Антология - Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского

Он — ветвь неплодная; бродячая звезда;
Кортомщик улицы; стервятник без гнезда;
Чернец без клобука; архиерей без храма;
Он нищей наготой почти затмил Адама;
Последыш роскоши; ползучий паразит;
О пище вопия, он просит и грозит;
Нахлебник страждущих, мятущийся несыто;
Беспанцирная желвь; безрогая улита;
Обрубок прошлого; теплоподатель вшей;
Безродный выродок, пинаемый взашей
От каждой лестницы; клочок зловонной шерсти;
Жалчайший на земле отщипок жалкой персти;
Скудельный черепок; беспламенная пещь;
Укор для христиан; наивреднейший клещ;
Гнилого гноища наибеднейший житель;
Корзина черствых крох; гроша казнохранитель.

Лишь языком трудясь, промыслит он обед;
Где бесполезна речь — он шрамом вопиет,
Глаголает культей, увещевает палкой, —
Чтоб сострадателю предстать руиной жалкой
И пусть бренчал Орфей на лире золотой, —
Шарманкой пользуясь иль дудкою простой,
Он львов поукрощать и днесь весьма не промах
(Хоть львы — на медяках, ему в кошель несомых).
Он вечно празднствует, и, статься бы могло,
Я мог бы возлюбить такое ремесло.
Зрит жизнь во церкви он, зрит смерть в градоначальне;
Заемщика в миру не сыщется бахвальней,
Чем он, сулящий рай за каждый медный грош;
Он вспомнит о зиме, лишь станет невтерпеж,
Когда уже кругом поляжет слой снежинок, —
Ошметки собирать пойдет на бутный рынок;
Он мерзнет на жаре и греется в мороз,
И ни на что притом не сетует всерьез;
Одежда есть — добро, а нет — так и не надо:
Ползноя Богу он вернет, полснегопада;
Он не завидует владетелям ничуть.
И все же, Господи, его не позабудь!

Он — зеркало, в каком себя встречает всяк;
Повторщик обликов; свежевочный тесак;
Кот, запускающий, куда захочет, коготь;
Позорщик Истины, дерзающий потрогать
Все, что лишь кажется; шпион не по вражде;
Рот незаклееный; указчик Кто и Где;
Художник, кислотой от чьей смердит палитры;
Многоглаголатель, язвительный и хитрый.
Приятство с пользою он алчет слить в одно —
Пусть жертвовать то тем, то этим суждено,
Пусть завершенья нет благим его стараньям:
Лягливая нога не склонна к притираньям.
Иной, ни пользы кто, ни радости извлечь
Не хочет — слушать тот сию не станет речь;
Но вряд ли Истине свои пошлет упреки,
Кто склонен ей внимать и извлекать уроки,
Кто, уязвлен, издаст благорассудный глас:
«Для хворости моей — горчичник в самый раз!»
Бредет по жизни он, отнюдь не поспешая,
Для встречных от него опасность есть большая,
Что шкуру снимут с них, и без больших затей
Оставят даже плоть отъятой от костей;
Он сыплет в раны соль, вскрывает каждый веред,
Все прикровенное — очам передоверит,
И, наконец, сведет под переплет один
Ряд назидательно представленных картин.
Людей стремится он представить в виде пугал,
Взыскуя их спасти — стыдит, загнавши в угол,
Пусть устрашенному отверзнется уму —
Хоть против воли — стать, чем следует ему.
Но прочих рисовать — лишь напряженье оку,
Себя не взвидишь сквозь туманную мороку,
Не высветишь себя огнем своей свечи,
Твой будет взор блуждать, как некий тать в ночи;
Рекущий о себе — свой образ не упрочит,
Вот — книга, а теперь читай ее, кто хочет,
Не будь суров, сплеча сужденьями рубя:
Дай написавшему на миг узреть себя,
Покинь, придирчивость, слова людей и взоры,
Да внемлет «Ты еси», кто рек — «Он тот, который», —
Безжалостен удел, но он необходим:
Кто холодно судил — будь холодно судим.

О ты, что, натрудивши руки,
Воздвиглась ныне на Парнас,
Ты, что радеешь каждый час
О поэтической науке,
О Зара Янс, воспеть позволь
Искусно ты владеешь сколь
Секретами стиховязания —
Опричь вязания чулок;
Неповторим твой дивный слог,
Не выдержит никто с тобою состязания.

Добротна каждая строка,
И я признаюсь поневоле,
Что проживет она подоле
Наипрочнейшего чулка, —
Покинь же дом сиротский, дай нам
Искусства приобщиться тайнам,
Перо послушное держи,
Пусть не проворство спиц вязальных
Тебя в краях прославит дальных,
А звонкие стихи летят чрез рубежи.

Один молодчик с Геликона
Вчера влетел но мне, крича,
Что у Кастальского ключа
Приказ прочитан Аполлона
(Поскольку должный час настал,
Чтоб был прославлен капитал,
Тот, что твоим талантом нажит), —
Бог соизволил повелеть
Для всех, творить дерзнувших впредь,
Что пишущий стихи — пусть их отныне вяжет.

Разгрохотался гром; невиданная сила
Швыряла злобный град с разгневанных небес;
Клонился до земли непроходимый лес
И горы Севера ползли к порогам Нила;

Рванулась молния из высшего горнила,
На тучах прочертив зияющий надрез;
Чтоб описать сие — не ведаю словес
И не могу найти такой беде мерила.

Стихия вод морских, влекомая Судьбой,
С Землей и Воздухом вступила в смертный бой,
И низвергался мир в великую разруху.

В тот час Бирюк с женой стоял среди двора,
Меж ними ругань шла: уже пора Пеструху
С теленком разлучать — иль все же не пора.

На берегу ручья облюбовав лужочек,
Сел Тирсис горестный в тени приятней лип,
Стал о возлюбленной рыдать — и каждый всхлип
Угрозой был ручью: хлестало, как из бочек.

Филандер сел вблизи: чувствительный молодчик
Почел, что ведь и он из-за любви погиб,
Он тоже зарыдал, на собственный пошиб:
Оглохнешь, рев такой услышавши разочек.

Бродил поблизости еще один пастух,
Он им свирели дал, спасти желая слух:
Посостязайтесь, мол, — в игре утехи много.

Но заявился тут из темной чащи волк,
Рыдательный экстаз пастушьих душ примолк, —
На волка ринулись — и кончилась эклога.

На каменной горе, незыблемой твердыне,
Воздвигнутой вдали земных забот и зол,
С которой кажется мышонком крупный вол,
Клюкою странника — огромный дуб в долине;

То Господу гора противостанет ныне,
Чтоб не дерзал вершить свой вышний произвол,
То, покарать решив ни в чем не винный дол,
Вдруг уподобится начавшей таять льдине,

То пламя разметет на восемьдесят миль, —
Порою только дым да огненная пыль
Летят из кратера со злобой безграничной, —

Да, на горе, чей пик почти незрим для глаз
(Того же хочешь ты как человек приличный),
Я и живу теперь, и это мой Парнас.

Вы, исполинские громады пирамид,
Гробницы гордые, немые саркофаги,
Свидетельствуете верней любой присяги:
Сама природа здесь колени преклонит.

Палаццо римские, чей величавый вид
Был неизменен в дни, когда сменялись флаги,
Когда народ в пылу бессмысленной отваги
Ждал, что его другой, враждебный, истребит.

Истерлись навсегда минувшей славы знаки,
К былым дворцам идут справлять нужду собаки,
Грязней свинарников чертоги сделал рок, —

Что ж, если мрамор столь безжалостно потрепан,
Зачем дивиться мне тому, что мой шлафрок,
Носимый третий год, на рукавах заштопан?