделал сиротою!

Ой, ты верба белоствольна,
ревновать тебя довольно.

Отняла полжизни целой:
что с тобой теперь нам делать?»

«Подними меня из глуби,
желты ветви мне отрубишь.

Прикажи из прутьев тонких
колыбель сплести ребенку.

Уложи дитя в корзинку,
пусть не плачет, сиротинка!

Станет в ней оно качаться, —
тела матери касаться.

У ручья посадишь прутья,
не сломать чтоб, не погнуть их.

Подойдет дитя к посаде,
выросши, свирельку сладит.

Зазвучит свирель, задышит —
голос матери услышит».