Автор неизвестен - Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов

Я с тобой, ты со мной
жизнью станем жить одной.
Заперта в моем ты сердце,
потерял я ключ от дверцы,
так что помни: хошь не хошь,
а на волю не уйдешь! 

В утренней рани почудилось мне:
сторож запел на зубчатой стене...
Слышишь, дружок?

Утро уже протрубило в рожок —
та-ра-ра-ра!

Значит, пришла расставанья пора,
милый ты мой!

Ночь от недобрых, завистливых глаз,
словно сообщница, прятала пас,
кутала тьмой.

Горькие слезы застлали мой взор.
Хмурое утро крадется, как вор,
ночи вослед.

Проклято будь наступление дня!
Время уводит тебя и меня
в серый рассвет. 

Вновь облетела липа, и лес осенний гол,
но милый не вернулся, но милый не пришел.
Смолк в рощах голос птичий, мир холодом сражен.
Мой милый стал добычей неверных чьих-то жен.
Он с ними шутки шутит, мне жизнь, что ночь, черна.
Он с ними спит и кутит, а я ему верна.
Они его морочат! О, глупенький птенец!
Чего же он не хочет вернуться наконец?
Горька моя утрата, не счесть моих скорбей.
Промчались без возврата дни юности моей. 

Шумит веселый Maй.
А я, как Менелай, покинутый Еленой,
один во всей вселенной,
реву, судьбу кляня:
сбежала от меня
моя подружка Флора.
Не вынесу позора!

Едва настала ночь,
ты упорхнула прочь!
А мы ведь так хотели
понежиться в постели!
Что делать? Не пойму.
Она ушла. К кому?
Неужто дал ей пфенниг
какой-нибудь мошенник?
Я весь в слезах — смотри
Глаза мои утри!
Ужель ты так развратна,
что не придешь обратно?!
Твой бедный голубок,
кляня жестокий рок,
стал выжатым, как губка
от твоего поступка!

Я высох, я зачах,
темно в моих очах;
тоски не одолею
и скоро околею.
Молю тебя: приди!
Прижмись к моей груди!
Когда мы будем вместе,
забуду я о мести!
Я по свету брожу,
стенаю и дрожу,
ищу, ищу лекарства
от женского коварства!

Нет! Не желаю впредь
на девушек смотреть.
Ах, мне ничто не мило,
коль ты мне изменила.
Я обошел весь свет,
тебя ж все нет и нет.
Ужель не отзовешься?
Я плачу — ты смеешься. 

О возлюбленной моей
день и ночь мечтаю,—
всем красавицам ее
я предпочитаю.
Лишь о ней одной пишу,
лишь о ней читаю.

Никогда рассудок мой
с ней не расстается;
окрыленный ею дух
к небесам взовьется.
Филологией моя
милая зовется.

Я взираю на нее
восхищенным взором.
Грамматическим мы с ней
заняты разбором.
И меж нами никогда
места нет раздорам.

Смог я мудрости веков
с нею причаститься.
Дорога мне у нее
каждая вещица:
суффикс, префикс ли, падеж,
флексия, частица.

Молвит юноша: «Люблю!» —
полон умиленья.
А для нас «любить» — глагол
первого спряженья.
Ну, а эти «я» и «ты» —
два местоименья.

Можно песни сочинять
о прекрасной даме,
можно прозой говорить
или же стихами,
но при этом надо быть
в дружбе с падежами! 

Муж, в науках преуспевший,
безраздельно овладевший
высшей мудростью веков,
силой знания волшебной,—
восприми сей гимн хвалебный
от своих учеников!

Средь жрецов науки славных
нет тебе на свете равных,
наш возлюбленный декан!
Ты могуч и благороден,
сердцем чист, душой свободен,
гордой мыслью — великан!

Всех искусней в красноречье,
обрати свою к нам речь и
наш рассудок просвети!
Помоги благим советом
цели нам достичь на этом
нами избранном пути.

Снова близится полночный
час, как девой непорочной
был господень сын рожден,
смерть и муку победивший,
в злобном мире утвердивший
милосердия закон.

Так пускай горит над всеми
свет, зажженный в Вифлееме,
под один скликая кров
из мирского океана
многомудрого декана
и беспутных школяров! 

Шляпу стибрил у меня
жулик и притвора.
Всеблагие небеса,
покарайте вора!
Пусть мерзавца загрызет
псов бродячих свора!
Пусть злодей не избежит
божья приговора!

Да познает негодяй
вкус кнута и плетки,
чтобы грудь и спину
жгло пламенем чесотки!
Пусть он мается в жару,
чахнет от чахотки.
Да изжарит подлеца
черт на сковородке!

Пусть он бродит по земле
смертника понурей,
пусть расплата на него
грянет снежной бурей!
Пусть в ушах его гремит
жуткий хохот фурий.
Пусть его не защитит
даже сам Меркурий!

Пусть спалит господень гнев
дом его пожаром,
пусть его сразит судьба
молнии ударом!
Стань отныне для него
каждый сон кошмаром,
чтобы знал, что воровство
не проходит даром!

Сделай, господи, чтоб он
полным истуканом
на экзамене предстал
пред самим деканом.
Положи, господь, предел
кражам окаянным
и, пожалуйста, не верь
клятвам покаянным! 

Слезы катятся из глаз,
арфы плачут струны.
Посвящаю сей рассказ
колесу Фортуны.
Испытал я на себе
суть его вращенья,
преисполнившись к судьбе
чувством отвращенья.
Мнил я: вверх меня несет!
Ах, как я ошибся,
ибо, сверзшися с высот,
вдребезги расшибся
и, взлетев под небеса,
до вершин почета,
с поворотом колеса
плюхнулся в болото.
Вот уже другого ввысь
колесо возносит...
Эй, приятель! Берегись!
Не спасешься! Сбросит!
С нами жизнь — увы и ах!
поступает грубо.
И повержена во прах
гордая Гекуба. 

Блуд и пьянство
в христианство
золотой привнес телец.
Мир разврата
без возврата
в Тартар рухнет наконец.
Наши души
ночи глуше,
наши хищные сердца
осквернили,
очернили
всемогущего отца.
Блудодейство,
лиходейство,
воровство, разбой и мор!..
Мир греховный!
Суд верховный
грозный вынес приговор.
Тлена тленней
лист осенний.
Навзничь падают дубы.
Не спасете
бренной плоти
от карающей судьбы.
Все услады
без пощады
смерть сметет в урочный час.
Так покайтесь!
Попытайтесь,
чтоб господь хоть душу спас,!
Надо всеми
в наше время
меч возмездья занесен.
Безутешен
тот, кто грешен,
тот, кто праведен,— спасен!
Скажем людям:
«О, пробудим
совесть спящую свою!
Коль пробудим,
так пребудем
не в геенне, а в раю!» 

Солнечным полднем, под липой тенистою,
славил я песнями деву пречистую,
вдруг — не пойму, наяву иль во сне,—
сам Пифагор обратился ко мне.

Скорбь омрачала лицо Пифагорово,
скорбь излучал опечаленный взор его,
и, преисполнясь тоски неземной,
рек он таинственно: «Следуй за мной!

Небом я послан тебе в провожатые!»
И, нескрываемым страхом объятые,
мы поспешили вступить на тропу,
где повстречали большую толпу.

Тут из толпы, о пощаде взывающей,
выступил ангел, что солнце сияющий,
и повелел мне глаза протереть,
дабы великое чудо узреть.

«Сам над собой человек надругается!
Страшная гибель на мир надвигается!
Стой и замри!.. Ты услышишь сейчас
с горних высот обвиняющий глас!»

Взвыл ураган, и, моля о спасении,
я оказался средь землетрясения,
а над дрожащими пиками гор
некто уже оглашал приговор:

«Знайте, земли недостойные жители!
Нас погубили священнослужители!
Днесь повторилось, что было вчера:
продан Спаситель за горсть серебра!

Пьянствуя, лакомясь сладкими блюдами,
стали отцы пресвятые Иудами!
Паства без пастыря бродит во тьме,
ибо у пастыря блуд на уме!

О, наглецы, на людей непохожие!
Мир обезумел от скверны безбожия,
и, надругаясь над святостью месс,
в душах безбожных беснуется бес!

Так преступленье вершится великое!
Папство глумится над вышним владыкою!
Лжепроповедников злые уста
дважды и трижды распяли Христа!

Что им господь? Что святая им троица?
Лишь бы схитрить да получше устроиться,
все христианство погрязло в грехах
из-за того, что творится в верхах.

Архиепископ в великую пятницу
в грязном притоне ласкает развратницу!
Стал ведь однажды Юпитер быком,
мерзкою похотью в бездну влеком!

Ах, из-за вас, из-за вас, проповедники,
вздулись у многих бедняжек передники!
Ради притворства сутаны надев,
скольких же вы перепортили дев!

Вы, кто вершит злодеянья позорные!
Вам не помогут молитвы притворные!
Господа хитростью не побороть!
Страшною казнью казнит вас господь!»

В то же мгновение ангел сияющий
поднял с земли стебелек засыхающий
и записал в моем бренном мозгу
все, что сейчас вам поведать могу.

Тут же неведомой силой чудесною
был я взнесен в высоту поднебесную
и, не встречая препятствий, проник
в третьего неба заветный тайник.

О, что узрел, что узнал я!.. Судейские
наши дела разбирали злодейские!
Нашему миру — о, голод! о, мор! —
вынесли смертный они приговор.

Не избежать никому наказания!
Сам я едва не лишился сознания,
но у меня эта жуткая весть
вдруг пробудила желание есть.

Ангелы божьи в плащах одинаковых
дали отведать мне зернышек маковых,
в Лету меня окунули потом
и напоили каким-то питьем.

Тут я на землю упал, чтоб впоследствии
вам рассказать о грядущем к нам бедствии,
и приготовил пространную речь,
чтобы вас, грешники, предостеречь!

Ждет нас несчастие невероятное!.
Но говорю почему-то невнятно я;
знать, пересекши рубеж бытия,
крепкого слишком отведал питья! 

Что предрекает царь Давид,
осуществить нам предстоит,
освободив господня сына
от надругательств сарацина!
В неизъяснимой доброте
принявший муку на кресте,
к тебе взывают наши песни,
и клич гремит: «Христос, воскресни!»

Мы не свернем своих знамен,
покуда гроб твой осквернен,
вовек оружия не сложим,
покуда псов не уничтожим!
Неужто Иерусалим
мы сарацину отдадим?
Неужто не возьмем мы с бою
сей град, возлюбленный тобою?!

Господь, проливший кровь за нас!
Поверь, мы слышим: пробил час
тебя спасти от мук безмерных,
мечи обрушив на неверных!
О, мы, погрязшие в грехах,
преодолеем низкий страх,
с победой в град священный вступим
и тем грехи свои искупим!

О, всемогущею рукой
ты сам, без помощи людской,
врагов изгнал бы окаянных
из этих мест обетованных.
Но, милосердьем одержим,
ты разрешил стадам своим,
сомкнувшись в грозные дружины,
избыть бесчисленные вины! 

Глас услышите вы ныне
вопиющего в пустыне.
Бог того, кто согрешил,
милосердия лишил.
Скоро гром над всеми грянет,
мир продажный в пропасть канет,
божий гнев замкнет уста
осквернителей Христа!
Посмотрите: в самом деле
честь и совесть оскудели,
правда спит, убит закон,
превратился храм в притон.
Да, не выразить словами,
что творится в божьем храме,
где святейшие ханжи
совершают грабежи.
От аббата до прелата
духовенство алчет злата,
под прикрытием сутан
обирая христиан.
Дни ужасные настали.
Розы терниями стали,
вера в господа мертва
из-за Симона, волхва.
Симон, Симон, волхв презренный,
обесчестив сан священный,
всюду свой справляет пир,
развратив, испортив клир.
Ныне поп в любом приходе
бредит только о доходе.
Загляните в каждый храм:
Симон тут и Симон там.
Тех, с кого он получает,
он особо отличает:
сунешь в лапу — вверх пойдешь,
а не сунешь — пропадешь!
Все на свете продается,
всяк разврату предается.
Стать святым желает вор?
Сунь — и кончен разговор!
Ошалевши от богатства,
Симон хапает аббатства
и дружкам своим — смотри! —
раздает монастыри.
О, небесная царица!
Как понять, что здесь творится?!
Неужель навек подпасть
нам под Симонову власть?
Нет! Такого быть не может!
Добрым людям бог поможет.
Ниспослать давно пора
к нам апостола Петра.
Он злодея в ад низринет,
и — глядишь — вся шайка сгинет,
чтобы снова расцвела
жизнь, спасенная от зла.
Аминь! 

В час, когда сползла с земли
снежная хламида,
и вернула нам весну
добрая планида,
и запели соловьи,
как свирель Давида,—
пробудились на заре
Флора и Филида.

Две подружки, две сестры
приоткрыли глазки.
А кругом цвела весна,
как в волшебной сказке.
Расточал веселый май
радужные краски,
полный света и любви,
радости и ласки.

В поле девушки пошли,
чтоб в уединенье
полной грудью воспринять
жизни пробужденье.
В лад стучали их сердца,
в дружном единенье,
устремляя к небесам
песнь благодаренья.

Ах, Филида хороша!
Ах, прекрасна Флора!
Упоительный нектар
для души и взора.
Улыбалась им светло юная Аврора...
Вдруг затеяли они нечто вроде спора.

Меж подружками и впрямь
спор возник горячий.
Озадачили себя
девушки задачей:
кто искуснее в любви,
награжден удачей —
рыцарь, воин удалой
иль школяр бродячий?

Да, не легкий задают
девушки вопросец
(он, пожалуй, бы смутил
и порфироносиц),—
две морщинки пролегли
возле переносиц;
кто желаннее: студент
или крестоносец?

«Ах,— Филида говорит,—
сложно мир устроен:
нас оружием своим
защищает воин.
Как он горд, как справедлив
как красив, как строен
и поэтому любви
девичьей достоин!»

Тут подружке дорогой
Флора возражает:
«Выбор твой меня — увы! —
просто поражает.
Бедным людям из-за войн
голод угрожает.
Ведь не зря повсюду жизнь
страшно дорожает.

Распроклятая война
хуже всякой муки:
разорение и смерть,
годы злой разлуки.
Ах, дружок! В людской крови
рыцарские руки.
Нет! Куда милей студент —
честный жрец науки!»

Тут Филида говорит:
«Дорогая Флора,
рыцарь мой не заслужил
твоего укора.
Ну, а кто избранник твой?
Пьяница! Обжора!
Брр! Избавь тебя господь
от сего позора!

Чтят бродяги-школяры
бредни Эпикура.
Голодранцам дорога
собственная шкура.
Бочек пива и вина
алчет их натура.
Ах! Ваганта полюбить
может только дура.

Или по сердцу тебе
эти вертопрахи —
недоучки, болтуны,
беглые монахи?
Молью трачены штаны,
продраны рубахи...
Я бы лучше предпочла
помереть на плахе.

Что касается любви,
тут не жди проворства.
Не способствуют страстям
пьянство и обжорство.
Все их пылкие слова —
лишь одно притворство.
Плоть не стоит ничего,
если сердце черство.

Ну, а рыцарь неохоч
до гульбы трактирной.
Плоть он не обременил
грузом пищи жирной.
Он иной утехой сыт —
битвою турнирной,
и всю ночь готов не спать,
внемля песне лирной».

Флора молвила в ответ:
«Ты права, подружка.
Что для рыцарей — турнир,
то для них — пирушка.
Шпага рыцарю нужна,
а студенту — кружка.
Для одних война — разор,
для других — кормушка.

Хоть подвыпивший студент
часто озорует,
он чужого не берет,
сроду не ворует.
Мед, и пиво, и вино
бог ему дарует:
жизнь дается только раз,
пусть, мол, попирует!

Там, в харчевне, на столах
кушаний навалом!
Правда, смолоду школяр
обрастает салом,
но не выглядит зато
хмурым и усталым,
и горяч он, не в пример
неким самохвалам!

Проку я не вижу в том,
что твой рыцарь тощий
удивительно похож
на живые мощи.
В изможденных телесах
нет любовной мощи.
Так что глупо с ним ходить
в глубь зеленой рощи.

Он, в святой любви клянясь,
в грудь себя ударит,
но колечка никогда
милой не подарит,
потому что рыцарь твой —
скопидом и скаред.
А школяр свое добро
мигом разбазарит!

Но, послушай, милый друг,—
продолжала Флора,—
мы до вечера, видать,
не окончим спора.
И поскольку нам любовь —
верная опора,
то, я думаю, Амур
нас рассудит скоро».

Поскакали в тот же миг,
не тая обиды,
две подружки, две сестры,
две богини с виду.
Флора скачет на коне,
на осле — Филида.
И рассудит их Амур
лучше, чем Фемида.

Находились целый день
девушки в дороге,
оказавшись наконец
в царственном чертоге.
Свадьбу светлую свою
там справляли боги,
и Юпитер их встречал
прямо на пороге.

Вот в какие довелось
им пробраться сферы:
у Юноны побывать,
также у Цереры.
Приглашали их к столу
боги-кавалеры.
Бахус первый свои бокал
выпил в честь Венеры.

Там не выглядел никто
скучным и понурым.
Каждый был весельчаком,
каждый — балагуром.
И амурчики, кружась
над самим Амуром,
улыбались нашим двум
девам белокурым.

И тогда сказал Амур:
«Боги и богини!
Чтобы нам не оставлять
девушек в кручине,
разрешить нелегкий спор
нам придется ныне.
Впрочем, спор-то их возник
по простой причине.

Ждут красавицы от нас
точного ответа:
кто достойнее любви,
ласки и привета —
грозный рыцарь, что мечом
покорил полсвета,
или бесприютный сын
университета?

Ну, так вот вам мой ответ,
дорогие дети:
по законам естества
надо жить на свете,
плоть и дух не изнурять,
сидя на диете,
чтобы к немощной тоске
не попасться в сети.

Кто, скажите, в кабаках
нынче верховодит,
веселится, но притом
с книгой дружбу водит
и, в согласье с естеством,
зря не колобродит?
Значит, рыцаря студент
явно превосходит!»

Убедили наших дев
эти аргументы.
Раздались со всех сторон
тут аплодисменты.
Стяги пестрые взвились,
запестрели ленты.
Так пускай во все века
славятся студенты! 

Правда правд, о истина!
Ты одна лишь истинна!
Славит наша здравица
ту, что может справиться
со лгунами грязными,
с их речами праздными,
с пресвятыми сворами,
что живут поборами,
с судьями бесчестными,
в сих краях известными,
с шайкою мошенников
в звании священников,
с теми лежебоками,
что слывут пророками,
с бандою грабителей
из иных обителей,
христиан морочащих,
господа порочащих! 

Ныне повсюду на свете
великая милость монете.
Ныне деньгою велики
цари и мирские владыки.
Ради возлюбленных денег
впадет во грехи и священник,
И во вселенском соборе
у каждого — деньги во взоре.

Деньги то бросят нас в войны,
то жить нам позволят спокойно.
Суд решает за плату
все то, чего хочет богатый.
Все продают, покупают,
берут и опять отнимают.
Деньги терзают нас ложью,
вещают и истину божью.

Деньги — святыня имущих
и обетование ждущих.
Деньги женскую верность
легко превратят в лицемерность.
Деньги из знатных и важных
соделают тварей продажных.
Денег желая, правитель
становится сущий грабитель.
И из-за денег в народе
воров — как звезд в небосводе.

Деньги для каждого милы,
не в страх им враждебные силы.
Денег звонкое слово
для бедных людей злее злого.
Деньги — ведомо это —
глупца превращают в поэта.
С теми, кто деньги имеет,
и пир никогда не скудеет.
Деньги спасут от недуга,
купят подругу и друга.

Деньги с легким сердцем
съедают миногу под перцем.
Деньги сосут из кувшина
французские сладкие вина.
Деньги чванятся звоном,
что все перед ними — с поклоном.
Деньги пируют со знатью
и носят богатые платья,
Деньги могучи премного,
их все почитают, как бога.

Деньги больных исцеляют,
здоровым сил прибавляют,
Пошлое сделают милым,
любезное сердцу — постылым,
Станет хромой ходячим,
воротится зренье к незрячим.
Долго можно их славить,
одно лишь хочу я прибавить:

Видел я, видел намедни,
как деньги служили обедню:
Деньги псалом запевали,
и деньги ответ подавали,
Проповеди говорили
и слезы прегорькие лили,
А под слезами смеялись
затем, что с доходом остались.

Деньги повсюду в почете,
без денег любви не найдете.
Будь ты гнуснейшего нрава —
с деньгами тебе честь и слава.
Нынче всякому ясно:
лишь деньги царят самовластно!
Трон их — кубышка скупого,
и нет ничего им святого,

Пляска кругом хоровая,
а в ней вся тщета мировая,
И от толпы этой шумной
бежит лишь истинно умный. 

Бахуса почествовав,
шел я из кружала —
Мне Венеру чествовать
нынче надлежало.
Шел я припеваючи,
разодетый знатно,
И кошель у пояса
взвякивал приятно.

В капище Венерино
дверь была замкнута —
Жаждущему не было
жданного приюта.
Изнутри же слышались
струны и напевы:
Слаще пения сирен
пели в храме девы.

Вход блюла привратница,
стоя настороже,
Росту невеликого,
но лицом пригожа;
К ней-то я приблизился,
с ней завел беседу,
И она раскрыла дверь
и сказала: «Следуй!»

Следуя красавице,
я вхожу под крышу
И вопросы умные
по порядку слышу:
«Ты откуда, юноша,
рвешься в эти стены?»
«Я из края здешнего,
чтитель ваш смиренный».

«Какова причина есть
твоего прихода?
Добрая ль привеяла
к нам тебя погода?»
«Истинно, — ответствую, —
ветр неодолимый».
«Юности ли пламенем
ты пришел палимый?»

«Жжет меня,— ответствую,
внутренняя рана,
Коей от Венеры я
уязвлен нежданно.
Нет мне в мире снадобья,
нету исцеленья,
И к Венере-матери
я взослал моленья.

Девица блаженная,
будь же благосклонна,
Донеси мольбу мою
до Венеры трона!»
Вняв, пошла красавица
в сень святого крова
Возвестить владычице
вверенное слово.

«Ты, которой ведомы
тайны нежных тайн,
Ты, что ласкова ко всем,
кто любовью маян,
О царица мощная
многосластной страсти,
Исцели болящего
от его напасти!»

Се введен я, трепетный,
во предел алтарный,
Се узрел Венеры я
облик лучезарный
И воззвал приветственно,
преклонив колени:
«О, внемли, желанная,
чтущего хваленью!»

«Кто ты,— молвила она,—
юноша речистый?
Чем взошел ты мучимый
в сень святыни истой?
Ты не оный ли Парис,
цвет земного круга?
От какого страждешь ты
томного недуга?»

«О Венера, лучшая
из богов могущих,
В судьбах ты не сведуща
прошлых и грядущих!
Я лишь бедный юноша,
смерти злой пожива,
Но меня излечишь ты,
в благости нелжива».

«Прав ты, славный юноша,
здесь явись во храме!
Прав ты, снарядив себя
звонкими дарами!
Если дашь динарии
лучшего чекана —
Знай: твоя излечится
бедственная рана».

«Вот кошель наполненный,
все мое именье;
В нем мое да явится
жертвоприношенье!
Утоли палящий огнь
страстного калеки
И прославься от меня
присно и вовеки!»

Тесно руки сблизивши,
следуем в покои,
Где стояли девушки
стройною толпою,
Сходствуя одеждами,
сходствуя по виду
И прекрасны ликами,
как сама Киприда.

Нас они завидевши,
хором привечали
И богине в сретенье
речи их звучали:
«Благо во прибытии!
Вместе ль возликуем?»
«Нет,— Венера молвила,—
высшего взыскуем!»

Скрылись девы оные,
внявши мановенью,
Остаюсь с богинею
я в уединенье.
Услаждаюсь звуками
вежественной речи
И на ложе постланном
жажду нежной встречи.

И, совлекшись всех одежд,
мне она предстала,
И сияньем наготы
вся она блистала,
И простерла на одре
сладостное тело,
Ярость плоти мужеской
впив в себя всецело.

Налюбившись, встали мы
омовенья ради:
Тек источник сладостный
в божьем вертограде,
В коем омовение
было обновленье,
Изымавшее из тел
тягость и томленье.

Но по омовении
всчувствовало тело,
Сколь от сладострастия
много ослабело;
И к Венере обратил
я такое слово:
«Есть хочу и пить хочу:
нет ли здесь съестного?»

Вот на блюде вносятся
утки, гуси, куры —
Все дары пернатые
матери-натуры;
Вот муку на пироги
мерят полной мерой —
Так-то мне пируется
с щедрою Венерой.

Три отрадных месяца
был я при богине,
Данью достодолжного
чтя ее святыни;
Днесь иду в дальнейший путь
с праздною сумою,
Быв от мук богинею
исцелен самою.

Всех пусть добрых юношей
речь моя научит:
Если стрелы страстные
сердце ваше мучат —
Пусть единой из Венер
тело препоручат,
И целенье скорое
от нее получат. 

Прокляну Венеру я,
Если не отстанет
И не перестанет
Прежней
мучить верою,
Поначалу нежной,
А потом мучительной,
А потом губительной
Скорбью неизбежной.

В игрища Венерины
Я вступал впервые
В дни мои былые
Скромно,
неуверенно;
Но теперь я помню:
Нет ее заманчивей,
Нет ее обманчивей,
Нету вероломней.

Венеры в ратном стане я
В дни ранние
Служил со всем старанием,
Как подобает мужу;
Уж воин я заслуженный,
Натруженный,
А все-таки я нужен ей —
Зовет меня к оружью.

Умы людей баюкая,
Лишь мукою
И тягостной докукою
Казнила их Цирцея;
Но от ее прельщения
Умение
Спасло ведь тем не менее
Скитальца Одиссея.

Зачем мне безответно
Пылать любовью тщетной?
Уж лучше ненавидеть!
Но нет, да минет любящих
Удел все узы рубящих:
Пусть радости
Их младости
Судьба не смеет тягостью
Обидеть!

Любовь хоть и обманет,
Но пусть она не станет
И ненавистью злобной!
Кто в страсти злобой лечится,
Тот тщетно духом мечется:
Стремление
К целению
Ума — вот путь, спасению
Подобный! 

В час, когда закатится
Феб перед Дианою
И она с лампадою
Явится стеклянною,
Сердце тает,
Расцветает
Дух от силы пения
И смягчает,
Облегчает
Нежное томление,
И багрец передзакатный
Сон низводит благодатный
На людское бдение.

Сон, души целитель!
Нет тебя блаженней!
Ты порывы укрощаешь
Горестных мучений,
Ты смыкаешь очи
Роем сновидений!
Ты самой любви отрадней
И благословенней!

Веянья Морфея
В наши души сеют
Сны живые,
Ветерками веют,
Нивами желтеют,
Реками струятся,
И колеса шумных мельниц
В них кружатся,
И под их круженье очи
Сном смежатся.

После наслаждений
Венериных
Полон мозг томлений
Немеренных,
И темнеет свет в моих глазницах,
И плывут глаза в челнах-ресницах...
Сладко, страстью наслаждаясь,
Сном забыться,
Только слаще, пробуждаясь,
Вновь любиться!

Где листва вновь зазеленела,
Где поет песню филомела,
Отдыхать приятно;
Но милей на траве резвиться
С нежною девицей!
Вешний луг дышит ароматно,
Розы — в изголовье!
А потом, утомясь любовью,
Сладко пить подкрепленье силам
В сновиденье милом,
Что слетит лётом легкокрылым!

Как сердце бьется
И как душа мятется
У того, кто любови предается!
Как в просторе водном волны
Носят челны,
Так ни в счастье, ни в несчастье не уверена
Рать Венерина.