Сборник - Памятники Византийской литературы IX-XV веков
Выкидыш я верну к жизни и обласкаю даже вывихнутое. Я не более жесток к своему детищу, чем та аттическая жена (забыл ее имя), о которой вот что рассказывают: когда она была беременна, отец, будто бы, не позволял ей стать матерью и хотел убить младенца, едва тот появится на свет. К этому он тайно подговорил повивальную бабку. Но та по–иному исполнила волю отца. Она спрятала у себя на груди змею, и, когда после мук, родился младенец, то она унесла его прочь, а на его место положила змею и показала ее роженице со словами: «Увы! Посмотри, какое чудо: вместо ребенка родилась змея!» А роженица ей с нежностью на это: «Мамушка, приласкай ради меня змею, она мне все равно, что жизнь». И, взяв змею обеими руками, поцеловала ее. Я тоже аттик, я тоже чадолюбив, и даже больше, чем она, так как родил вас в муках души и люблю ваших словесных детей. Пусть они мужают, пусть руки их крепнут. А вы пока что рождайте для меня. Ведь ничто не может преуспеть, не родившись сначала.
О СТИЛЕ НЕКОТОРЫХ СОЧИНЕНИЙ [218]
Те, кто читает книги про Левкиппу [219], про Хариклию и иные услаждающие вещи, сочинения Филострата Лемносского и все написанное Лукианом ради веселой забавы, напоминают мне людей, которые строят дом и готовятся украшать его рисунками, каменьями и прочими прелестями, не укрепив прежде основания, не вбив столпов, не возведя стен и не сложив кровли.
И многие находят, что поступающие так правы. Иные даже пробовали, по–моему, писать какие–то небольшие сочинения напыщенным слогом. У них с первой же буквы гремел гром и раздавался звон, а потому, как после блеснувшей молнии, все меркло. В кратких письмах и не очень длинных обращениях бывает годен и такой слог, ибо тут нет запутанных изгибов речи, и невзыскательному слушателю приятна цветистая красочность. Но в сочинениях и там, где речь проходит через разные повороты и нужно показать силу творчества, эта красота медвяной речи мешает слушать. Ведь помимо услаждающей формы существуют иные. В одних частях рассуждения нужна сладость, в других — жесткость; иногда слог должен быть выспренным, иногда совсем простым. Нужно то напрягать и сосредоточивать свой ум, то расслаблять его и успокаивать. Непростое это дело — умение точно употребить слово. Тут совсем не то, что при посвящениях в таинства [220]. Там начинают с первых посвящений и кропильниц, а потом уже подходят к святыне; прежде несут факел, а уже потом священнодействуют. Тут, напротив, кто хочет стать совершенным знатоком словесных тонкостей, пусть сначала устроит улей, а затем уже ищет цветы.
Я ведь тоже начинал так и брался за книги, в которых находил и росу, и душистую смолу, и цветы. Но я не обретал в себе сил для проворного бега к цели моего труда и осекался на первом же прыжке. И тут я свернул на другую дорогу, лучшую и вернейшую. Покинув Харит, я перенес свои заботы на муз, воздавая почтение каждой из них — и той, которой подчинена прозаическая речь [221], и самой Каллиопе. Теперь я выбрал себе книги Демосфена, Исократа, Аристида [222] и Фукидида. К этому списку прибавлял я и платоновские диалоги, и все сочинения Плутарха, и то, что сохранилось от Лисия и от нашего богослова Григория, который для меня стоит выше всех по своему уму и красоте.
У Демосфена я взял то, что пригодно любому делу, и научился, как лучше строить речь. У Исократа — точности выражений, древнему изяществу и чистоте речи, у Аристида — той мощи, которая приносит наслаждение, правильности эпихирем [223], умению обращаться с многочисленными энтимемами и словесными приемами. У Фукидида — тому, как вводить новшества в язык, напрягать мысль. Я находил у него не красоту, а рассудительность, правильное соединение слов и умение по–разному выражать свои мысли.
Соединение же всех прелестей, всех поворотов мысли и всех ее звучаний я нашел, по–моему, у Плутарха. Я наслаждался и простотой его рассказа и умением на разные лады выражать свою мысль. Искусство Лисия выручало меня в любом случае. Но больше всех помогала мне наша муза богословия [224], сладостная лира и громогласная труба.
Если в своем сочинении я хотел говорить прикровенно, намеками, то этому научили меня речи Фукидида. Если нужны были искусственные приемы, чтобы построить речь, то образцом мне служило демосфеновское искусство. Слог же Исократа удовлетворял меня тогда, когда приходилось разъяснять предмет точно, не впадая в противоречие и не изменяя смысла. Платон же божествен, но ему подражать невозможно. Кажется, что к его ясности легко приблизиться на самом же деле это крутая вершина, на которую трудно взойти. Те, кто сравнивают его с сочинениями Лисия и Фукидида и хотят, чтобы он писал, как они, эти люди, нахожу я, напрасно читали Платона.
Если бы не было Григория, сильного в добродетели и в слове, то, сравнивая Платона со всеми философами и риторами, я бы признал его слог несравненным.
После долгого общения с этими мужами, мне, чтобы придать великолепие своей речи, понадобилась и приятность слога. Вот тогда–то я, для полного украшения, взял повести и о Хариклии, и о Левкиппе, и все подобные им книги, какие только существуют. Про себя скажу, что из каждой я выбирал для себя хорошие свойства. В свою речь я вводил украшения отовсюду, и взятое из разных мест сливается в ней в единый образ. Я, один, впитал в себя многих. Если же станут читать мои книги, то один превратится во многих.
О ВСЯЧЕСКОЙ НАУКЕ [225]
Душа, познающая сама себя и то, что она обладает божественным достоинством, далеко отстоит от природы. Она возвышается над всеми зародышами. Она гораздо раньше, чем они, отделена от всех тел, и на собственном седалище сидит она выше всех природных и образующих начал, превыше, можно сказать, даже самого всеобщего. Она присутствует в теле не из–за истечения от звезд, рождается не от природы, входит в тело не по телесным причинам, а нисходит свыше, от Бога.
Если же душа не познала сама себя и того, что она причастна высшему достоинству и поставлена свободною, то рабски служит телу и губит свою свободу. И ее великий глаз бывает затянут покровом природы и уже не светит.
40. ЧТО ТАКОЕ ПРИРОДА?
Природа — это способность, невидимая глазом, зримая умом, посеянная в телах Богом, начало движения и покоя. Она приводит в движение природные тела и снова заставляет их остановиться. Ведь все тела, элементы и то, что из них состоит, хотя и воспринимают движение и покой от Бога, однако постоянно приводятся в движение природой. Многое заставляет тела двигаться, прежде всего — Бог, затем ум, потом душа, в конце же концов природа как некое орудие Бога. Человека и бессловесных животных приводят в движение и душа и природа, но лишь одна природа заставляет двигаться и останавливаться тела, простые и сложные.
75. О ВРЕМЕНИ
Время — это понятие и имя, созданное человеческой мыслью. Поскольку существуют вещи вечные, всегда сущие и неподвижные, и вещи, подверженные движению и гибели, то философы назвали саму меру движения временем. Ибо время — это не вещь, существующая сама по себе, не тело, видимое глазом, и не бестелесная сущность, подобно природе, душе, разуму. Нет, время — это вещь, существующая только в мысли. Душа, соединенная с Вышним, пребывает в неизменяемом веке, когда же бывает отторгнута от вечности и лишена покоя ради рождения кого- либо, то она дает у себя место времени. Итак, время — это не иное что, как мера движения.
76. О ДВИЖЕНИИ
Не легко понять, что такое движение. Это некий образ и энергия движущегося тела в то время, как оно движется. Вот, например, одна вещь увеличивается, другая изменяется, а иная мятется; для увеличивающейся вещи движение — это увеличение, для мятущейся — смятение, для возникающей — рождение. Так что движение — это не начало и не конец, но промежуток между ними. Так, когда строится дом, то движение — это не начало его, ибо он еще не сдвинут, и не конец, ибо тогда строительство бывает уже прекращено — а то, что в промежутке между этим, само строительство дома — это и есть движение. Аристотель назвал это энтелехией [226].
129. О ДОЛГОЙ ЗИМЕ
Зима бывает долгая, когда все планеты находятся в зимнем знаке Зодиака, в Водолее, в Рыбах. Лето же бывает долгим, когда все окажутся в летнем знаке Зодиака. Солнце, находясь в знаке
Льва, производит лето, в знаке Козерога — зиму. Поэтому и получила свое название «година», что солнце приходит в единое место, ибо светило возвращается туда, откуда вышло. Когда все планеты собираются у нас над головой, то они производят долгое лето, а удаленные от нас диаметрально — производят долгую зиму. Когда зима бывает долгой, море захватывает материк, когда же лето продолжительно — то море отступает от суши.
