Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

Душа благая, следуй за порывом,
Что Бог в тебя вдохнул, ты не глуха,
Беги на сладкий голос Пастуха,
Овечку манит Он Своим призывом.

Гори же пылом сим благочестивым,
Не ведай гнева, зависти греха,
Дыши надеждой, коя не труха,
Во славе и спокойствии счастливом.

В святом безумьи сеешь неспроста
Свои благие слезы и стенания,
Ты после урожай сберешь, чиста.

«Populi meditati sunt inania»;
Внимай же, сидя подле ног Христа,
Как некогда Мария из Вифании.

Из Господом караемого града
Бежал с семьей благочестивый Лот,
Но оглянулась женщина и вот
Застыла, ставши соляной громадой.

И ты бежишь в смятеньи и с досадой
Из града, где пороков длинен счет,
Душа благая, всё вперед, вперед,
Ты знаешь, что назад смотреть не надо.

Ты к Пастырю всевечному вернешься,
Заблудшая овца, беги от стад,
Приди в Его объятия скорее!
Пришлось супругу потерять Орфею,
Лишь глянул на нее близ темных врат,
Но ты назад – на ад – не обернешься.

Средь малых звезд на темном небосводе
Струит сиянье полная луна,
Покой и мир царят во всей природе.

Создания земные властью сна
Избавив от трудов и убаюкав,
Уснувший мир накрыла тишина.

Один Коринто среди стройных буков
О милой Галатее тихо пел.
В лесу никто не слышал скорбных звуков,

И слезный свет в очах его горел,
Лишь он один не знал отдохновенья,
Стихами о любви своей скорбел:

«О Галатея, хладного презренья
Достоин ли Коринто, твой пастух?
Не трогают тебя мои мученья.

И лес к моим стенаниям не глух,
И даже Ночь, как бисер звезд рассыплет,
Порою к ним свой преклоняет слух.

Покоя стада моего не зыблет
Ни опасенье, ни укол тревог,
Оно самодовольно травку щиплет.

Спокойны овцы – бдителен и строг
Над ними пес, их верная охрана,
Ласкает их приветный ветерок,
Лишь я пеняю, плачу непрестанно.
Но что за прок от жалоб, слез таких,
Коль их не слышит та, что мне желанна?

Ах, ты бежала от очей моих
Быстрее мысли! Как узрели очи,
Так в сердце нет покоя ни на миг.

И есть ли сердце твоего жесточе!
Три пятилетья, нимфа, ты жила
На службе у Дианы в свите прочей.

Не хватит ли? Но ты не подала
Ни знака мне, ты отвергаешь милость.
И горе мне! призыву не вняла.

Бежишь, а тысяча б других склонилось!
Пред силой заклинания, ей-ей,
Луна, и та, на землю бы спустилась;

Людей Итаки превратить в зверей
Сумели заклинания когда-то,
Могли бы тронуть и бездушных змей.

Хоть груб мой стих, украшен небогато,
Его на ветер брошу, поглядим:
Быть может, донесется к ней, крылатый.

Блуждает ветер по древам густым,
И те, колеблясь, шепчутся приятно,
Эфир наполнив именем твоим,

Доносят до меня его, и внятно
К жестокой нимфе мой летит напев
Чрез долы, что простерлись необъятно;

Хоть Эхо, вторя плачу средь дерев,
Его двоит, хоть ветер пени множит,
Но в камне, знаю, не взойдет посев.
Ты недалече слушаешь, быть может,
В пещере где-нибудь; к тебе стремлюсь,
Ведь без тебя и миг напрасно прожит.

Тебя б узреть! О, я тогда потщусь
Смягчить твой гнев, чтоб стала благосклонней,
Я лика, белых рук твоих коснусь.

Коль будем вместе на цветущем склоне,
Плакучей ивы обдеру кору
И сделаю цевницу сладкозвонней!

Власы твои лозою уберу,
И млела бы лужайка под ногами,
Как стала б танцевать ты на ветру.

Устав, мы возлегли бы под дубами,
И я, цветы различные нарвав,
Тебя бы осыпал их лепестками.

Благоуханиям несчетных трав
Ты б улыбалась; где цветок сорву я,
Вставал бы новый, голову подняв.

Венками б осенял твою главу я,
Вплетал бы листья в золото волос,
Ты побеждаешь их красу живую.

И шепот чистых ручейков бы нес
Ответ на наши песни издалёка;
Нам пел бы птичий хор, сладкоголос.

Но ты бежишь, о нимфа, ты жестока,
На сердце жестких помыслов покров,
Но он не губит красоты до срока.

Когда ты гонишь зверя средь дубров,
Не я, пастух, а искушенный в лове
С тобою бы отправился на лов.
Ты мечешь стрелы, прячешься в дуброве,
Держа свой лук, но жду я кабана
В лощине с острой пикой наготове.

Терплю, несчастный, муки я сполна,
Когда, босая, ты бежишь проворно,
И я вздыхаю, ведь боязнь сильна,

Чтоб змеи, камни иль колючки терна
Не ранили стопу, что столь бела!
Мне не угнаться за тобой, бесспорно.

Как если поразила цель стрела
И извлекут ее, она клонится,
Но, выпрямившись, станет как была.

Ты так проворна, так легка, что мнится,
Бежишь ты по воде, а глядя вслед,
Я вижу, что стопа не омочится.

Но сердцу моему покоя нет:
Вдруг, как Нарцисс, внезапно ты истаешь —
Краса его пошла юнцу во вред;

Когда в ручье лицо ты омываешь,
Рябь сгладится и тотчас пропадет,
Как в зеркале, себя ты созерцаешь!

Ах, во влюбленных разум не живет!
Ты удалилась, но воображенье
Твой образ чертит мне на глади вод.

Гляжу в ручей и вижу отраженье
Свое я только, сколь ни кликай впредь,
Напрасно: ты исчезла, как виденье.

Не белолицый, но не хилый ведь,
Да я пастух не робкого десятка!
А кто не смугл, тот лучше, мне ответь?
И ты ведь не расстроишься украдкой,
Узнав, что волосата грудь моя,
Ведь нет во мне иного недостатка.

Не знаешь ты, на что способен я:
Хватаю я быка за оба рога,
И падает на землю он, стеня.

Залез в пещеру раз, а там – берлога,
Извлек оттоль я пару медвежат,
И уж была назад моя дорога,

Как вдруг вошла медведица, я сжат
Почти уж был в когтях зверюги ярой,
Разгневалась она за милых чад,

Но сук сломал, и с одного удара
Она простерлась, дух из тела вон;
Твоя, коль хочешь, медвежаток пара.

Со мной сходиться в схватке не резон:
Я победил на празднестве в честь Пана,
Теленком и телицей награжден.

В стрельбе посостязался бы с Дианой,
О четырех рогах бы получил
В награду долгорунного барана,

Он будет твой. Хоть Неифиле мил,
С ней хладен я: меня-то не завлечь ей,
Ведь лишь тебе я сердце подарил.

Ты знаешь: я богат, и столь далече
Разносится мычанье по полям
Моих быков и блеянье овечье.

Тебе я млеко свежее подам
И ягод с луга поднесу и белых,
И тех, чей цвет под стать твоим устам;
Плодов отборных, наливных и спелых,
Что пчел рои питают каждый год,
Каких и мир не знал в своих пределах.

С амброзией сравню свой сладкий мед —
Юпитер сам таким доволен будет,
В Сицилии он лучше не найдет.

Коль песня состраданья не пробудит,
Быть может, птичий сладкогласный хор
Тебя, о нимфа, сжалиться принудит.

Не слышишь ты, как огласил простор
Плач Филомелы горестной, и внемлю,
Что в песнях тех сквозит тебе укор.

Одну ее я в спутницы приемлю,
Но сжалишься – надежда не пуста,
Под смех твой я в слезах купаю землю.

Прекрасна ты и вместе с тем люта,
И всё же помни о своем уделе,
Ведь и твоя не вечна красота.

Приду в свой сад, лишь мраки поредели,
Светило встанет, волю дав лучам,
И явит то, чего не зрел доселе.

Весною розы посадил я там,
Но стоит только обратиться взору,
Совсем иное явится очам.

По белому и алому убору
Тех свежих роз ложится тень листвы;
Одна сомкнулась, хоть раскрыться впору,

Ту злобный ветер растрепал, увы,
А та едва бутон свой приоткрыла,
Иная не поднимет головы
И чахнет, в дол потупившись уныло.
Рождается и гибнет на глазах
Краса, что мир на час лишь посетила.

И видя сколько падает во прах
Листвы пожухлой, постигает разум,
Что наша юность как ресницы взмах.

Цветут деревья и все ветви разом
К светилу простирают вешним днем,
Внимая сладким ветерка проказам.

Вольготно древу: завязи на нем,
Но вот они час от часу тучнеют
И отягчают дерево плодом;

Плоды растут, неспешно тяжелеют
И давят весом на него, как спуд,
И сладким соком полнятся, и спеют.

Настанет осень, и плоды сорвут,
А там и до зимы недолго грозной,
Когда и листья, и цветы умрут.

Сорви же розу, ведь еще не поздно».

В Фессалии из недр глубоких Пинда,
Прославленного струнами певцов
От гор Атланта до истоков Инда,

Источник бил, прозрачен, бирюзов,
Питал он травы на лугах окрестных
И благородных множество цветов.

Он вырывался из пределов тесных
И разливался краше и полней,
Чем говорят в писаниях и песнях.

Затем, приняв название Пеней,
Темпейский дол он на две половины
Делил волной стремительной своей.

Вокруг был лес тенистый и старинный,
И звери разные селились в нем,
Которых нам бояться нет причины.

Там, проходя по полю ясным днем,
Помедлишь, созерцая переливы
Цветов, пестрящих ярким полотном.

Недолги ночи там и не ленивы,
И зелени не тронут холода,
Густы деревья и раздольны нивы.

И высь не омрачится никогда
Суровым, тученосным Аквилоном;
И рекам не страшны оковы льда.

Под Сириусом гневным, раскаленным
Не чахла плодородная земля,
Растящая побеги щедрым лоном.

На засуху цветущие поля
Не возносили жалобы к Юноне,
Желанной влагой жажду утоля.

Бессменная весна в любом сезоне
Царила в этих благостных местах,
Где перемены нет на небосклоне.

В цветущей зелени и на кустах,
На древесах, взлелеянных весною,
Повсюду разносился щебет птах.

И было любо Фебу над волною
Лелеять лавр – поди не подивись:
Тот рад зиме не менее чем зною.

На берегах отцовых разрослись
Деревья Дафны, и Пенея воды
По милой дщери плачем излились.

И песня лебедей, красы природы,
От глади отражалась, над рекой
Ей вторили дерев густые своды.

Под Фебовой возлюбленной листвой
Звучало это сладостное пенье
Как над ключа Пегасова волной.

Как никакое дольнее владенье,
Сей край любил бессмертный Аполлон
И вод Пенея быстрое теченье.

Когда с небес был свержен Фаэтон,
За сына мстя, он в мрачную обитель
Низверг Стеропа, в хладный Ахерон.

Но на совете гневный Вседержитель
Ему на время ссылку присудил,
И в этот край был изгнан небожитель.
Здесь в пастуха себя он превратил,
Оставив невеликое различье
Меж тем, кем стал и тем, кем вправду был.

Лук на плече носил в таком обличье,
И светом солнца лик его горел,
Напоминая о былом величье;

Златую лиру на боку имел
И так бродил он в том краю подлунном,
Но блеск его на время потускнел.

Слоновой кости плектр он вверил струнам,
Лучились очи блеском неземным,
Как то богам пристало вечно-юным.

Пришлось покрыться кудрям золотым
Простым венком, что из травы прибрежной,
Не диадемой, столь привычной им.

Так в песнях ли, на лире безмятежной,
Иль струны с гласом вместе сочетав,
О Дафне, о Пенее пел он нежно.

И вышел Пан, те песни услыхав,
«Пастух, – сказал, – ты мастер в части лада,
Хоть стад твоих не вижу среди трав.

С тобою мне бы состязаться надо;
Но, богу, не пристало мне отнюдь
Петь вместе с тем, кто выпасает стадо».

На это Кинфий: «Уж не обессудь,
Негоже лире состязаться в споре,
Коль станешь ты в свою свирелку дуть.

И с ладом ты, как вижу я, в раздоре».
Тут Пан узнать Делосца-бога смог
По свету, что в его лучился взоре.
«Ты петь во мне желание разжег, —
Сказал ему, – в Аркадии доселе
Ты чтимей, чем иной бессмертный бог».

«То мне по нраву, – согласился Делий, —
Доволен я». И оба в этот миг
По-над рекой на свежих травах сели.

Тут Пан, взирая на речной тростник,
О давней страсти вспомнил, о Сиринге,
И, взяв свирель, устами к ней приник.

Тут Феб наладил струны на форминге
Под лавром, что над ним раскинул тень;
И, вторя, Пан стал дуть в свои тростинки.

Приди, дриада, под благую сень
Сего широколиственного бука,
Послушай наши песни в жаркий день.

Лица не прячь, несносна мне разлука,
Тебя высоким слогом воспевать
Мне жгучая повелевает мука.

Тебя холмами стану заклинать,
Долинами тенистыми, ручьями,
Где ты стопы привыкла омывать;

Простором гор и горными ключами,
Красою непорочной и живой
И солнце посрамившими очами;

Туникой белой, стан облегшей твой,
Кудрями и слоновой костью стана;
Тобою попираемой травой,

Пещерою, что в зной тебе желанна,
Где прячешься, и луком золотым,
С каким в лесу ты бродишь, как Диана, —
Не брезгуй, нимфа, пением моим,
Напевом бога; каждая дриада
Придет сюда и усладится им;

Пеней замедлит бег; забудет стадо
О сочных травах, что вокруг растут;
Умолкнет птичья звонкая рулада.

Сильваны бога своего почтут,
Вкусят сатиры сладостных созвучий,
И лиственные шорохи замрут.
Так ветру Пан вверял напев летучий:

Богиня, порождение пучин,
Что пастуха сикульского сгубила,
Скажи, сей нечестивец твой ли сын?

Конечно, ты Амора породила,
И ты жестока, и жестокий он,
Виновник моего слепого пыла.

Какой из фурий был ты награжден
Тем ядом? или окунаешь жало
Ты в Церберову пену, Купидон?

А если бог ты, как такое стало,
Что мог на смерть столь горькую взирать,
В очах же ни слезинки не блистало?

Тебя ль Киприды сыном величать?
Едва ли ты достоин званий лучших,
И не признаю, что богиня – мать.

На снежных ты зачат Кавказских кручах,
Средь острых скал тянулся ты к сосцам
Тигриц гирканских, диких и могучих.

Ты превзошел кормилиц: их сердцам
Однажды суждено было смягчиться,
Но ты что камень оставался сам.
Пришлось щекам мохнатым омочиться
Слезами, кои были им новы,
И хищник взор поднять не смел решиться.

Но где вы были, нимфы? Или вы
Не слышали последний крик, зовущий
Жестокую звезду? увы, увы!

Тебе любезны, Дафна, эти пущи,
И благодарно чтит тебя всегда
Любой пастух, стада свои пасущий.

О Дафна, сколько видели стада
Твоих страданий! Судеб непреклонных
Не избежать вовеки, никогда.

Кто сдержит ход колес неугомонных,
Кто злых сестер мольбой приворожит,
Ланиты искупав в слезах соленых?

И что от Купидона защитит?
Сиринга знает, хоть меня боялась,
Как быстро Пан, преследуя, бежит.

Коль Дафны смерть не пробудила жалость
В твоем жестоком сердце, Купидон,
Надежд у всех влюбленных не осталось.

В пещерах слышен львов рычащих стон,
Немые скалы слезы льют ручьисто,
Дубравы плачут; лютый Ликаон,

И тот бы зарыдал от скорби истой,
И даже зверь, чей облик приняла
С любимым сыном хладная Каллисто.