Сочинения великих итальянцев XVI века - Макиавелли Никколо

XXVI

Ты должен, кроме того, знать, что люди весьма любят красоту, меру и благообразие и, напротив, не терпят ничего безобразного, уродливого и искаженного; и тут у нас особая привилегия, ибо прочие существа не умеют распознавать, что есть красота или мера. Это достояние не общее у нас с животными, но наше только, и потому люди должны ценить его ради него самого и премного им дорожить, в особенности те, в ком более человеческого, как наиболее приспособленные к уразумению красоты и меры. Сколь ни трудно выразить, что есть красота, надо указать хоть какой-нибудь ее существенный признак, и потому скажу, что красота есть там, где имеется надлежащая соразмерность частей между собою, и в чем обретается мера, то можно поистине назвать прекрасным. Как мне приходилось слышать от некоего ученого и сведущего мужа, красоте нужно, чтобы разное складывалось в одно, а уродству — напротив, чтобы был разнобой. Именно это являют нам лица красивых и изящных девушек: черты каждой кажутся созданными лишь для этого самого лица, тогда как у некрасивых — обратное: если скажем, глаза у какой-то из них очень велики и выпуклы, нос мал, щеки пухлы, рот тонок, подбородок выдается и кожа смугла, то в лице ее нет единства, и кажется, что оно составлено из черт, взятых у разных женщин. Бывают и такие лица, что каждая черта в них как будто хороша, если глядеть по отдельности, но все вместе неприятны и безобразны, и не почему-нибудь, а лишь по той причине, что кажется, будто они принадлежат не одной красивой женщине, а разным, точно все черты позаимствованы, какая у этой, какая у той. Вот отчего известный живописец, имевший перед глазами нескольких обнаженных калабрийских девушек, должен был не более чем распознать во многих те черты — у каждой свою, — которые были как будто позаимствованы у некой одной; после чего, мысленно взяв от каждой девушки заимствованную черту, он принялся писать получившуюся совокупность, полагая, что именно таковым, а не иным единством отличалась красота Венеры.^[452]

Не думай, что сказанное касается только лиц, отдельных черт и тел, точно то же наблюдается и в разговорах, и в поступках. Представь себе, что ты видишь благородную и изящно убранную даму, моющую в уличной канаве горшки и миски, — пусть тебе нет до нее дела, тебе все же будет неприятно, что в ней точно не один человек, а разные, ибо существом своим она благородная и чистая дама, а занятием — низкая и грязная женщина; не будет ни дурного запаха, ни горечи, ни неприятного звука или цвета, ни помех каким-либо твоим намерениям, но тебе будет досаден сам по себе неуместный и неподобающий вид женщины и чуждое ей занятие.

XXVII

Итак, воздерживайся от неуместных и неблагообразных манер с равным, если не с большим, усердием, чем от тех, о которых я до сих пор вел речь, хотя в сем случае труднее сообразить, в чем состоит оплошность; ведь чувствовать, как мы видим, проще, нежели разуметь. Часто, впрочем, то, что досаждает чувству, не меньше досаждает и уму, но другим путем. Объясняя выше, почему в одежде должно следовать обычаю окружающих, я говорил тебе, что иначе может показаться, будто ты осуждаешь их и желаешь исправлять, а это претит чувству людей, ибо в большинстве своем они любят похвалу; теперь же добавлю, что это претит не только чувству, но и уму людей разумных, каковые понимают, что одежды века прошедшего не согласуются с человеком, живущим в веке нынешнем. Подобным образом неприятны люди, одетые от старьевщика: в их одежде одно плохо соседствует с другим, так что кажется, будто жилет хочет повздорить со штанами. Ббльшую часть сказанного выше можно бы по праву рассмотреть в этом разделе, ведь в описанных ранее дурных манерах не соблюдена та самая мера, о коей сейчас речь, а также плохо согласованы и сообразованы между собой время, место, поведение и личность, тогда как им надлежит быть в согласии, затем что согласие отрадно человеческому уму и доставляет ему удовольствие и наслаждение. Но ради простоты я предпочел перечислить и разобрать описанные манеры под знаком, так сказать, ощущений и естественных побуждений человека, а не по разделу ума: ведь чувства и влечения даны всем, пониманием же обладает не каждый, в особенности пониманием того, что мы называем красотой, изяществом или благовидностью.

XXXVIII

Человек, стало быть, не может довольствоваться тем, чтобы действовать хорошо; его действия должны быть также изящны. Изящество же это некий свет, разливаемый благообразием предметов, хорошо соотнесенных между собой; без такого соотнесения и меры хорошее не красиво, а красивое не приятно. И как иной раз даже здоровая и полезная пища невкусна гостям, если нет в ней соли и приправ, так иной раз обычаи людей, не будучи сами по себе вредны, кажутся безвкусны и неприятны, если не сдобрены некоей сладостью, каковой, полагаю, являются грация и изящество. Отсюда следует, что всякий порок уже сам по себе, без какой-либо иной причины, противен людям, ибо порок мерзок и неблагообразен, так что неблагообразием своим удручает и отвращает людей, внутренне воздержных и упорядоченных. Посему, кто хочет быть приятным в беседе с людьми, тот должен избегать пороков, особенно таких непотребных, как распутство, алчность, жестокость и прочие, из каковых одни низки, как, скажем, обжорство и пьянство, другие — грязны, как, к примеру, распутство, иные беззаконны, как, положим, убийство; впрочем, и все другие пороки, каковы бы они ни были, сами по себе и в силу своих свойств, отталкивая людей, какой больше, какой меньше, по присущей им неблагоообразности лишают обхождение человека приятности. Но раз я взялся описывать не грехи, а оплошностей людей, то моя забота — объяснять природу не пороков и добродетелей, а подобающих и неподобающих манер и приемов обхождения, к примеру — манеру графа Риччардо, описанную выше, каковую достойный епископ сразу подметил как безобразную видом и плохо согласующуюся с прочими изящными и уместными приемами графа, подобно тому как искусный и опытный певец тотчас подмечает фальшивую ноту. Итак, благовоспитанным людям надлежит соблюдать ту меру, о которой я говорил, во всех обстоятельствах: двигаясь, стоя, сидя, и в приемах, и в поведении, и в одежде, и в речах, и в молчании, и в позе, и в поступках. Негоже, следовательно, мужчине украшаться наподобие женщины, чтобы не разнились человек и украшение, как то можно видеть в мужчинах, чьи волосы и борода завиты горячими щипцами, а лицо, шея и руки выскоблены и вылощены так, что не пристало, мало сказать, молодой женщине, но даже шлюхе, желающей поскорее сбыть свой товар и получить за него цену. От порядочного человека не должно нести и разить как от грязнули, но от мужчины не должно все же пахнуть, как от женщины или блудницы. Полагаю, что твоему возрасту не противопоказаны простые запахи проточной воды. Одежде же надлежит быть такой, какую на ту пору предписывают нравы окружающих и твое положение, по причинам, уже названным: ведь не в нашей власти переменять обычаи по своей охоте — время их создает, время разрушает. Впрочем, каждому возможно приспособить принятый обычай к себе. Если, положим, у тебя слишком длинны ноги, а кругом носят короткую одежду, пусть твоя одежда будет не наиболее, а наименее короткой. Если у кого-то ноги чрезмерно худы или толсты, или кривы, пусть не носит чулок или штанов слишком ярких цветов или слишком затейливых, чтобы не привлекать внимания к своему недостатку. Не стоит носить ни слишком изящную, ни слишком изукрашенную одежду, чтобы никто не сказал, что у тебя чулки Ганимеда^[453] или что на тебе жилет Купидона.^[454] Но какова бы ни была одежда, она должна быть ладной и впору, чтобы не казалось, будто ты надел чужое; и самое главное, она должна соответствовать твоему положению: не дело клирику выглядеть как солдату, а солдату как скомороху. Каструччо — в бытность свою в Риме при Людвиге Баварском,68 еще в славе и триумфе как герцог Лукки и Пистойи, граф, сенатор Рима, правитель и законодатель двора названного Людвига, — возжелав покрасоваться и повеличаться, облекся в пунцовый бархат, по которому велел вышить спереди «он таков, каким угоден Господу» и сзади «он будет таков, каким будет угоден Господу». Подобное одеяние пристало, как ты и сам, верно, догадываешься, разве трубачу на службе у Каструччо, но никак не ему самому. И короля Манфреда,^[455] хотя короли не связаны законами, я бы все же не похвалил за то, что он всегда носил покровы зеленого цвета. Итак, надо заботиться о том, чтобы одежда соответствовала не только стати, но и положению и сану носящего ее; а также о том, чтобы она соответствовала месту, где мы находимся. Если везде покупают, продают, ведут торговлю, несмотря на то, что в разных городах приняты разные денежные единицы и меры, то, значит, везде можно пристойно обретаться и выглядеть, несмотря на то, что в разных городах приняты разные обычаи. Перья, которыми неаполитанцы и испанцы любят украшать шляпы, роскошь, шитые узоры выглядят несуразно рядом с одеждой степенных людей с их городским обличьем, а еще несуразнее — оружие и кольчуги; посему, что хорошо, положим, в Венеции, то не годится в Вероне: разукрашенные оперенные особы, бряцающие оружием, нелепы в сем чинном и мирном городе, они там вроде крапивы или репья, проросших среди домашних огородных травок, и потому не слишком привечаемы в приличном обществе как вовсе ему не сродные.