Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Мои глаза так алчно утоляли
Десятилетней жажды* жгучий зной,
Что все другие чувства мертвы стали;

Взор здесь и там был огражден стеной
Невнятия, влекомый неуклонно
В былую сеть улыбкой неземной;

Но влево отклонился принужденно,
Когда из уст богинь,* стоявших там,
Раздалось слово: «Слишком напряженно!»

Упадок зренья, свойственный глазам,
В которых солнце свеже отразилось,
Меня на время приобщил к слепцам;

Когда же с малым зренье вновь сроднилось
(Я молвлю «с малым», мысля о большом,
С которым ощущенье разлучилось),

Я видел — вправо повернув плечом,
Святое войско шло стезей возвратной,*
С седмицей свеч и с солнцем пред челом.

Как, оградив себя щитами, ратный
Заходит строй, за стягом идя вспять,
Пока порядок не создаст обратный, —

Так стран небесных головная рать
Вся перед нами прежде растянулась,
Чем колесница стала загибать.

Из женщин каждая к оси вернулась,
И благодатный груз повлек Грифон,
Но ни перо на нем не шелохнулось.

Та, кем я был сквозь воду проведен,
И я, и Стаций шли с руки, где круче
Колесный след в загибе закруглен.

Так, через лес, пустынный и дремучий
С тех пор, как змею женщина вняла,
Мы шли под голос ангельских созвучий.

Насколько трижды пролетит стрела,
Настолько удалясь, мы шаг прервали,
И Беатриче на землю сошла.

Тогда «Адам!» все тихо пророптали
И обступили древо, чьих ветвей
Ни листья, ни цветы не украшали.*

Его намет, чем выше, тем мощней
И вправо расширявшийся, и влево,
Дивил бы индов высотой своей.

«Хвала тебе, Грифон, за то, что древа
Не ранишь клювом;* вкус отраден в нем,
Но горькие терзанья терпит чрево», —

Вскричали прочие, обстав кругом
Могучий ствол; и Зверь двоерожденный:
«Так семя всякой правды соблюдем».

И, к дышлу колесницы обращенный,
Он к сирой ветви сам его привлек,
Связав их вязью, из нее сплетенной.*

Как наши поросли, когда поток
Большого света смешан с тем, который
Вслед за ельцом небесным ждет свой срок,*

Пестро рядятся в свежие уборы,
Пока еще не под другой звездой
Коней для Солнца запрягают Оры, —

Так в цвет, светлей фиалки полевой
И гуще розы, облеклось растенье,
Где прежде каждый сук был неживой.

Я не постиг нездешнее хваленье,
Которое весь сонм их возгласил,
И не дослушал до конца их пенье.

Умей я начертать, как усыпил
Сказ о Сиринге очи стражу злому,*
Который бденье дорого купил,

Я, подражая образцу такому,
Живописал бы, как ввергался в сон;
Но пусть искуснейший опишет дрему.

А я скажу, как я был пробужден
И полог сна раздрали блеск мгновенный
И возглас: «Встань же! Чем ты усыплен?»*

Как, цвет увидев яблони священной,
Чьим брачным пиром небеса полны
И чьи плоды бесплотным вожделенны,

Петр, Иоанн и Яков, сражены
Бесчувствием, очнулись от глагола,
Который разрушал и глубже сны,

И видели, что лишена их школа
Уже и Моисея, и Ильи,
И на учителе другая стола,* —

Так я очнулся, в смутном забытьи
Увидев над собой при этом кличе
Ту, что вдоль струй вела шаги мои.

В смятенье, я сказал: «Где Беатриче?»
И та: «Она воссела у корней
Листвы, обретшей новое величье.

Взгляни на круг приблизившихся к ней;
Другие ввысь восходят* за Грифоном,
И песня их и глубже, и звучней».

Звенела ль эта речь дальнейшим звоном,
Не знаю, ибо мне была видна
Та, что мой слух заставила заслоном.

Она сидела на земле, одна,
Как если б воз, который Зверь двучастный
Связал с растеньем, стерегла она.

Окрест нее смыкали круг прекрасный
Семь нимф,* держа огней священный строй,
Над коим Австр и Аквилон* не властны.

«Ты здесь на краткий срок в сени лесной,
Дабы затем навек, средь граждан Рима,
Где римлянин — Христос, пребыть со мной.

Для пользы мира, где добро гонимо,
Смотри на колесницу и потом
Все опиши, что взору было зримо».*

Так Беатриче; я же, весь во всем
К стопам ее велений преклоненный,
Воззрел послушно взором и умом.

Не падает столь быстро устремленный
Огонь из тучи плотной, чьи пласты
Скопились в сфере самой отдаленной,

Как птица Дия пала с высоты
Вдоль дерева, кору его терзая,
А не одну лишь зелень и цветы,

И, в колесницу мощно ударяя,
Ее качнула; так, с боков хлеща,
Раскачивает судно зыбь морская.*

Потом я видел, как, вскочить ища,
Кралась лиса к повозке величавой,
Без доброй снеди до костей тоща.

Но, услыхав, какой постыдной славой
Ее моя корила госпожа,
Она умчала остов худощавый.*

Потом, я видел, прежний путь держа,
Орел спустился к колеснице снова
И оперил ее, над ней кружа.*

Как бы из сердца, горестью больного,
С небес нисшедший голос произнес:
«О челн мой, полный бремени дурного!»

Потом земля разверзлась меж колес,
И видел я, как вышел из провала
Дракон, хвостом пронзая снизу воз;

Он, как оса, вбирающая жало,
Согнул зловредный хвост и за собой
Увлек часть днища, утоленный мало.

Остаток, словно тучный луг — травой,
Оделся перьями, во имя цели,
Быть может, даже здравой и благой,

Подаренными, и они одели
И дышло, и колеса по бокам,
Так, что уста вздохнуть бы не успели.*

Преображенный так, священный храм
Явил семь глав над опереньем птичьим:
Вдоль дышла — три, четыре — по углам.

Три первые уподоблялись бычьим,
У прочих был единый рог в челе;
В мир не являлся зверь, странней обличьем.*

Уверенно, как башня на скале,
На нем блудница наглая сидела,
Кругом глазами рыща по земле;

С ней рядом стал гигант, чтобы не смела
Ничья рука похитить этот клад;
И оба целовались то и дело.*

Едва она живой и жадный взгляд
Ко мне метнула, друг ее сердитый
Ее стегнул от головы до пят.

Потом, исполнен злобы ядовитой,
Он отвязал чудовище и в лес
Его повлек, где, как щитом укрытый,

С блудницей зверь невиданный исчез.*

«Deus, venerunt gentes»,* — то четыре,
То три жены, та череда и та,
Сквозь слезы стали петь стихи Псалтири.

И Беатриче, скорбью повита,
Внимала им, подобная в печали,
Быть может, лишь Марии у креста.

Когда же те простор для речи дали,
Сказала, вспыхнув, как огонь во тьме,
И встав, и так слова ее звучали:

«Modicum, et non videbitis me;
Et iterum, любимые сестрицы,
Modicum, et vos videbitis me».*

И, двинувшись в предшествии седмицы,*
Мне, женщине и мудрецу* — за ней
Идти велела манием десницы.

И ранее, чем на стезе своей
Она десятый шаг свой опустила,
Мне хлынул в очи свет ее очей.

«Иди быстрей, — она проговорила,
Спокойное обличие храня, —
Чтобы тебе удобней слушать было».

Я подошел, по ней мой шаг равня;
Она сказала: «Брат мой, почему бы
Тебе сейчас не расспросить меня?»

Как те, кому мешает страх сугубый
Со старшими свободно речь вести,
И голос их едва идет сквозь зубы,

Так, полный звук не в силах обрести:
«О госпожа, — ответил я, смущенный, —
То, что мне нужно, легче вам найти».

Она на это: «Пусть твой дух стесненный
Боязнь и стыд освободят от пут,
Так, чтобы ты не говорил, как сонный.

Знай, что порушенный змеей сосуд*
Был и не стал;* но от судьи вселенной
Вино и хлеб злодея не спасут.*

Еще придет преемник предреченный
Орла, чьи перья, в колесницу пав,
Ее уродом сделали и пленной.

Я говорю, провиденьем познав,
Что вот уже и звезды у порога,
Не знающие никаких застав,

Когда Пятьсот Пятнадцать,* вестник бога,
Воровку и гиганта истребит
За то, что оба согрешали много.

И если эта речь моя гласит,
Как Сфинга и Фемида, темным складом,
И смысл ее от разума сокрыт, —

Событья уподобятся Наядам
И трудную загадку разрешат,
Но будет мир над нивой и над стадом.*

Следи; и точно, как они звучат,
Мои слова запомни для наказа
Живым, чья жизнь — лишь путь до смертных врат

И при писанье своего рассказа
Не скрой, каким растенье ты нашел,
Ограбленное здесь уже два раза.*

Кто грабит ветви иль терзает ствол,
Повинен в богохульственной крамоле:
Бог для себя святыню их возвел.

Грызнув его, пять тысяч лет и доле
Ждала в мученьях первая душа,*
Чтоб грех избыл другой, по доброй воле.

Спит разум твой, размыслить не спеша,
Что неспроста оно взнеслось так круто,
Таким наметом стебель заверша.

Не будь твое сознание замкнуто,
Как в струи Эльсы,* в помыслы сует,
Не будь их прелесть — как Пирам для тута,*

Ты, по наличью этих лишь примет,
Постиг бы нравственно, сколь правосудно
Господь на древо наложил запрет.

Но так как ты, — мне угадать нетрудно, —
Окаменел и потускнел умом
И свет моих речей приемлешь скудно,

Хочу, чтоб ты в себе их нес потом,
Подобно хоть не книге, а картине,
Как жезл приносят с пальмовым листом».*

И я: «Как оттиск в воске или глине,
Который принял неизменный вид,
Мой разум вашу речь хранит отныне.

Но для чего в такой дали парит
Ваш долгожданный голос, и чем боле
К нему я рвусь, тем дальше он звучит?»

«Чтоб ты постиг, — сказала, — что за школе*
Ты следовал, и видел, можно ль ей
Познать сокрытое в моем глаголе;

И видел, что до божеских путей
Вам так далеко, как земному краю
До неба, мчащегося всех быстрей».*

На что я молвил: «Я не вспоминаю,
Чтоб я когда-либо чуждался вас,
И в этом я себя не упрекаю».

Она же: «Если ты на этот раз
Забыл, — и улыбнулась еле зримо, —
То вспомни, как ты Лету пил сейчас;

Как судят об огне по клубам дыма,
Само твое забвенье — приговор
Виновной воле, устремленной мимо.*

Но говорить с тобою с этих пор
Я буду обнаженными словами,
Чтобы их видеть мог твой грубый взор».

Все ярче, замедленными шагами,
Вступало солнце в полуденный круг,
Который создан нашими глазами,

Когда в пути остановились вдруг, —
Как проводник, который полн сомнений,
Увидев незнакомое вокруг, —

Семь жен у выхода из бледной тени,
Какую в Альпах стелет вдоль ручья
Вязь черных веток и зеленой сени.

Там растекались, — мог бы думать я, —
Тигр и Евфрат из одного истока,
Лениво разлучаясь, как друзья.*

«О светоч смертных, блещущий высоко,
Что это за раздвоенный поток,
Сам от себя стремящийся далеко?»

На что сказали так* : «Тебе урок
Подаст Мательда».* И, путем ответа
Как бы желая отвести упрек,

Прекрасная сказала: «И про это,*
И про иное с ним я речь вела,
И не могла ее похитить Лета».

И Беатриче: «Больших мыслей мгла,
Ложащихся на память пеленою,
Ему, быть может, ум заволокла.

Но видишь льющуюся там Эвною:
Сведи его и сделай, как всегда,
Угаснувшую силу* вновь живою».

Как избранные души без труда
Желанное другим желают сами,
Лишь только есть малейшая нужда,

Так, до меня дотронувшись перстами,
Она пошла и на учтивый лад
Сказала Стацию: «Ты следуй с нами».

Не будь, читатель, у меня преград
Писать еще, я бы воспел хоть мало
Питье, чью сладость вечно пить бы рад;

Но так как счет положен изначала*
Страницам этой кантики второй,
Узда искусства здесь меня сдержала.

Я шел назад,* священною волной
Воссоздан так, как жизненная сила
Живит растенья зеленью живой,

Чист и достоин посетить светила.*