Фернан Пинто - Странствия
Читая «Странствия», невольно убеждаешься, что все происходящее на португальском Востоке — это сплошное плутовство. Плутуют коменданты крепостей, покупая местных вождей, засылая шпионов к соседним властителям, плутуют купцы, обсчитывая доверчивых азиатов, плутуют миссионеры, соблазняя язычников видениями христианского рая, плутуют пираты, деля добычу. И не это ли всеобщее плутовство сгубило во цвете лет, в сорокашестилетнем возрасте, отца Франциска Ксаверия, Рыцаря Печального Образа, возомнившего, что назидательными проповедями и личным примером можно очистить от скверны восточнопортугальский мир?
Кстати, о религии. Мендес Пинто добрый христианин, три цензуры не усмотрели в его книге прямой ереси. Однако… Так ли уж совместимы с учениями снятой церкви те места книги, где автор ведет дискуссии на религиозные темы с разными восточными язычниками? Конечно, Мендес Пинто весьма красноречиво разъясняет им принципы истинной, католической, веры, но вместе с тем он охотно предоставляет слово своим оппонентам. Конечно, опасные мысли принадлежат не автору «Странствий» — упаси бог, — но критически мыслящий читатель, вероятно, пропустит убогие аргументы в защиту истинной веры и, бесспорно, заинтересуется доводами язычников, а эти язычники довольно убедительно доказывают, что к богу можно прийти разными путями и что путь к вечному спасению открывает не только католическая церковь, — сомнения мыслящего читателя не могут не подкрепить соображения иного характера. Ведь совершенно ясно, что, не зная восточных языков и наречий, Мендес Пинто ни в какие дискуссии на богословские сюжеты вступать не мог. Он, правда, пользовался услугами толмачей, но вряд ли эти посредники способны были переводить мудрые речи местных богословов. Стало быть, и суждения, которые он приписывает иноземцам, зарождались в его собственной голове, и за них он несет полную ответственность.
Пожалуй, наиболее ярко отражают сущность таких суждений речи, которые Мендес Пинто влагает в уста двух «мусульман», захваченных Антонио де Фарией на острове Хайнань. «Мусульмане» доказывают Антонио де Фарии, что бог не может воплощаться в человеческом образе, «ибо не могло быть причины, способной побудить божество к такой крайности, раз совершенство божественной сущности освобождает его от наших человеческих невзгод и ему дела нет до земных сокровищ, поскольку перед лицом его славы все ничтожно» (глава XLVIII). «Мусульмане» проповедуют ересь, за которую в Лиссабоне или Коимбре людей предавали всенародному сожжению. Они отрицают возможность, или, точнее, необходимость, воплощения божественной сущности в человеке, посягая на все принципы Нового завета. Отдает ересью и мнение, будто богу нет дела до людских сокровищ. Такую мысль, к великому негодованию португальских наместников, развивал, между прочим, Франциск Ксаверий. Опасна же эта мысль потому, что она совершенно несовместима с азиатской практикой португальских цивилизаторов. Ведь и Антонио де Фариа, и его соратники, устраивая засады, чиня набеги, вступая в бои из-за добычи, всякий раз обращаются к богу и просят у него помощи. Бог Антонио де Фарии — компаньон разбойничьего предприятия. Ему выплачивают определенную долю, жертвуя на храмы господни, эти сделки освящены самим небом. Да и король Жоан III поступает так же, взывая под сводами Сеу — лиссабонского кафедрального собора — о ниспослании удачи в заморских походах.
Подобных же рассуждений на те же или близкие, темы немало и в других главах, особенно в той части книги, которая посвящена Китаю. Весьма существенно, что они часто сопровождаются завлекательными и обычно фантастическими описаниями храмов, идолов и реликвий в нехристианских землях, и читатели, заглатывая такую наживку, одновременно приобщаются к неортодоксальным богословским суждениям, которые так ловко вплетаются в текст книги.
Нельзя не отметить и следующего обстоятельства: хотя Мендес Пинто и имел крайне смутные представления о восточных религиях и, толкуя о них, прибегал к христианской терминологии, не вдаваясь в разъяснения недоступных ему конфессиональных особенностей того или иного культа, он всегда давал почувствовать разницу между этими культами. «Христианизированные» речи буддистов у него резко отличаются от суждений конфуцианцев, синтоистское божество, которому поклоняются японцы, невозможно спутать в его описаниях с Буддой. Разумеется, эти описания условны, но они представляют немалый интерес для историка восточных религий. И, кроме того, наглядно иллюстрируют отношение свободомыслящего европейца XVI века к строю религиозной мысли народов, обитавших за пределами христианского мира.
Мендес Пинто подвергает сомнению не только догматы католической церкви. В его «Странствиях» содержится множество замаскированных выпадов против социальной практики португальской заморской политики, не щадит он и нормы морали, этики и поведения своих соотечественников. При этом Мендес Пинто пользуется весьма разнообразными литературными приемами. Чаще всего он обличает пороки португальского уклада, сопоставляя этот уклад с политическим или общественным строем вымышленных стран, государств-утопий. Убедительности ради он иногда дает этим утопиям точный географический адрес. Северный Китай и Татария действительно существовали на карте мира во времена, когда Мендес Пинто странствовал по азиатским землям, но это страны-фикции, ибо, описывая их, он в соответствии с тайным своим умыслом наделяет их более или менее идеальным общественным устройством. Образцовые порядки мендес-пинтовского псевдо-Китая дают ему возможность высмеять далеко не примерные особенности португальского образа жизни. Лиссабонский читатель, которому знакомы были и нравы королевского дворца, и чудовищные злоупотребления высоких и низких должностных лиц, и адский режим португальских тюрем, и убийственно медленная процедура судопроизводства, и грабительская практика налоговых ведомств, с удивлением узнавал об идеальных государях, идеальных судах, идеальных тюрьмах и идеальных чиновниках квази-Китая. А узнавая, невольно сопоставлял эту удивительную страну со своей родиной.
Из уст фантастического персонажа — татарского императора этот же читатель мог услышать осудительные сентенции в адрес создателей Португальской империи. Этот властитель, выслушав рассказ о великих подвигах португальских завоевателей, приходил к неутешительному выводу. «Много, — говорил он, — у португальцев алчности, мало правды». Другой же, на этот раз вполне реальный властитель, султан Аче, прямо обвинял португальских королей в кровожадности, тиранических помыслах и в захвате чужих земель.
Привлекал внимание читателя этот вопиющий контраст вымышленных и реальных восточных царств, в которых никого не преследуют за инаковерие или инакомыслие, где не пылают костры инквизиции, где чужеземцу, какую бы веру он ни исповедовал и к какой бы нации ни принадлежал, не отказывали в приюте, и страны-спрута, протянувшей свои жадные щупальца в земли далекой Азии, и ее заморских форпостов с алчными наместниками, вероломными комендантами, нетерпимыми слугами господними, жестокими искателями наживы.
«Так и кажется, — пишет Сарайва, — что у Мендеса Пинто португальцы изображены большими варварами, чем подавляющее большинство народов Востока, коим он противопоставляет своих земляков. Португальцы едят руками, вызывая усмешку у чистоплотных китайцев и японцев, португальцы драчливы и крикливы, и эти их качества пугают татар и приводят в негодование китайцев;…португальцы тщеславны и лживы, они несут легковерным иноземцам невероятный вздор о своей родине, о ее богатствах и воинстве своего короля».
В португальской литературе Мендес Пинто занимает место родоначальника совершенно нового направления. Произведения, равного по обличительной силе «Странствиям» Мендеса Пинто, не знала в последующие два столетия европейская литература. В XVII и в XVIII веках «Странствия», перешагнув португальские рубежи, стали образцом для великих возмутителей спокойствия в различных странах Европы. Приемы контрастных сопоставлений реальных и фантастических земель, вымышленных и истинных ситуаций, разработанные автором «Странствий», были использованы Мариво и Лессажем, Свифтом и Монтескье, на этих приемах строится одна из наиболее едких сатир на европейских «цивилизаторов» — вольтеровский «Кандид».
Преемственные связи таких писателей, как Свифт и Вольтер, с Мендесом Пинто еще не достаточно изучены, трудно сказать, оказал ли создатель «Странствий» прямое влияние на этих авторов, но несомненно одно: с этой книгой в историю мировой литературы вошла новая система представлений о той части нашей планеты, которая волей обстоятельств стала землей обетованной для европейских колонизаторов.
Конечно, «Странствия» прежде всего представляют для нас интерес как памятник португальской литературы, как произведение, обличающее юный европейский колониализм. Но есть у этой книги и другой аспект: она была и остается поныне важнейшим источником по истории и исторической географии Южной и Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока.
