Анна Рэдклифф - Роман в лесу
Услышав это, Аделина вспомнила прошлую ночь и содрогнулась, однако мысль о реальной опасности вновь легла ей камнем на сердце и поборола все прочие страхи.
— Где это место? — спросила Аделина. — Если там можно укрыться, я пойду не колеблясь.
— Это старый склеп, он находится в самой чащобе; коротким путем дотуда — полмили, а ежели по другому идти — так с милю будет. Когда хозяин мой приохотился надолго в лес уходить, и я ходил туда за ним следом, но склепа тогда не видел, потом уж набрел на него. Но так ли, эдак ли, а ежели вы отважитесь переждать там, мамзель, я покажу вам самый короткий путь.
С этими словами он указал на извилистую тропинку, уходившую вправо. Аделина бросила взгляд вокруг и, никого не увидев, попросила Питера проводить ее до склепа. Они пошли по тропе, пока наконец, свернув в романтически мрачную часть леса, почти не доступную лучам солнца, не оказались на том самом месте, где некогда Луи высмотрел своего отца.
Тишина и торжественность этого места наполнили сердце Аделины благоговейным трепетом; она остановилась и некоторое время молча его обозревала. Наконец Питер повел ее внутрь полуразрушенной усыпальницы; они спустились на несколько ступеней.
— Здесь схоронили какого-то старого аббата, — сказал Питер, — так говорили мне люди маркиза; должно быть, он был из аббатства. Вот только не пойму, с чего ему в голову пришло гулять здесь. Его-то уж точно не убили.
— Надеюсь, что нет, — сказала Аделина.
— Хотя чего только не схоронено в этом аббатстве, и…
Аделина его перебила.
— Тс-с!.. кажется, я слышу шум, — прошептала она. — Боже, сделай так, чтобы нас не увидели!
Они прислушались, но вокруг было тихо, и они пошли дальше. Питер отворил низенькую дверь, и они вступили в темный проход, двигаясь осторожно, так как то и дело спотыкались о камни, вывалившиеся из стен.
— Куда мы идем? — спросила Аделина.
— Я и сам толком не знаю, — сказал Питер, — потому как и не заходил так далеко; но здесь, кажется, спокойно.
Какая-то преграда встала у него на пути. Это была дверь, которая подалась, когда он нажал на нее, и они оказались в помещении, похожем на келью и едва различимом в сумеречном свете, который проникал сверху через решетку. Слабый луч падал прямо вниз, оставляя во тьме большую часть помещения.
Осмотревшись, Аделина вздохнула.
— Очень страшное это место, — сказала она, — но если оно укроет меня, я сочту его за дворец. Помни, Питер, мой покой и моя честь зависят от твоей верности; будь же осторожен и при этом решителен. Вечером, когда стемнеет, я смогу ускользнуть из аббатства, менее всего рискуя быть замеченной, и буду дожидаться тебя здесь. Как только мсье и мадам Ла Мотт станут искать меня в нижних кельях, приведи сюда лошадь. Постучи три раза в дверь склепа — я пойму, что ты здесь. Ради всего святого будь осторожен и точен.
— Ладно, мамзель, и будь что будет.
Они поднялись по ступенькам наверх, и Аделина, боясь, что их увидят, приказала Питеру поскорее вернуться в аббатство и придумать что-нибудь в объяснение своего отсутствия, если его уже хватились. Оставшись опять одна, она не стала удерживать слез и предалась горькому отчаянию. Она видела себя без друзей, без родственных связей, несчастной, одинокой, брошенной на произвол худшего из зол; преданной теми самыми людьми, для которых так долго старалась быть утешением, которых любила, как своих покровителей, и почитала, как отца с матерью! Эти мысли мучительно ранили ей сердце, и сознание нависшей над нею опасности на время уступило место горю от встречи с такой греховностью человеческой.
Наконец она собралась с силами и, направив стопы свои к аббатству, решила терпеливо дожидаться вечера и сохранять видимость спокойствия в присутствии мсье и мадам Ла Мотт. В настоящий момент ей хотелось избежать встречи с кем-либо из них, так как она не была уверена, что сумеет скрыть владевшие ею чувства. Поэтому, придя в аббатство, она сразу же поднялась к себе. Здесь она постаралась занять мысли чем-либо иным, но все было тщетно, опасность ее положения и жестокое разочарование в тех, кого она так глубоко почитала и даже любила, тяжелым гнетом легли на все ее помыслы. Мало что действует на благородную душу столь убийственно, как неожиданно обнаруженное вероломство тех, кому мы доверяли, даже если это не влечет за собой безусловных неприятностей для нас самих. Поведение мадам Ла Мотт, обманным молчанием своим принявшей участие в заговоре против нее, особенно потрясло Аделину.
«Как обмануло меня мое воображение! — сказала она. — Какую картину исполненного добродетели мира нарисовало оно! И что же — я должна теперь верить, что все люди жестоки и вероломны? Нет, уж лучше я буду предана еще и еще, лучше буду вновь страдать, чем обреку себя на злосчастную подозрительность». Теперь она попыталась извинить поведение мадам Ла Мотт, приписав его страху перед мужем. «Она не смеет противоборствовать его воле, — сказала она, — иначе она предупредила бы меня об опасности и помогла мне избежать ее. Нет, никогда не поверю, что она могла замышлять мою погибель. Только страх заставлял ее молчать».
Эта мысль несколько успокоила Аделину. Собственное великодушие в этот миг научило ее софистике. Она не понимала, что, объяснив поведение мадам Ла Мотт страхом, она лишь убавила степень ее вины, приписав ее мотиву менее презренному, но не менее эгоистическому. Она оставалась в комнате до тех пор, пока не позвали к обеду; отерев слезы, неверной походкой и с бьющимся сердцем она спустилась в гостиную. Увидев Ла Мотта, она, несмотря на все свои усилия, затрепетала и побледнела. Даже внешне не могла она сохранять бесстрастие при виде того, кто, как ей было известно, обрек ее на гибель. Он заметил ее волнение и спросил, не больна ли она; Аделина тотчас поняла, какой подвергает себя опасности, не умея скрыть свои чувства. Боясь, что Ла Мотт заподозрит истинную причину, она собралась с духом и с безмятежным видом ответила, что чувствует себя хорошо.
Во время обеда она сохраняла ту степень самообладания, которая достаточно хорошо скрывала сердечную боль, по-разному ее терзавшую. Когда она смотрела на Ла Мотта, главными ее чувствами были гнев и негодование; но при взгляде на мадам Ла Мотт все было иначе. Благодарность за ее былую доброту давно превратилась в нежную привязанность, и теперь ее сердце сжималось от горя и разочарования. Мадам Ла Мотт выглядела подавленной и почти не участвовала в разговоре. Ла Мотт, казалось, старался гнать от себя мысли, скрываясь за искусственной, неестественной веселостью. Он смеялся, говорил о чем попало и то и дело опрокидывал в себя бокал за бокалом; то была веселость отчаяния. Мадам Ла Мотт начала беспокоиться и хотела удержать его, но он упорно продолжал возлияния Бахусу, пока не лишился всякой способности рассуждать.
Мадам Ла Мотт, испуганная тем, что он, не владея собой в данный момент, может выдать себя, ушла с Аделиной в другую комнату. Аделина вспоминала счастливые часы, некогда проведенные ими вместе, когда доверие прогоняло сдержанность, а симпатия и уважение влекли к дружбе. Ныне эти часы ушли навсегда; она не могла больше поверять свои печали мадам Ла Мотт, не могла больше и уважать ее. И все же, невзирая на все опасности, которым подвергало ее преступное молчание мадам Ла Мотт, она, понимая, что это в последний раз, не могла говорить с ней, не чувствуя той печали, какую мудрость назвала бы слабостью, великодушие же дало бы иное, более мягкое имя.
По тому, как поддерживала беседу мадам Ла Мотт, было ясно, что она угнетена не меньше Аделины. Мысли ее были далеки от предмета их разговора, который то и дело прерывался долгими паузами. Иногда Аделина ловила на себе ее взгляд, исполненный нежности, и видела на глазах ее слезы. Это не могло не тронуть девушку, несколько раз она уже готова была броситься к ее ногам и умолять сжалиться над ней, взять под свое покровительство. Но по более холодном размышлении ей становилось ясно все безумие и опасность подобного поступка. Она подавляла свои чувства, но в конце концов, не в силах справиться с ними, вынуждена была удалиться.
Глава Х-2[62]
О ты, входящий без преград
В тот мир, что вечной тьмой объят,
Где призрачных теней владенья,
Где обитают лишь виденья, —
О Страх! О Ужас ледяной!
Ты здесь, ты предо мной:
Походкою нетверд, безумен ликом,
Как я, дрожишь, — и прочь бегу я с криком[63].
Из окна своей комнаты Аделина с волнением наблюдала, как садится солнце за дальние холмы и близится час побега. Закат был необычайно великолепен, солнце наискось пронизывало лес огненными лучами и высвечивало то тут, то там нагроможденья руин. Она не могла смотреть на это равнодушными глазами. «Быть может, мне уже никогда не увидеть, как опускается солнце за эти холмы, — сказала она, — как освещает эту картину! Где буду я в час следующего заката — где буду завтра в это время? Быть может, в пучине страданий!» При этой мысли она заплакала. «Еще несколько часов, — продолжала она, — и приедет маркиз… несколько часов — и это аббатство станет ареной суматохи и растерянности. Все глаза будут искать меня, все укромные уголки будут обследованы». Размышления эти вновь повергли ее в ужас, ей хотелось лишь одного — поскорей убежать.
