Даниэл Дефо - Дневник Чумного Года
Кроме того, была и еще причина — ее одной было бы достаточно, чтобы бояться заразы, — это жуткие прижигания, к которым прибегали хирурги, чтобы бубоны прорвались и вытекли, без чего опасность смертельного исхода оставалась еще велика. Да и непереносимая боль в самих затвердениях, хотя теперь и не доводила людей до безумств и умопомрачения, как раньше, о чем я уже рассказывал, была все же очень мучительна; и больные, кому пришлось перетерпеть ее, хоть и не расстались с жизнью, однако горько сетовали на тех, кто убедил их, что теперь опасность миновала, и оплакивали собственные легкомыслие и глупость, из-за которых они подверглись таким страданиям.
И нельзя сказать, что это безрассудное поведение влекло за собой лишь болезнь: ведь многие выздоравливали, но многие и умирали; во всяком случае, именно благодаря такому поведению количество похорон в еженедельных сводках сократилось меньше, чем должно бы. Ведь как только это известие с быстротой молнии разнеслось по всему городу, люди только об этом и думали, особенно когда появилось первое существенное уменьшение числа умерших в еженедельных сводках; однако мы убедились, что цифры в следующих двух сводках не уменьшились в соответствующей пропорции; и причина этому, уверен, то, что люди безответственно ринулись навстречу опасности, отбросили прежние предосторожности и страхи и стали рассчитывать на то, что болезнь не доберется до них, а коли и доберется, так они останутся живы.
Врачи, сколько могли, противились этим легкомысленным настроениям; они издали предписание и распространили его по всему городу и его окрестностям, в котором советовали людям, несмотря на ослабление болезни, продолжать беречься по-прежнему, соблюдая все предосторожности повседневного поведения; врачи пугали опасностью новой вспышки болезни по всему городу, которая может оказаться даже более фатальной, чем все предшествующие испытания. Все это сопровождалось подробными доводами и пояснениями, подтверждающими их правоту, но повторять все это здесь было бы слишком долго.
Однако принятые меры ни к чему не приводили: осмелевшие люди так обезумели от первого всплеска радости,[351] так поражены были значительным сокращением смертности в недельных сводках, что стали совершенно невосприимчивы к новым страхам, и никто бы не мог убедить их, что угроза смерти еще не совсем миновала; говорить с ними было все равно, что бросать слова на ветер; люди открывали лавки, разгуливали по улицам, возвращались к своим занятиям[352] и заговаривали с каждым, кто им попадался — и по делу, и без дела, — даже не спрашивая собеседника о его самочувствии, более того, даже понимая, что им может угрожать опасность, так как знали, что собеседник их не совсем здоров.
Это безрассудное, опрометчивое поведение стоило жизни многим из тех, кто с величайшей осторожностью и предусмотрительностью запирался в домах, отгораживаясь от всего человечества, и, таким образом, с Божьей помощью, благополучно пережил самый разгар заразы.
Глупое и легкомысленное поведение, о котором я уже говорил, зашло столь далеко, что священники вынуждены были в конце концов обратить на него внимание паствы и пояснить его неразумность и опасность; и это немного подействовало: люди стали осмотрительнее. Но было и еще одно поветрие, остановить которое не могли и священники: ведь как только первые слухи расползлись по стране и достигли сельских местностей, они возымели то же действие: людям так надоело жить вдали от Лондона, им так хотелось обратно, так не терпелось вернуться домой, что они, отбросив и страх и предусмотрительность, потянулись в Лондон[353] и стали разгуливать по улицам, будто опасность миновала вовсе. И тем поразительнее было их поведение, что, согласно сводкам, все еще умирало по 1000–1800 человек в неделю.
Вследствие такого поведения людей количество умерших за первую неделю ноября вновь подскочило на 400 человек: и если верить врачам, то за ту же неделю заболело не менее трех тысяч человек, большинство из которых были вновь прибывшие.
Некий Джон Кок, цирюльник с Сент-Мартинз-ле-Гранд,[354] — прекрасный тому пример, я хочу сказать, пример опрометчивости поспешных возвращений, лишь только чума начала спадать. Этот самый Джон Кок покинул город вместе с семьей, запер дом и, подобно многим другим, перебрался в сельскую местность; обнаружив, что в ноябре зараза уменьшилась до такой степени, что за неделю погибло лишь 905 человек от всех болезней вместе взятых, он отважился вновь вернуться домой. Семья его состояла из десятерых: он, жена, пятеро детей, двое учеников и служанка. Не прошло и недели после его возвращения — а он сразу вновь открыл свою цирюльню, — как семейство его посетила болезнь и за пять дней скосила всех: хозяина, его жену, детей, учеников, только служанка уцелела.
Но к большинству Господь оказался милостивее, чем можно было бы ожидать: ведь ярость болезни, как я уже говорил, была позади, зараза отбушевала, да и зима приближалась: воздух стал чистый, холодный, начались заморозки; морозы усилились, большинство заболевших поправлялось, и здоровье стало вновь возвращаться в город; правда, даже в декабре были повторные вспышки болезни, и цифры в сводках подскочили почти на целую сотню, но они снова упали, и постепенно все стало возвращаться в свое обычное русло. Удивительно было наблюдать, как быстро город вновь стал многолюдным, так что приезжий и не ощутил бы потерь. Не наблюдалось и недостатка в жильцах: пустующих домов почти не было, а снять в аренду те, что еще оставались незанятыми, оказалось много охотников.
Хотелось бы мне сказать: как изменилось лицо города, так изменились и нравы его обитателей.[355] Не сомневаюсь, что многие сохранили чувство живейшей признательности за спасение и сердечной благодарности Всевышнему, дланью Своей защитившему их в это страшное время. Было бы жестоко судить иначе о столь многолюдном городе, жители которого проявили немало набожности в период испытания; но все это можно было обнаружить лишь в отдельных домах, лишь на некоторых лицах; в целом же нельзя не признать: поведение людей было таким же, как раньше, и никакой разницы, по сути, не было видно.
Некоторые утверждали, что стало даже хуже; что именно с этих пор люди нравственно деградировали; что они, ожесточенные пережитой опасностью, подобно морякам, пережившим шторм, стали более озлобленными и упрямыми, более наглыми и закоснелыми в своих пороках и беспутствах, чем раньше; но я бы не стал и этого утверждать. Понадобился бы рассказ немалой длины, чтобы наложить во всех подробностях медленное восстановление жизни города и возвращение ее в обычное русло.
Теперь некоторые другие районы Англии были заражены не менее, чем раньше Лондон; подверглись испытанию Норич,[356] Питерборо,[357] Линкольн,[358] Колчестер и другие места; лондонский магистрат принялся было вырабатывать правила общения с этими городами. Однако мы не могли запретить их жителям приезжать в Лондон: ведь нельзя было проверять каждого отдельного человека; так что после долгих обсуждений лорд-мэр и Совет олдерменов махнули на это рукой. Все, что они могли, — это посоветовать горожанам не принимать у себя и вообще не общаться с людьми, прибывшими из тех зараженных мест.
Но все уговоры пропадали втуне: жители Лондона были так уверены, что отделались от чумы, что никакие увещания на них не действовали; они всецело полагались на то, что воздух в городе снова стал здоровым, считая, что сам этот воздух, подобно больному оспой, раз переболев, уже не восприимчив к заразе. Это вновь возродило убеждение, что зараза гнездилась в воздухе и вообще не передавалась от заболевших к здоровым; и так сильно эта выдумка воздействовала на людей, что они без разбору стали общаться друг с другом, и здоровые и больные. Даже магометане, одержимые идеей предопределения, не верящие в заразу и придерживающиеся принципа «будь что будет», не могли здесь сравниться с лондонцами в упрямстве и тупости; совершенно здоровые люди, приехавшие в Сити из, как мы выражались, не затронутой болезнью местности, с легкостью входили в дома, в спальни и даже прямо ложились в постель вместе с больными, еще не окончательно выздоровевшими после чумы.
Некоторые из таких смельчаков поплатились жизнью за свою удаль; несметное число заболело, и у врачей снова было работы по горло, с той лишь разницей, что теперь большее число их пациентов выздоравливало; я хочу сказать, что, как правило, они выздоравливали, но, несомненно, теперь, когда за неделю умирало не больше 1000–1200 человек, зараженных и больных было больше, чем когда умирало по пять-шесть тысяч в неделю, так небрежно вели себя люди в столь серьезном и опасном для здоровья деле, и настолько неспособны были они внимать советам тех, кто предупреждал их для их же блага.
Когда люди начали вот так возвращаться в столицу, они с удивлением обнаружили, что некоторые семьи начисто скошены болезнью, до такой степени, что на их расспросы об этих людях никто даже не мог их припомнить, невозможно было также найти ни одной из принадлежавших им вещей: в подобных случаях все, что оставалось, бывало либо присвоено, либо похищено, но, так или иначе, все пропадало.
