Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Пред лучшей волей* силы воли хрупки;
Ему в угоду, в неугоду мне,
Я погруженной не насытил губки.*

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,
Свободными местами шел под кручей,
Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючей
Сочится зло, заполнившее свет,*
Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

Будь проклята, волчица древних лет,
В чьем ненасытном голоде все тонет
И яростней которой зверя нет!*

О небеса, чей ход иными понят,
Как полновластный над судьбой земли,
Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

Мы скудным шагом медленно брели,
Внимая теням, скорбно и устало
Рыдавшим и томившимся в пыли;

Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,
И так тоска казалась тяжела,
Как если бы то женщина рожала;

И далее: «Как ты бедна была,
Являет тот приют, где пеленицей
Ты свой священный отпрыск повила».

Потом я слышал: «Праведный Фабриций* ,
Ты бедностью безгрешной посрамил
Порок, обогащаемый сторицей».

Смысл этой речи так был сердцу мил,
Что я пошел вперед, узнать желая,
Кто из лежавших это говорил.

Еще он славил щедрость Николая,*
Который спас невест от нищеты,
Младые годы к чести направляя.

«Дух, вспомянувший столько доброты! —
Сказал я. — Кем ты был? И неужели
Хваленья здесь возносишь только ты?

Я буду помнить о твоем уделе,
Когда вернусь короткий путь кончать,
Которым жизнь летит к последней цели».

И он: «Скажу про все, хотя мне ждать
Оттуда нечего; но без сравненья
В тебе, живом, сияет благодать.

Я корнем был зловредного растенья,*
Наведшего на божью землю мрак,
Такой, что в ней неплодье запустенья.

Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и Дуак
Могли, то месть была б уже свершенной;
И я молюсь, чтобы случилось так.*

Я был Гугон, Капетом нареченный,*
И не один Филипп и Людовик
Над Францией владычил, мной рожденный.

Родитель мой в Париже был мясник;*
Когда старинных королей не стало,
Последний же из племени владык

Облекся в серое,* уже сжимала
Моя рука бразды державных сил,
И мне земель, да и друзей достало,

Чтоб диадемой вдовой* осенил
Мой сын свою главу и длинной смене
Помазанных начало положил.

Пока мой род в прованском пышном вене*
Не схоронил стыда, он мог сойти
Ничтожным, но безвредным тем не мене.

А тут он начал хитрости плести
И грабить; и забрал, во искупленье,
Нормандию, Гасконью и Понти* .

Карл сел в Италии;* во искупленье,
Зарезал Куррадина;* а Фому
Вернул на небеса,* во искупленье.

Я вижу время, близок срок ему, —
И новый Карл его поход повторит,
Для вящей славы роду своему.

Один, без войска, многих он поборет
Копьем Иуды; им он так разит,
Что брюхо у Флоренции распорет.

Не землю он, а только грех и стыд
Приобретет, тем горший в час расплаты,
Что этот груз его не тяготит.*

Другой, я вижу, пленник, в море взятый,
Дочь продает, гонясь за барышом,*
Как делают с рабынями пираты.

О жадность, до чего же мы дойдем,
Раз кровь мою* так привлекло стяжанье,
Что собственная плоть ей нипочем?

Но я страшнее вижу злодеянье:
Христос в своем наместнике пленен,
И торжествуют лилии в Аланье.

Я вижу — вновь людьми поруган он,
И желчь и уксус пьет, как древле было,
И средь живых разбойников казнен.*

Я вижу — это все не утолило
Новейшего Пилата;* осмелев,
Он в храм вторгает хищные ветрила.*

Когда ж, господь, возвеселюсь, узрев
Твой суд, которым, в глубине безвестной,
Ты умягчаешь твой сокрытый гнев?

А возглас мой* к невесте неневестной
Святого духа, вызвавший в тебе
Твои вопросы, это наш совместный

Припев к любой творимой здесь мольбе,
Покамест длится день; поздней заката
Мы об обратной говорим судьбе.*

Тогда мы повторяем, как когда-то
Братоубийцей стал Пигмалион,
Предателем и вором, в жажде злата;*

И как Мидас в беду был вовлечен,
В своем желанье жадном утоляем,
Которым сделался для всех смешон.*

Безумного Ахана вспоминаем,
Добычу скрывшего, и словно зрим,
Как гневом Иисуса он терзаем.*

Потом Сапфиру с мужем* мы виним,
Мы рады синякам Гелиодора,*
И вся гора позором круговым

Напутствует убийцу Полидора;*
Последний клич: «Как ты находишь, Красс,
Вкус золота? Что ты знаток, нет спора!»*

Кто громко говорит, а кто, подчас,
Чуть внятно, по тому, насколь сурово
Потребность речи уязвляет нас.

Не я один о добрых молвил слово,
Как здесь бывает днем; но невдали
Не слышно было никого другого».

Мы от него немало отошли
И, напрягая силы до предела,
Спешили по дороге, как могли.

И вдруг гора, как будто пасть хотела,
Затрепетала; стужа обдала
Мне, словно перед казнию, все тело,

Не так тряслась Делосская скала,
Пока гнезда там не свила Латона
И небу двух очей не родила.*

Раздался крик по всем уступам склона,
Такой, что, обратясь, мой проводник
Сказал: «Тебе твой спутник оборона».

«Gloria in excelsis»* — был тот крик,
Один у всех, как я его значенье
По возгласам ближайших к нам постиг.

Мы замерли, внимая восхваленье,
Как слушали те пастухи в былом;
Но прекратился трус, и смолкло пенье.

Мы вновь пошли своим святым путем,
Среди теней, по-прежнему безгласно
Поверженных в рыдании своем.

Еще вовек неведенье* так страстно
Рассудок мой к познанью не влекло,
Насколько я способен вспомнить ясно,

Как здесь я им терзался тяжело;
Я, торопясь, не смел задать вопроса,
Раздумье же помочь мне не могло;

Так, в робких мыслях, шел я вдоль утеса.

Терзаемый огнем природной жажды,
Который утоляет лишь вода,
Самаритянке данная однажды,*

Я, следуя вождю, не без труда
Загроможденным кругом торопился,
Скорбя при виде правого суда.

И вдруг, как, по словам Луки, явился
Христос в дороге двум ученикам,
Когда его могильный склеп раскрылся, —

Так здесь явился дух,* вдогонку нам,
Шагавшим над простертыми толпами;
Его мы не заметили; он сам

Воззвал к нам: «Братья, мир господень с вами!»
Мы тотчас обернулись, и поэт
Ему ответил знаком и словами:

«Да примет с миром в праведный совет
Тебя неложный суд, от горней сени
Меня отторгший до скончанья лет!»

«Как! Если вы не призванные тени, —
Сказал он, с нами торопясь вперед, —
Кто вас возвел на божии ступени?»

И мой наставник: «Кто, как этот вот,
Отмечен ангелом, несущим стражу,
Тот воцаренья с праведными ждет.

Но так как та, что вечно тянет пряжу,*
Его кудель ссучила не вполне,
Рукой Клото намотанную клажу,

Его душа, сестра тебе и мне,
Не обладая нашей мощью взгляда,
Идти одна не может к вышине.

И вот я призван был из бездны Ада
Его вести, и буду близ него,
Пока могу руководить, как надо.

Но, может быть, ты знаешь: отчего
Встряслась гора и возглас ликованья
Объял весь склон до влажных стоп его?»

Спросив, он мне попал в ушко желанья
Так метко, что и жажда смягчена
Была одной отрадой ожиданья.

Тот начал так: «Гора отрешена
Ото всего, в чем нарушенье чина
И в чем бы оказалась новизна.

Здесь перемен нет даже и помина:
Небесного в небесное возврат
И только — их возможная причина.

Ни дождь, ни иней, ни роса, ни град,
Ни снег не выпадают выше грани
Трех ступеней у загражденных врат.*

Нет туч, густых иль редких, нет блистаний,
И дочь Фавманта в небе не пестра,
Та, что внизу живет среди скитаний.*

Сухих паров* не ведает гора
Над сказанными мною ступенями,
Подножием наместника Петра.

Внизу трясет, быть может, временами,
Но здесь ни разу эта вышина
Не сотряслась подземными ветрами.*

Дрожит она, когда из душ одна
Себя познает чистой, так что встанет
Иль вверх пойдет; тогда и песнь слышна.

Знак очищенья — если воля взманит
Переменить обитель,* и счастлив,
Кто, этой волей схваченный, воспрянет.

Душа и раньше хочет; но строптив
Внушенный божьей правдой, против воли,
Позыв страдать, как был грешить позыв.

И я, простертый в этой скорбной боли
Пятьсот и больше лет, изведал вдруг
Свободное желанье лучшей доли.

Вот отчего все дрогнуло вокруг,
И духи песнью славили гремящей
Того, кто да избавит их от мук».

Так он сказал; и так как пить тем слаще,
Чем жгучей жажду нам пришлось терпеть,
Скажу ль, как мне был в помощь говорящий?

И мудрый вождь: «Теперь я вижу сеть,
Вас взявшую, и как разъять тенета,
Что зыблет гору и велит вам петь.

Но кем ты был — узнать моя забота,
И почему века, за годом год,
Ты здесь лежал — не дашь ли мне отчета?»

«В те дни, когда всесильный царь высот
Помог, чтоб добрый Тит отмстил за раны,
Кровь из которых продал Искарьот,* —

Ответил дух, — я оглашал те страны
Прочнейшим и славнейшим из имен,*
К спасению тогда еще не званный.

Моих дыханий был так сладок звон,
Что мною, толосатом* , Рим пленился,
И в Риме я был миртом осенен.

В земных народах Стаций не забылся.
Воспеты мной и Фивы и Ахилл,
Но под второю ношей я свалился.*

В меня, как семя, искру заронил
Божественный огонь, меня жививший,
Который тысячи воспламенил;

Я говорю об Энеиде, бывшей
И матерью, и мамкою моей,
И все, что труд мой весит, мне внушившей.

За то, чтоб жить, когда среди людей
Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье*
Провесть хоть солнце* свыше должных дней».

Вергилий на меня взглянул в молчанье,
И вид его сказал: «Будь молчалив!»
Но ведь не все возможно при желанье.

Улыбку и слезу родит порыв
Душевной страсти, трудно одолимый
Усильем воли, если кто правдив.

Я не сдержал улыбки еле зримой;
Дух замолчал, чтоб мне в глаза взглянуть,
Где ярче виден помысел таимый.

«Да завершишь добром свой тяжкий путь! —
Сказал он мне. — Но что в себе хоронит
Твой смех, успевший только что мелькнуть?»

И вот меня две силы розно клонят:
Здесь я к молчанью, там я понужден
К ответу; я вздыхаю, и я понят

Учителем. «Я вижу — ты смущен.
Ответь ему, а то его тревожит
Неведенье», — так мне промолвил он.

И я: «Моей улыбке ты, быть может,
Дивишься, древний дух. Так будь готов,
Что удивленье речь моя умножит.

Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,
И есть Вергилий, мощи той основа,
С какой ты пел про смертных и богов.

К моей улыбке не было иного,
Поверь мне, повода, чем миг назад
О нем тобою сказанное слово».

Уже упав к его ногам, он рад
Их был обнять; но вождь мой, отстраняя:
«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат».

«Смотри, как знойно, — молвил тот, вставая, —
Моя любовь меня к тебе влекла,
Когда, ничтожность нашу забывая,

Я тени принимаю за тела».