Автор неизвестен - Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов

Поэт, лаская потаскуху,
учти: у Фрины сердце глухо.
Она тебе отдаст свой жар
лишь за солидный гонорар.
Нужны служительнице блуда
вино, изысканные блюда,
а до того, что ты поэт,
ей никакого дела нет.
Не вздумай сей «прекрасной даме»
платить любовными стихами.
Твои стишата ей смешны.
Ей только денежки нужны.
Когда ж на стол монету бросишь,
получишь все, о чем ты просишь.
Но вскоре тварь поднимет крик,
что ты, мол, чересчур велик,
а заплатил постыдно мало,
что вообще она устала,
что ей давно домой пора:
болеет младшая сестра...
Ей кошелечек свой отдавши,
почти не солоно хлебавши,
ты облачаешься в камзол...
Меж тем уже другой осел
ее становится добычей.
О, что за пакостный обычай
искать сомнительных утех
у девок мерзостных, у тех,
кто сроду сердца не имеет,
а лишь распутничать умеет?!
Ужели не пойдет нам впрок
и этот горестный урок?!
Весь город над тобой смеется...
Но вижу: вновь тебе неймется,
и ты уже готов опять
последний талер ей отдать.
Все начинается с начала...
Так хоть бы стерва не ворчала,
что из-за жадности своей
ты слишком мало платишь ей! 

Холод на улице лют.
«Плащ мой! Какой же ты плут
С каждой зимой ты стареешь
и совершенно не греешь.
Ах ты, проклятый балбес!
Ты, как собака, облез.
Я — твой несчастный хозяин —
нынче ознобом измаян».
Плащ говорит мне в ответ:
«Много мне стукнуло лет.
Выгляжу я плоховато —
старость во всем виновата.
Прежнюю дружбу ценя,
надо заштопать меня,
а с полученьем подкладки
снова я буду в порядке.
Чтоб мою боль утолить,
надо меня утеплить.
Будь с меховым я подбоем,
было б тепло нам обоим».
Я отвечав плащу:
«Где же я денег сыщу?
Бедность — большая помеха
в приобретении меха.
Как мне с тобой поступить,
коль не могу я купить
даже простую подкладку?..
Дай-ка поставлю заплатку!» 

Был я молод, был я знатен,
был я девушкам приятен,
был силен, что твой Ахилл,
а теперь я стар и хил.

Был богатым, стал я нищим,
стал весь мир моим жилищем,
горбясь, по миру брожу,
весь от холода дрожу.

Хворь в дугу меня согнула,
смерть мне в очи заглянула.
Плащ изодран. Голод лют.
Ни черта не подают.

Люди волки, люди звери...
Я, возросший на Гомере,
я, былой избранник муз,
волочу проклятья груз.

Зренье чахнет, дух мой слабнет,
тело немощное зябнет,
еле теплится душа,
а в кармане — ни шиша!

До чего ж мне, братцы, худо!
Скоро я уйду отсюда
и покину здешний мир,
что столь злобен, глуп и сир. 

Нищий стучится в окошко:
«Дайте мне хлебца немножко!»
Но разжиревший богач
зол и свиреп, как палач.
«Прочь убирайся отсюда!..»
Вдруг совершается чудо:
слышится ангельский хор.
Суд беспощаден и скор.

Нищий, моливший о хлебе,
вмиг поселяется в небе.
Дьяволы, грозно рыча,
в ад волокут богача.
Брюхо набил себе нищий
лакомой райскою пищей —
у богача неспроста
слюнки текут изо рта.
Нищий винцо попивает,
бедный богач изнывает:
«Хоть бы водицы глоток!..»
...Льют на него кипяток.

Свадьбу справляют они — погляди-ка —
славный Орфей и его Евридика.
Вдруг укусила невесту змея...
Кончено дело! Погибла семья.
Бедный Орфей заклинает владыку...
Где там! В могилу несут Евридику.
Быстро вершится обряд похорон.
Чистую деву увозит Харон.
Плачет Орфей, озирается дико:
«Ах, дорогая моя Евридика!..»
Но Евридика не слышит его:
ей не поможет уже ничего.
«Ах, ты была мне мила и любезна...
Впрочем, я вижу, рыдать бесполезно.
Надо придумать какой-нибудь трюк.
Только б не выронить лиру из рук.
Очень возможно, что силой искусства
я пробудить благородные чувства
в царстве теней у Плутона смогу
и Евридике моей помогу...»
Стоит во имя любви потрудиться!..
Быстро Орфей в свою лодку садится
и через час, переплыв Ахерон,
в царство вступает, где правит Плутон.
Вот он, прильнувши к подножию трона,
звуками струн ублажает Плутона
и восклицает: «Владыка владык!
Ты справедлив! Ты могуч и велик!
Смертные, мы твоей воле подвластны.
Те, кто удачливы или несчастны,
те, кто богаты, и те, кто бедны,
все мы предстать пред тобою должны.
Все мы — будь женщины мы иль мужчины
но избежим неминучей кончины,
я понимаю, что каждый из нас
землю покинет в назначенный час,
чтобы прийти под подземные своды...
Но не болезнь, не законы природы,
не прегрешенья, не раны в бою
ныне сгубили невесту мою.
О, неужели загробное царство
примет невинную жертву коварства?!
О, неужель тебе не тяжела
та, что до старости не дожила?!
Так повели же с высокого кресла,
чтобы моя Евридика воскресла,
и, преисполнясь добра и любви,
чудо великое миру яви.
Платой за это мое песнопенье
пусть мне послужит ее воскресенье.
Сделай, о, сделай счастливыми нас —
пусть не на вечность! Хотя бы на час!
Пусть не на час! На мгновенье хотя бы!
Будь милосерд, снисходителен, дабы,
сладостный миг ощутивши вдвоем,
мы убедились в величье твоем!
Верь, что тотчас же, по первому зову,
мы в твое лоно вернуться готовы
и из твоих благороднейших рук
примем покорно любую из мук!» 

Ложь и злоба миром правят.
Совесть душат, правду травят,
мертв закон, убита честь,
непотребных дел не счесть.
Заперты, закрыты двери
доброте, любви и вере.
Мудрость учит в наши дни:
укради и обмани!
Друг в беде бросает друга,
на супруга врет супруга,
и торгует братом брат.
Вот какой царит разврат!
«Выдь-ка, милый, на дорожку,
я тебе подставлю ножку»,—
ухмыляется ханжа,
нож за пазухой держа.
Что за времечко такое!
Ни порядка, ни покоя,
и господень сын у нас
вновь распят,— в который раз! 

Здравствуйте! Слово привета
вам от бродяги-поэта.
Все вы слыхали, наверно,
про знаменитый Салерно.
С давних времен и поныне
учатся там медицине
у величайших ученых,
чтоб исцелять обреченных...
«Как бы мне, господи боже,
медиком сделаться тоже?»
И приступил я к ученью,
новому рад увлеченью...
Но оказалось: наука
горше, чем смертная мука,
и захандрил я безмерно
в том знаменитом Салерно.
Смыться решил я оттуда,
но одолела простуда
так, что четыре недели
я провалялся в постели
и, поглощая микстуру,
славил свою профессуру.
«Бедный вы наш сочинитель,—
молвил мне главный целитель,—
я говорю вам без шуток:
жить вам не более суток!»
Я до того огорчился,
что через день излечился,
взял свой мешок — и айда! —
тотчас же прпбыл сюда.
Гляньте, друзья, на поэта:
стал я подобьем скелета,
плащ мой изношен до дыр,
не в чем явиться в трактир,
ибо в проклятом Салерно
есть небольшая таверна,
где промотал я до нитки
всю свою кладь и пожитки.
С голоду я изнываю,
к щедрости вашей взываю,
о подаянье моля
господа и короля.
Слышишь, король всемогущий?
Я — твой поэт неимущий —
славлю владыку владык,
ибо ты мудр и велик.
Призван самою Минервой,
ты, средь правителей — первый,
множеством дивных щедрот
свой осчастливил народ.
Всем оказавший подмогу,
выдели мне хоть немного!
Не оскудеет рука —
та, что спасет бедняка!
Бог да продлит твои годы!
Я ж сочиню тебе оды,
гимны сложу в твою честь:
очень уж хочется есть. 

С чувством жгучего стыда
я, чей грех безмерен,
покаяние свое
огласить намерен.
Был я молод, был я глуп,
был я легковерен,
в наслаждениях мирских
часто неумерен.

Человеку нужен дом,
словно камень прочный,
а меня судьба несла,
что ручей проточный,
влек меня бродяжий дух,
вольный дух порочный,
гнал, как гонит ураган
листик одиночный.

Как без кормчего ладья
в море ошалелом,
я мотался день-деньской
по земным пределам.
Что б сидеть мне взаперти?
Что б заняться делом?
Нет! К трактирщикам бегу
или к виноделам.

Я унылую тоску
ненавидел сроду,
но зато предпочитал
радость и свободу
и Венере был готов
жизнь отдать в угоду,
потому что для меня
девки — слаще меду!

Не хотел я с юных дней
маяться в заботе —
для спасения души,
позабыв о плоти.
Закружившись во хмелю,
как в водовороте,
я вещал, что в небесах
благ не обретете!

О, как злились на меня
жирные прелаты,
те, что постникам сулят
райские палаты.
Только в чем, скажите, в чем
люди виноваты,
если пламенем любви
их сердца объяты?!

Разве можно в кандалы
заковать природу?
Разве можно превратить
юношу в колоду?
Разве кутаются в плащ
в теплую погоду?
Разве может пить школяр
не вино, а воду?!

Ах, когда б я в Кельне был
не архипиитом,
а Тезеевым сынком —
скромным Ипполитом,
все равно бы я примкнул
к здешним волокитам,
отличаясь от других
волчьим аппетитом.

За картежного игрой
провожу я ночки
и встаю из-за стола,
скажем, без сорочки.
Все продуто до гроша!
Пусто в кошелечке.
Но в душе моей звенят
золотые строчки.

Эти песни мне всего
на земле дороже:
то бросает в жар от них,
то — озноб по коже.
Пусть в харчевне я помру,
но на смертном ложе
над поэтом-школяром
смилуйся, о боже!

Существуют на земле
всякие поэты:
те залезли, что кроты,
в норы-кабинеты.
Как убийственно скучны
их стихи-обеты,
их молитвы, что огнем
чувства не согреты.

Этим книжникам претит
ярость поединка,
гомон уличной толпы,
гул и гогот рынка;
Жизнь для этих мудрецов —
узкая тропинка,
и таится в их стихах
пресная начинка.

Не содержат их стихи
драгоценной соли:
нет в них света и тепла,
радости и боли...
Сидя в кресле, на заду
натирать мозоли?!
О, избавь меня, господь
от подобной роли!

Для меня стихи — вино!
Пью единым духом!
Я бездарен, как чурбан,
если в глотке сухо.
Не могу я сочинять
на пустое брюхо.
Но Овидием себе
я кажусь под мухой.

Эх, друзья мои, друзья!
Ведь под этим небом
жив на свете человек
не единым хлебом.
Значит, выпьем, вопреки
лицемерным требам,
в дружбе с песней и вином,
с Бахусом и Фебом...

Надо исповедь сию
завершить, пожалуй.
Милосердие свое
мне, господь, пожалуй.
Всемогущий, не отринь
просьбы запоздалой!
Снисходительность яви,
добротой побалуй.

Отпусти грехи, отец,
блудному сыночку.
Не спеши его казнить —
дай ему отсрочку.
Но прерви его стихов
длинную цепочку,
ведь иначе он никак
не поставит точку. 

Архиканцеляриус,
славный муж совета,
Просвещенный истиной
божеского света,
Чья душа высокою
твердостью одета,
Ты чрезмерно многого
хочешь от поэта.

Выслушай, возвышенный,
робкие моленья,
Изъяви к просящему
ты благоволенье
И не заставляй меня,
внявши повеленью,
Гнуть под тяжкой ношею
слабые колени.

Я певец твой искренний,
твой слуга толковый,
По суху и по морю
для тебя готовый;
Все, что хочешь, напишу
по любому зову;
Но нехватка времени
жмет меня сурово.

За неделю можно ли
описать пристойно
Нашим славным кесарем
веденные войны?
Лишь Лукан с Вергилием
их воспеть достойны,
Год, и два, и три подряд
песнь слагая стройно.

Пожалей, разумнейший,
стихотворца участь!
Не заставь покорствовать,
жалуясь и мучась!
Жгучей торопливости
умеряя жгучесть,
Струнам растревоженным
вороти певучесть.

Ты ведь знаешь, праведный
в этой жизни бренной
Сила в нас не может быть
вечно неизменной:
И пророков покидал
божий дар священный,
И родник моих стихов
иссыхает, пениый.

Иногда пишу легко,
без числа и счета,
И никто не упрекнет,
что плоха работа;
Но пройдет немного дней,
пропадет охота,
И заменит мне стихи
сонная зевота.

Что однажды издано,
то уж не исправить!
И спешат писатели,
чтоб себя прославить,
Стих похуже выкинуть,
а получше — вставить,
Не желая праздный люд
без нужды забавить.

Неучей чуждается
стихотворец истый,
От толпы спасается
в рощице тенистой,
Бьется, гнется, тужится,
правя слог цветистый,
Чтобы выстраданный стих
звонкий был и чистый.

В площадном и рыночном
задыхаясь гаме,
Стихотворцы впроголодь
мучатся годами;
Чтоб создать бессмертный сказ,
умирают сами,
Изможденные вконец
горькими трудами.

Но звучит по-разному
голос наш природный!
Я вот вовсе не могу
сочинять голодный:
Одолеть меня тогда
может кто угодно,—
Жизнь без мяса и вина
для меня бесплодна.

Да, зовет по-разному
к делу нас природа!
Для меня кувшин вина —
лучшая угода:
Чем я чаще в кабаках
делаю обходы,
Тем смелей моя в стихах
легкость и свобода.

От вина хорошего
звонче в лире звоны:
Лучше пить и лучше петь—
вот мои законы!
Трезвый я едва плету
вялый стих и сонный,
А как выпью — резвостью
превзойду Назона.

Не всегда исполнен я
божеского духа —
Он ко мне является,
если сыто брюхо.
Но едва нахлынет Вакх
в душу, где так сухо,—
Тотчас Феб наводит песнь,
дивную для слуха.

Оттого и не могу,
нищий я и бедный,
Фридриха державного
славить путь победный,
Сокрушивший в Лации
корень злобы вредной,—
В этом, повелитель мой,
каюсь исповедно.

Трудно в худшей нищете
отыскать поэта:
Только у меня и есть,
что на мне надето!
А от сытых скудному
можно ль ждать привета?
Право, не заслужена
мною доля эта.

Я из рода рыцарей
вышел в грамотеи,
Я с сохой и заступом
знаться не умею,
Мне и ратного труда
книжный труд милее —
Я люблю Вергилия
больше, чем Энея.

Не пойду я в нищие —
это мне зазорно;
Не пойду и воровать,
хоть зови повторно;
Видищь сам, передо мной
нет дороги торной:
Клянчить, красть, пахать, служить
все неплодотворно.

Как мои страдания
скорбны и жестоки,
Я не раз уже писал
горестные строки;
Но невнятны для зевак
все мои намеки —
Я блуждаю, как и был,
нищий, одинокий.

Немцев щедрые дары
я не позабуду
И достойною хвалой
их прославлю всюду...
………………..
Но зато в Италии —
сущие злодеи,
Идолопоклонники,
а не иереи,
Подают мне медный грош,
серебра жалея,—
Ну так диво ли, что я
чахну и худею?

Горько мне, что вижу я:
льстивые миряне,
Глупые и праздные,
хуже всякой дряни,
Век в душе не знавшие
божьего дыханья,
Ходят разодетые
в шелковые ткани.

Если б им лишь рыцари
были доброхоты,
А о нас священники
брали бы заботы!
Только ведь и в клириках
нет для нас щедроты —
Лишь о суете мирской
все у них хлопоты.

Священнослужители
нынче стали плохи:
Наши им неведомы
горестные вздохи,
В их домах, бесчинствуя,
скачут скоморохи,
Вместо нас последние
подъедая крохи.

Сгибни, клир злонравственный
и несердобольный,
Нас забывший жаловать
милостью застольной!
Но вовек да славятся
те, кто хлебосольны,
И первейший между них —
ты, блюститель Кёльна!

Царскими заботами
ты чело венчаешь,
И от царских ты забот
имя получаешь;
Ты господню заповедь
в сердце величаешь
И пришельца-странника
с щедростью встречаешь.

Страждущий от зимнего
хладного дыханья,
Я к тебе дрожащие
простираю длани —
Ни постели у меня
нет, ни одеянья,
И смиренно я приму
всякое даяиье.

Архиканцеляриус,
свет мой и опора,
Славою наполнивший
звездные просторы,
Верности прибежище
и услада взора,
Годы долгие живи
и не знай укора!

Я когда-то от тебя
деньги взять решился,
Но давно мой кошелек
вновь опустошился:
Я с одним священником
ими поделился,
Чтобы век он за меня
господу молился.

Щедрому хозяину
щедро подражая,
Я делюсь с издольщиком
долей урожая:
Каждый знает по себе,
в ком душа большая,—
Чем крупней кусок отдам,
тем вкусней вкушаю.

Не могу один в углу
наслаждаться пищей —
Половину уделю
доброй братье нищей.
А при княжеских дворах
пусть другие рыщут,
Коим высшее из благ —
толстый животище.

Архиканцеляриус,
свет мой и отрада,
Нестора премудрого
истинное чадо,
Да пошлет тебе Христос
за труды награду,
Мне же — красноречие
петь тебя, как надо.