Гянджеви Низами - Пять поэм

Ты в короне посланцев жемчужина выше сравненья!
Тем даруешь венцы, кто возвышен по праву рожденья.

Те, кто здесь рождены или в чуждых пределах живут,
В этом доме толпясь, твоего покровительства ждут.

Тот, кем бейт бытия был во имя посланника начат,
Знал, что имя его только рифмой конец обозначит.[53]

Мир в развалинах был, но когда указанье пришло,
Вновь тобой и Адамом отстроено было село.

В воздвигаемом доме мы лучшей красы не встречали,
Чем последний кирпич и вода, налитая вначале.

Ты — Адам, ты и. Ной, но превыше, чем тот и другой,
Им обоим тобою развязан был узел тугой.

Съел Адам то зерно,[54] где исток первородного срама,
Но раскаянье слаще варенья из роз для Адама.

В покаянный цветник благовонье твое пролилось,
И лишь пыль твоей улицы — сахар Адамовых роз.

Лишь по воле твоей роз раскаянья сердце вкусило.
Так раскаялись розы, что сахаром их оросило.

Мяч покорности богу в предвечности был сотворен,
На ристалище сердца посланником брошен был он.

Был Адам новичком, — и, с човганом еще незнакомый,
Мяч он клюшкой повел, этой новой забавой влекомый.

Но когда его конь устремился пшеницу топтать,
Мяч пришлось ему бросить и в угол ристалища стать.[55]

Ной живою водой был обрадован, мучась от жажды,—
Но изведал потоп, потому что ошибся однажды.

Колыбель Авраамова много ль смогла обрести? —
Полпути проплыла и три раза тонула в пути.[56]

Лишь Давиду стеснило дыханье, он стал поневоле
Низким голосом петь, как певать не случалось дотоле.

Соломона был нрав безупречен, но царский удел
Лег пятном на него, и венца он носить не хотел.

Даже явное видеть Иосиф не мог из колодца,—
Лишь веревку с бадейкой, которой вода достается.

Хызр коня своего повернул от бесплодных дорог,
И полы его край в роднике животворном намок.

Увидал Моисей, что он чаши лишен послушанья,
И о гору «Явись мне» сосуд он разбил упованья.[57]

Иисус был пророком, но был от зерна он далек,
А в пророческом доме не принят безотчий пророк.

Ты единственный смог небосвода создать начертанье,
Тень от клюшки один ты накинул на мяч послушанья.

На посланье — печать, на печати той буквы твои.
Завершилась хутба́ при твоем на земле бытии.

Встань и мир сотвори совершеннее неба намного,
Подвиг сам соверши, не надейся на творчество бога.

Твой ристалищный круг ограничен небесной чертой,
Шар земной на изгибину клюшки подцеплен тобой.

Прочь ничто удалилось, а бренность не вышла на поле,—
Так несись же, скачи — все твоей здесь покорствует воле!

Что есть бренность? Из чаши похитит ли воду твою?
Унести твою славу по силам ли небытию?

Ты заставь, чтоб стопа небытья в небытье и блуждала,
Чтобы бренности руку запястие бренности сжало.

Речь дыханьем твоим бессловесным дана существам,
Безнадежную страсть исцеляет оно, как бальзам.

Разум, вспомоществуем твоим вдохновенным уставом,
Спас нам судно души, погибавшее в море кровавом.

Обратимся к тебе, обратясь к девяти небесам,
Шестидневный нарцисс[58] — украшенье твоим волосам.

Наподобье волос твоих мир всколыхнется широко,
Если волос единый падет с головы у пророка.

Ты умеешь прочесть то, чего не писало перо,
Ты умеешь узнать то, что мозга скрывает нутро.

Не бывало, чтоб буквы писал ты своими перстами,[59]
Но они никогда не стирались чужими перстами.

Все перстами сотрется, лишится своей позолоты,—
Только речи твои не доставили пальцам работы.

Стал лепешкою сладкою прах из-под двери твоей,
Улыбнулись фисташкою губы, кизила алей.

Хлеба горсть твоего на дороге любви, по барханам,
Это на сорок дней пропитанья — любви караванам.

Ясный день мой и утро спасенья везде и всегда!
Я у ног твоих прах, ибо ты мне — живая вода.

Прах от ног твоих — сад, где душа наполняется миром,
И гробница твоя для души моей сделалась миром.

Из-под ног твоих пылью глаза Низами насурьмлю,
И попону коня на плечо, как невольник, взвалю.

Над гробницей пророка, подобной душе беспорочной,
Поднимусь я, как ветер, и пылью осяду песочной.

Чтобы знатные люди из праха могли моего
Замешать галию и на голову вылить его.

Я, которым прославлена свежая роза моя,[60]
В розах шахских садов распеваю звучней соловья.

Я дышу лишь тобой[61] и все жарче, и все полновесней,
Словно в колокол, бью я своей призывающей песней.

Для напева слова́ мне никто бы не смел указать,
Говорю только то, что мне сердце велело сказать.

Необычные вещи сегодня показаны мною.
Новый очерк им создан, и каждая стала иною.

Много утренних зорь о премудром раздумывал я.
Из колдующих зорь ныне сшита завеса моя.

В ней высокий удел и покорное нищенство слиты,
И сокровища тайные этой завесой укрыты.

Этот сахар не видел слетевшихся мошек. Я мал,
Словно мошка, но все же я сахар чужой не сбирал.

Этот мир недоступным окажется даже для Ноя,
Даже Хызр свой кувшин разобьет у сего водопоя.

И, взыскуя прекрасного, нужных искал я примет.
Стал я жребий метать, и благой получил я ответ.

В двух краях засверкали две книги. В своей благодати
Два на них Бахрамшаха свои положили печати.[62]

Книга первая — золото. Новый открылся рудник.
А вторая — жемчужина. Дар из пучины возник.[63]

Та — для всех из Газны́ понесла свое знамя. Другая —
На румийском дирхеме чекан поместила, сверкая.

Хоть звенит звонким золотом прежний блестящий дирхем,
Мой дирхем золотой ты сравнить не сумеешь ни с чем.

Пусть моих караванов не так многочисленны вьюки,
Но сдаю свой товар я в прекрасные, в лучшие руки.

Вникни в книгу мою. Книга будто чужда и странна,
Но прими ее ласково. Близкою станет она.

В ней слова — что цветы насажденного правильно сада.
В ней одно лишь свое, ничего ей чужого не надо.

Для стола твоего эти яства готовились мной.
Их прими, государь, их никто не касался иной.

Коль они хороши, то да будет тебе в них услада,
Если нет, то и помнить о яствах подобных не надо.

Ты читай мою книгу, блистая меж звездных гостей,
Со стола своего ты мне кинь хоть немного костей.

Я ведь только твой пес, и расстался я с роком угрюмым,
Услужая тебе этим лаем покорным и шумом.

Мне немало владык благосклонно внимало, но я
Их оставил. Тебе предназначена служба моя.

Будет время, я знаю, на верного глянешь ты с верой.
И, приблизив меня, наградишь меня полною мерой.

Хоть в чертог, где живут только те, чьи сверкают венцы,
Для хвалений вседневных пришли отовсюду певцы.

Оценить Низами кто из них не сумел? Одиноко
Он стоит пред певцами, стоит перед ними высоко.

На стоянке одной повстречался я с ними в пути.
На один переход я их все же сумел обойти.

Мой язык — что алмаз. Этот меч мой, — тебе ведь он ведом.
Я им головы снес, всем за мной появившимся следом.

Этот меч Низами, многим головы сбросивший с плеч,
Не стареет. Ведь он — притупленья не знающий меч.

Хоть мне равных и нет и удел мой высок настоящим,
Но для ног Низами есть предел, еще выше стоящий.

Я к зениту лечу, хоть его и высоки сады,
Но вкушу я, быть может, своих помышлений плоды.

И, быть может, твоим благосклонным утешенный словом,
Возле ног твоих царских склонюсь я под царственным кровом.

Чтоб достичь небосвода, за пыль твоих стоп ухвачусь.
До созвездий крутящихся как же еще я домчусь?

Быть с тобой два-три месяца так я хотел, чтоб хвалами
Твой порог осыпать. Но суровыми, злыми делами

Занят горестный мир; я в кольце, и заказан мне путь,[64]
И тугое кольцо я не в силах сейчас разомкнуть.

Чтобы быть мне с тобой, чтобы встать мне у тронных подножий,—
Мне казалось, о шах, из своей мог бы выйти я кожи.

Но хоть множество львов на дорогах предчувствовал я,
Хоть мечей и кинжалов сверкали везде лезвия,

На путях, преграждаемых злыми клинками, — с тобою
Пребываю душой. Утверждаю тебя я хутбою.

Направляю к тебе я бегущую воду речей.
Я — недвижный песок, словословья звенящий ручей.

Я — пылинка. Ты — солнца на утреннем небе явленье.
Я молюсь на заре. Да услышится это моленье!

Сердце — море. В нем жемчуг. Moй жемчуг сияет огнем.
Этот жемчуг — подвески на поясе царском твоем.

Ночь твоя пусть вовек ярче звездных блестит узорочий!
Пусть твои жемчуга озаряют течение ночи!

Пусть тебя в сей обители бедствий не мучает гнет!
Пусть другая обитель тебе еще ярче блеснет!