Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Я же отвечал:
— Пожалуйста, пусть меня арестуют. Но сначала верните деньги! — А на него я кричал: — Мерзавец! Еще смеет болтать языком, когда все плутни вышли наружу! Я прошу отпереть вот этот сундук; там лежит мое серебро, в том же мешке, где и его реалы.
— Ничего подобного, — спорил он, — все реалы, так же как и эти три тысячи эскудо, принадлежат мне.
— Вам? — негодовал я. — Да ведь вы только что утверждали, что у вас и десятикратных дублонов нет! Видно, по воле самого неба у вас отшибло память и вы забыли, что́ получили из моих рук! Кто отрицает, что у него есть чужое, должен хорошенько обдумать свои слова. Когда я сюда пришел, вы при всем честном народе обещали, что завтра отдадите мои деньги посланному мною слуге; когда же я сам за ними вернулся, вы отказались мне их выдать! Пусть отопрут сундук, вынут все, что в нем есть, и тогда мы узнаем, кто тут мошенник и кто чем живет.
Сундук открыли, и я сразу увидел тот мешок. Там было много и других мешочков, побольше и поменьше. Я указал пальцем и сказал:
— Вот мой кошель, который с черным пятном.
Одним словом, все, что я говорил, оказалось правдой, и в этом мнении все утвердились окончательно, когда деньги высыпали из мешка и нашли там мой второй бервет, в котором говорилось, что две тысячи реалов тоже мои.
Я вопил:
— Негодяй, мошенник, безбожник, подлец без чести и совести! Зачеркнул запись! Все равно каждому ясно, что это мои деньги. Так я ничего тебе не давал? Так ты меня никогда не видел и не знаешь, кто я такой и чего мне надо? А теперь что скажешь? Что еще соврешь? Самому богу было угодно отнять у тебя разум; ты даже не догадался выбросить вон берветы и переложить деньги на другое место! Всевышний вступился за меня, когда я, по своей простоте, собственными руками отдавал тебе деньги, да еще надеялся, что ты их вернешь! А тот, кто надоумил меня это сделать, был, видно, той же породы, твое же исчадье и старался тебе на пользу.
Сколько там ни было народу, все удивлялись и качали головами, пораженные тем, что им довелось увидеть и услышать, и в один голос осуждали мошенника, радуясь, что я доказал свою правоту и вызволил деньги. На моей стороне было общее мнение, очевидность и вещественные доказательства, а также ходившая о купце дурная слава; она подкрепила мои нападки. Соседи говорили:
— Теперь мы видим, какими делишками он промышляет. Этому мошеннику и ростовщику не впервой обирать добрых людей. А ловко же он задумал ограбить бедного кабальеро! Если бы сеньор растерялся, остаться бы ему без денег.
Купец, которому пришлось выслушивать такие речи, да и другие, еще позабористей, имея всего один рот, а в нем один-единственный язык, не мог ответить на все обвинения и оправдаться. Он был ошеломлен и не знал, во сне все это с ним происходит или наяву. Думаю, не раз он ущипнул себя за руку, чтобы поскорей проснуться. А может быть, решил, что совсем рехнулся, потерял память и соображение, сохранив только волю. Как я уже говорил, его сильно недолюбливали, и это наполовину решило дело в мою пользу. Так всегда бывает с теми, кто ведет дурную жизнь: достаточно подозрения, и вина уже доказана.
Те из свидетелей, которые видели и слышали все с самого начала, подтверждали, что он обещал завтра отдать деньги мне или моему слуге, а потом, когда я тут же вернулся и попросил их выдать, — отказался это сделать; Орлан подтвердил, что я действительно приходил в лавку и просил хозяина взять на хранение три тысячи эскудо; правда, он говорил, что не знает, вручил я их хозяину или нет, и только ссылался на запись в книге, потому что отлучился из лавки и не дослушал, чем кончился наш разговор. Мой же слуга божился, что собственноручно отсчитал три тысячи и отдал их купцу при свидетелях, которых, впрочем, назвать не может, ибо он человек не здешний и никого тут не знает. В истинности же моих слов все убедились воочию; то обстоятельство, что первоначальная запись была зачеркнута, монеты правильно описаны, в обоих кошелях оказались берветы с обозначением суммы и принадлежности денег — все это располагало очевидцев в мою пользу и обращало их против купца, которого не хотели и слушать.
Да ему и не до разговоров было. Человек он был немолодой и, попав в такой переплет, тщетно силился понять, что с ним произошло; он вдруг побледнел как мертвец и лишился чувств. Мы думали, он кончается; вскоре он, правда, пришел в себя, но был какой-то одурманенный, так что мне даже стало жаль его. Я утешился тем, что если бы он отдал богу душу, то без него мне все-таки легче было бы обойтись, чем без его денег.
Все собравшиеся в один голос требовали, чтобы мне вернули мое достояние. Но я знал, что одних выкриков из толпы для этого мало, что только судья имеет законные права вернуть мне деньги, а потому действовал с должной осмотрительностью. Когда все кричали: «Отдайте ему деньги!» — я просил: «Нет, нет, я не хочу! Пусть их опечатают». На этом основании барджелло наложил на деньги арест, забрал их у нечестивого захватчика и отдал на хранение одному почтенному человеку, жившему по соседству. После краткого судебного разбирательства мне вручили денежки по решению суда; купец же мой не только лишился своего добра, но и уплатил судебные издержки, не говоря уже о всеобщем осуждении и позоре, заклеймившем его после этого случая.
Когда в моих бедных и грешных руках оказалась такая уйма денег, я не раз вспомнил, как обокрал меня Сайяведра: в то время потеря была для меня весьма чувствительна; но, если бы со мной не случилась та беда, я не узнал бы, кто такой Сайяведра, и не ограбил бы благодаря ему купца. А потому я утешался следующими доводами: «Пусть я сломал ногу: это оказалось мне на пользу, — нет худа без добра».
Дела наши пошли в гору; отныне я был всеми уважаем и богат, как никогда; Сайяведра разжился деньгами, Орлан разбогател.
Вы сами можете вообразить, с какой радостью я унес к себе денежки, как любовно их завернул и укутал, чтобы они у меня не схватили насморка. Хотя все это совершилось наяву, слуга мой не хотел верить своим глазам, — он даже подходил и щупал монеты. Ему все казалось, что это сон и что в жизни такого не бывает. Он готов был на меня молиться; правда, уже давно, познакомившись со мной в Риме, он узнал кое-что о моей жизни и занятиях и мог оценить мою смекалку, однако ничего подобного он и во сне не видел. Бедняга еще не знал, что значит резать подметки на ходу, несмотря на то, что уже много лет мог бы быть мастером, а я его подмастерьем.
Я же ему сказал:
— Дружище Сайяведра, теперь ты видишь, что такое настоящее мастерство и как надо воровать с пользой и без риска. То, что ты мне излагал в дороге, — это Магометов Коран. Стащить юбку и заработать сотню палок каждый дурак сумеет: расходы превышают выручку. Но где работаю я, там вашему брату остается только руками развести.
Два дня спустя, под вечер, Орлан явился за своей долей; если бы не Сайяведра, я был бы не прочь улизнуть — и лови ветра в поле; но я не хотел вызывать враждебных чувств и портить выгодное о себе мнение; ведь Сайяведра подумал бы, что я и его тоже могу обмануть; мне не имело смысла поступаться большим ради малого.
Орлан сообщил, что хозяин его с досады чуть не помер; в голове у него помутилось, он уверен, что тут не обошлось без нечистой силы. Я вычел те сто эскудо, которые Орлан взял себе взамен моих десяти дублонов, и отдал ему всю причитающуюся сумму до последнего гроша. Потом предложил Сайяведре выдать и ему его часть, считая вместе с ранее выигранными в Сиене пятью сотнями эскудо; но он сказал, что у меня деньги будут целей: ему негде их спрятать, так пусть они лучше пока лежат вместе с моими, а когда понадобятся, он скажет.
Мы пробыли в Милане еще дней десять — двенадцать; впрочем, я все время побаивался, как бы чего не вышло, и потому мы решили уехать в Геную; но на всякий случай до самого отъезда никому ничего не говорили и не открывали ни одной живой душе, куда мы намерены ехать. Наоборот, в разговорах упоминали совсем другой город, давая понять, будто нас туда призывают важные дела.
Однажды, прогуливаясь по улицам Милана, я увидел в одной из лавок красивую цепочку, к которой приценивался какой-то солдат. Вещица эта показалась мне самой прекрасной из всех, какие я видел в жизни. Мне так захотелось ее приобрести, что я решил либо купить ее, если купец не сторгуется с солдатом, либо заказать другую такую же. Я подошел поближе и стал смотреть, не выдавая пока своих намерений. Цепочка была на вид из чистого золота; так она мне приглянулась, что я сразу придумал способ стащить ее мимоходом, без лишних хлопот.
Тем временем я внимательно следил за торгом и удивлялся, почему они называют в споре совсем ничтожную сумму; сначала я даже подумал, что речь идет только об отделке, а не о стоимости золотого веса. Покупка не состоялась, и я приступил к исполнению своего плана, начав с расспросов о цене и весе. Купец рассмеялся и сказал:
