Алексей Парин - Чудесный рог: Народные баллады

Шла девица молодая с парнями плясать,
Раскрасавица такая, что не описать;
Шла — и что же на дороге встретила она?
Видит: яблонь молодая в зелень убрана.

«Здравствуй, яблонь, бог на помочь! Объясни мне ты,
Отчего твои так ярко зелены листы?»
«Здравствуй, бог тебе на помочь, девица-душа!
Объясни мне — отчего ты чудно хороша?»

«Отчего так хороша я, это без труда
Объясню тебе сейчас же: ем я завсегда
Белый хлеб, а запиваю свеженьким винцом —
Оттого-то я так чудно хороша лицом».

«Ну, коли от белых хлебов с свеженьким винцом
Ты, душа моя, так чудно хороша лицом,
То прохладною росою умываюсь я —
И от этого-то зелень так ярка моя».

«Тише, яблонь молодая, тише говори
И вокруг себя почаще пристально смотри:
У меня есть двое братьев — гордых молодцов,
На тебя у них готова пара топоров».

«Что ж! пускай меня зимою рубят, а весна
Как настанет — я ведь снова буду зелена;
Если ж девушка веночек с головы своей
Потеряет — он уж больше не вернется к ней».

Раз пошла я прогуляться,
Прогуляться в лес густой,
И нашла я в нем колодезь,
Полный свежею водой.

Я уселась у колодца,
Молчалива и грустна…
Надо мной порхала птичка,
Пела песенку она.

«Мне б узнать хотелось, птичка,
Правда ль то, что слышу я,
Будто мой желанный умер?
Правда, пташечка моя?

И, коль мой желанный умер,
Мне хотелось бы узнать,
Долго ль, долго ли я буду
По желанном горевать?»

«Горевать ты по желанном
Перестанешь лишь тогда,
Как до капли до последней
В море высохнет вода».

Но никак, никак не может
В море высохнуть вода:
Значит, горе-гореванье
Не исчезнет никогда!

Под горой, среди долины, липочка стояла —
Широка была в вершине и суха с начала.

Милый с милой обнялися и сидят под ней —
От любви они забыли о беде своей.

«Дорогая, нам расстаться надо в ночку эту:
Мне семь лет еще придется странствовать по свету».

«Если ты семь лет по свету должен ездить — я
Не возьму себе другого в милые друзья».

Семь годов прошло. «Наверно, — думает девица,—
Мой желанный издалека скоро возвратится».

И пошла она поутру в темненький лесок:
Ждет-пождет, когда приедет дорогой дружок.

Ждет-пождет она милова в лесе молчаливом…
Вот прекрасный рыцарь скачет на коне ретивом.

«Здравствуй, милая девица. Бог тебя храни!
Отчего сидишь одна ты здесь в лесной тени?

Мать ли сердится, отец ли прогоняет дочку?
Молодец ли добрый тайно держит путь к лесочку?»

«Мать не сердится, не гонит из дому отец,
И ко мне не ходит тайно добрый молодец.

Год седьмой с одной неделей нынче утром минул
С той минуты, как сердечный друг меня покинул».

«Нынче городом я ехал, и — не утаю —
Там справлял твой друг сердечный свадебку свою.

Ну, чего же пожелаешь доброго такого
Ты ему за то, что милой не сдержал он слова?»

«Я ему желаю столько, столько лучших дней,
Сколько есть на этой липе листьев и ветвей.

Я ему желаю столько светлого покоя,
Сколько звездочек имеет небо голубое.

Я ему желаю столько счастья на веку,
Сколько в море-океане есть на дне песку».

Что, услышав эти речи, с пальца он снимает?
Снял колечко золотое — и его кидает

На колени к ней. Мутится у нее в глазах:
Стала плакать так, что перстень утонул в слезах.

Что тут вынул из кармана он с улыбкой нежной?
Из кармана он платочек вынул белоснежный.

«Вытри глазки дорогие, вытри поскорей:
Ты с минуты этой будешь навсегда моей.

Это было только проба: вздумал испытать я —
Не начнешь ли ты за это посылать проклятья.

Если б ты меня прокляла хоть единый раз,
Я тотчас же и навеки скрылся бы из глаз».

Три государя задумали дело:
Много ландскнехтов собрали — и смело
               Двинулись вместе в Ландсталь,
Двинулись вместе для сечи кровавой.
Франца помянемте славою, славой!

Франц находился в ту пору в Ландстале.
Три государя пред крепостью стали,
               Начали в крепость стрелять.
Шлет увещанье пфальцграф — покориться.
Франц начинает сердиться, сердиться.

Здесь нападение, там — оборона.
В пятницу утром в стене бастиона
               Сделали первый пролом.
Франц это видит и шепчет, унылый:
«Господи боже, помилуй, помилуй!»

Три государя недаром стояли,
Целили метко и метко попали:
               Пулею Франц поражен.
Кровь благородная льется рекою…
Вечной он чтится хвалою, хвалою!

Вот как попали в него: приказанье
Дал он — ворота открыть и посланье
               Трем государям послал:
Просит он их за свою лишь дружину,
Близко предвидя кончину, кончину.

Въехали три государя в ворота;
С ними и конный народ, и пехота.
                Францу приходят они.
С ними он речи ведет незлобиво…
В песне моей все правдиво, правдиво!

По окончании их разговора
Муж благороднейший кончился скоро.
               Господи, призри его!
Лучшего воина мы не видали.
Много он вынес печали, печали!

Был для ландскнехтов он истинным другом,
Каждого он награждал по заслугам:
               Будем же славить его!
Память о нем сохранилась меж нами
И не исчезнет с веками, с веками!

Три государя поход продолжают.
Вот к Драхенфельсу они подступают —
               Крепость до камня сожгли.
Господи! Франца утешь ты в печали!
Все его земли пропали, пропали!

Кончу я лучше: пожалуй, случится
Жизнью еще и другим поплатиться!
               Больше я петь не хочу:
Вдруг не понравиться может иному!
Скоро уйдем мы из дому, из дому!

Тот, кем вся песенка наша пропета,
Сам был ландскнехтом — и песенка эта
               Им сложена без прикрас:
Дело ландстальское видел он лично;
Знает его он отлично, отлично!

Пред домом отца моего
Зеленая липа растет,
На липе сидит соловей
И звонкую песню поет.

«Ах, выучи петь и меня,
Соловушко! Ножку твою
И рученьку золотом я,
Кольцом золотым окую».

«К чему это золото мне,
Кольцо золотое к чему?
Я птичка лесная: отдать
Себя не хочу никому!»

Нынче ночью мне приснился
Сон томительный такой:
У меня в саду разросся
Розмарина куст большой.

Сад был кладбище: могила —
Грядка, полная цветов;
Много падало с деревьев
Свежих листьев и плодов.

В золотой бокал сбирала
Я душистые цветки;
Вдруг из рук моих он выпал
И разбился весь в куски.

Потекли оттуда капли
Алой крови и жемчуг…
Что бы значил сон тяжелый?
Ты не умер, милый друг?

Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча.

И я учился в школе
В стенах монастыря,
От мудрости и боли
Томительно горя.

Но путь науки строгой
Я в юности отверг,
И вольною дорогой
Пришел я в Нюренберг.

На площади казнили;
У чьих-то смуглых плеч
В багряно-мглистой пыли
Сверкнул широкий меч.

Меня прельстила алость
Казнящего меча
И томная усталость
Седого палача.

Пришел к нему, учился
Владеть его мечом,
И в дочь его влюбился,
И стал я палачом.

Народною боязнью
Лишенный вольных встреч,
Один пред каждой казнью
Точу мой темный меч.

Один взойду на помост
Росистым утром я,
Пока спокоен дома
Строгий судия.

Свяжу веревкой руки
У жертвы палача.
О, сколько тусклой скуки
В сверкании меча!

Удар меча обрушу,
И хрустнут позвонки,
И кто-то бросит душу
В размах моей руки.

И хлынет ток багряный,
И, тяжкий труп влача,
Возникнет кто-то рдяный
И темный у меча.

Не опуская взора,
Пойду неспешно прочь
От скучного позора
В мою дневную ночь.

Сурово хмуря брови,
В окошко постучу,
И дома жажда крови
Приникнет к палачу.

Мой сын покорно ляжет
На узкую скамью,
Опять веревка свяжет
Тоску мою.

Стенания и слезы,—
Палач — везде палач.
О, скучный плеск березы!
О, скучный детский плач!

Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача!
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча!