Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

«Нас не лишить ни гения, ни страсти»:
одно другим по воле вечной власти
должны мы множить, — но не всем дано
в борьбе до высшей чистоты подняться,
лишь избранные к знанию стремятся, —
рука и труд сливаются в одно.

Чуть слышное от них не смеет скрыться,
они должны успеть поднять ресницы,
когда мелькнет мельчайший мотылек, —
одновременно не спуская взора
с дрожащей стрелки на шкале прибора,
и чувствовать, как чувствует цветок.

Хотя они слабы, как все созданья,
но долг велит (иного нет призванья)
от самых сильных не отстать в борьбе.
Где для других — тоска и катастрофы,
они должны найти размер и строфы
и твердость камня чувствовать в себе.

Должны стоять, как пастырь возле стада;
он словно спит, но присмотреться надо
к нему, и ты поймешь — не дремлет он.
Как пастырем ход вечных звезд измерен,
так час и путь избранникам доверен
созвездий, бороздящих небосклон.

И даже в снах они стоят, как стражи:
улыбки, плач, реальность и миражи
глаголют им… Но вот в итоге плен;
жизнь или смерть колени им сломила,
и миру этим новое мерило
дано в прямом изломе их колен.

О златой разлив,
о простор морской,
блещешь, просквозив
смутною строкой —

о, простор какой!
По лугам спеша,
ринуться в покой,
сердце отреша —

сердце отреша,
дав мечтам полет, —
и скорбит душа,
и душа поет.

И скорбя, душа
блещет, словно клад,
чувства всполоша,
словно темный взгляд —

словно темный взгляд,
словно ветра всхлип, —
тяжкий аромат
от цветущих лип…

Домишки здесь, у края, стоят, дремля,
здесь город, отмирая, глядит в поля;
газоны палисадов больны вконец,
и от летучих ядов мертва земля.

И дети, и подростки больны вокруг,
и застарело жестки мозоли рук,
набросан в каждый угол забытый сор,
молчат толпою пугал ряды лачуг.

Почти что по привычке приходят в парк
девицы-лунатички, — вороний карк, —
и жадно ловят взор твой, и прочь бредут,
сквозь мглу и воздух мертвый, все шарк да шарк.

Обличья, как облатки, смывает мглой,
фонарные лампадки — во тьме гнилой.
С погоста ветер пыльный, таясь, ползет,
приносит дух могильный и праха слой.

Но лишь остынет воздух, падет роса —
опять в отборных звездах все небеса,
и птицы, что застыли средь вышины —
парят в закатном штиле, как паруса.

Гирляндам тыквенным, а также дынным,
нет счета на балконах. Очень ловко
мамаша оттирает керосином

с дитяти вшей. Под бельевой веревкой
еще другая — грудь дает ребенку
с романскою свободой и сноровкой.

Ревет осел, притом во всю силенку,
разносчик вторит собственным наречьем.
Ни пяди нет, чтоб отойти в сторонку.

Здесь обонянью защититься нечем:
здесь чистят рыбу, помидоры варят,
воняет сыром, видимо, овечьим.

Торговец, как пират, глядит на скаред,
и, кажется, мечтает с голодухи,
как в воскресенье мяса кус поджарит.

И тучами висят и вьются мухи.

Увиты стены виноградом сплошь,
ряды столов и хромоногих кресел.
Здесь отдыха не будет ни на грош,
но чад тебя от Рима занавесил,

от мух жужжащих, от багровых рож, —
довольно: погулял, покуролесил.
Но красное зазря в охотку пьешь —
становишься скорее туп, чем весел.

Два кельнера не движутся с постов,
как цезари: меж тем отряд котов
на свежие обглодки налетает.

Дурман, скандал и вонь: однако вдруг
от ближней церкви колокола звук,
тяжел, как вечность — прогремит и тает.

В дни, когда понатакыно пугал в хлеба
и окучена вся свекловица в бороздах,
убираются грабли и тачки с полей,
и безлюдное море зеленых стеблей
оставляется впитывать влагу и воздух.

И волнуется хлеб от межи до межи, —
только в эти часы убеждаешься толком,
как деревни малы, как они далеки,
и трепещут колючей листвой бодяки,
лубенея на пыльном ветру за проселком.

Постепенно в пшенице твердеет стебло,
избавляются зерна от млечного сока, —
А над ровным простором один верболоз
невысокие кроны вдоль русел вознес,
отражаясь в серебряной глади потока.

Только хлеб в тишине шелестит на ветр,
да кузнечик звенит, — вся земля опочила,
лишь под вечер, предвидя потребу косьбы,
деревушки, в прозрачной дали голубы,
на часок оглашаются пеньем точила.

Эта улица, где громыхает трамвай
по булыжнику, словно плетется спросонок,
прочь из города, мимо столбов и собак,
мимо хода в ломбард, мимо двери в кабак,
мимо пыльных акаций и жалких лавчонок.

Мимо рынка и мимо солдатских казарм,
прочь, туда, где кончаются камни бордюра,
далеко за последний квартал, за пустырь,
где прибой катафалков, раздавшийся вширь,
гроб за гробом несет тяжело и понуро.

И в конце, на последнем участке пути,
вдруг сужается, чтобы застыть утомленно
у ворот, за которыми годы легки,
где надгробия и восковые венки
принимают прибывших в единое лоно.

Если хочет богадельщик
наскрести на выпивон,
то, стащивши из кладовки
инструменты и веревки,
на пустырь выходит он.

Там, где падаль зарывают —
можно выкопать крота.
Воронье орет нещадно,
и, хотя уже прохладно,
голубеет высота.

Богадельщик в землю тычет
то лопатой, то кайлой.
Он владельца шкурки гладкой
зашибает рукояткой,
чтобы сразу дух долой.

Опекун скандалить станет —
нализались, подлецы!
С кротолова взятки гладки:
лишь винцо шибает в пятки
хмелем затхлой кислецы.

К восьми над рынком — тишь, теплынь;
как сода, день истаял в синь;
в навозе тонут воробьи,
сидит громила в забытьи
у стойки.

Сойдется в десять цвет пивнух,
в гортань ползет коньячный дух.
Товар панельный в сборе весь,
но за деньгой в карман не лезь:
обчистят.

Вот полночь: наползает мрак,
кто мерзнет — нюхает табак.
Наизготовку — сталь ножа,
от жалости к себе дрожа,
раскиснешь.

Горчинка — два часа утра.
Для шлюх — последняя пора.
Вконец пустеет тротуар.
Плати: додешевел товар
до точки.

Четыре: день недалеко,
хлеб вынут, скисло молоко,
бредет домушник и, журча,
течет пьянчужечья моча:
о Боже.

На Святого Стефана[17] пришли снегопады,
завалило распадки, дома, палисады,
и над плавнями, белый настил распуша,
стекленела и стыла стена камыша.

Встала стужа, колодцы до дна проморозив,
у саней отставала оковка полозье,
старики говорили, что, мол, никогда
не случалось такие видать холода.

Ветер льдисто хрустел в человеческом горле,
батраки простужались и наскоро мерли,
задубевший, обглоданный труп оленька
отыскался у самых дверей кабака.

Звезды, вестники долгой морозной погоды,
озирали озимых убитые всходы,
виноградники, сгинувшие в холоду,
и озерную гладь, что лежала во льду.

В полыньях, не умея добраться до суши,
били крыльями и примерзали крякуши,
и любой, кто решался дойти по снежку,
их легко набирал по мешку.