Сборник - Памятники Византийской литературы IX-XV веков

Пора Гомера позабыть и басни об Ахилле,
Сказания о Гекторе — пустые измышленья (IV кн., ст. 27–28).

Сегодня день особенный, особенное небо —
Сегодня юные князья отправятся в наезды.
Один Армурис молодой в наезд не выезжает.
Тогда–то отправляется он к матери любезной:
«Ах, матушка, порадуйся на всех моих на братьев!
Ах, матушка, прошу, позволь и мне в наезд поехать!»
А мать ему, Армурису, на это отвечает:
«Совсем еще ты маленький, куда тебе в наезды?
Но если очень уж тебе поехать захотелось,
То ты ведь знаешь: в тереме висит копье отцово — -
Его отец, с добычей взяв, привез из Вавилона,
И все оно из золота, и все под жемчугами.
Согни его одной рукой, согни другой рукою,
А вот как в третий раз согнешь, тогда и отправляйся!»
Армурис, сын Армуриса, идет в высокий терем:
Вошел туда — был весь в слезах, а вышел — улыбался:
Копье само ему далось, само в руке встряхнулось,
Его к руке он привязал, тряхнул, согнул, примерил,
И прочь бежит, торопится, и к матери родимой:
«А хочешь, матушка, согну? а хочешь, изломаю?»
Тут матушка Армуриса князьям своим сказала:
«Князья мои, друзья мои, седлайте вороного,
Отцовского, отличного седлайте вороного,
Который за двенадцать лет воды ни разу не пил,
Который за двенадцать лет ни разу не был седлан,
Который гвозди сможет сгрызть, а встанет — и не сдвинешь».
Пошли князья, пришли князья, приводят вороного.
В ладоши мальчик хлопает, в седло садится мальчик.
Пока сказал: «Прощайте все!» — на тридцать миль отъехал,
Пока услышал: «В добрый путь!» — на шестьдесят умчался.
Умчался, ездит вверх и вниз по берегу Афрата,
Найти он хочет переезд, а переезда нету.
Над ним с другого берега смеется басурманин:
«У нас такие кони есть, что ветер не догонит,
Они любую птицу влет настигнут и изловят,
От них и зайцу не уйти ни под гору, ни в гору, —
…Но и они через Афрат не поплывут, не смогут;
А ты на кляче на своей туда же лезешь в воду?!»
Услышал это молодец, взыграл горячим гневом,
Коня ударил шпорами и гонит через реку.
Афрат — река могучая надулась, разлилася,
От берега до берега горами ходят волны.
Коня ударил шпорами, погнал коня Армурис,
Вскричал он звонким голосом, вскричал, что было мочи:
«Благодаренье господу, стократ благодаренье!
Ты дал мне, боже, мужество, — врагу ль его порочить?!»
И тут–то ангельский с небес к нему раздался голос:
«Вложи ты острое копье в ствол финиковой пальмы,
Одежду брось перед собой в мутящиеся волны,
Коня отцовского пришпорь — и с богом через реку!»
Пришпорил молодец коня — и с богом через реку,
Не дал и платью высохнуть, а мчит на сарацина…
На вороном своем коне подъехал к сарацину —
Как хватит кулаком его, так на сторону челюсть:
«Ответь–ка вздорный сарацин, а где же ваше войско?»
(А сарацин ему в ответ сквозь выбитые зубы:)
«Помилуй бог, у храбрецов давно ль такой обычай —
Сначала в зубы кулаком, а там вести расспросы?
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Вчера нас было набрано сто тысяч копьеборцев,
Все удальцы отборные, с зелеными щитами,.
И каждый против тысячи пойдет, не побоится,
И против тысячи, и тьмы, и против сотни тысяч».
Пришпорил молодец коня, поехал вверх по склону,
Увидел воинство с горы — ни счесть, ни перечислить.
Раздумывает молодец, раздумывает, молвит:
«На безоружных не пойду — не то они сошлются,
Что безоружных я застиг, и чести в этом мало».
Вскричал он звонким голосом, вскричал, что было мочи:
«К оружию, поганые собаки–сарацины!
Скорей наденьте панцири, скорей седлайте коней,
Не медлите, не думайте: Армурис перед вами,
Армурис, сын Армуриса, отважный ратоборец!»
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сколько звезд есть на небе и листьев на деревьях,
То столько же и сарацин повысыпало в поле:
Взнуздали, вывели коней, вскочили, исполчились.
Тогда–то сын Армуриса, отважный ратоборец,
Из ножен вырвал золотых серебряную саблю,
Ее подбросил над собой, поймал ее рукою,
Коня пришпорил своего и вскачь на вражью силу:
«А ну–ка, будь я чертов сын, коль дам кому пощаду!»
И славно храбрый рубится, отважно храбрый бьется:
Направо бьет, налево бьет, а средних гонит гоном.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Весь день с зари и до зари он бьет их вверх поречья,
Всю ночь с зари и до зари он бьет их вниз поречья:
Кого сразил, кого пронзил, никто живым не вышел.
Устал Армурис, спешился, хотел вздохнуть свободней,
А басурманин–сарацин, поганая собака,
Его в засаде подстерег — и свел коня лихого,
Его в засаде подстерег — и взял его дубину.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сорок миль наш удалец пешком за конным гнался —
До самой Сирии бежал, до городского вала,
А там как саблею махнул, так руку напрочь вору:
«Ходи, собака–сарацин, и ты с моею меткой!»
Сидел отец Армуриса перед своей темницей,
Признал он своего коня, признал дубину сына,
Не видит лишь наездника — и вся душа заныла,
И так он тяжко застонал, что стены затряслися.
Тогда–то говорит амир князьям такие речи:
«Князья мои, друзья мои, почто Армурис стонет?
Еда ли у него плоха? моей к нему снесите.
Вино ли кислое дают? пусть моего нацедят.
Тюрьма ль зловонием смердит? пусть мускусом окурят.
Оковы ль слишком тяжелы? пускай наденут легче».
Пришли князья к Армурису, а он им отвечает:
«Еда мне вовсе не плоха — другой еды не надо.
Вино не кислое дают — другого не цедите.
Оковы мне не тяжелы — не надевайте легче.
А вот приметил я коня, признал дубину сына,
Не вижу лишь наездника — и вся душа заныла».
Тогда–то говорит амир ему такое слово:
«Ты потерпи, Армурис мой, пожди еще немного.
Пускай в органы загремят, пускай затрубят а трубы,
Сберется Вавилония и вся Каппадокия [159],
И где бы ни был твой сынок, и где б ни находился,
Его с локтями за спиной тотчас к, тебе доставят.
Так потерпи, Армурис мой, пожди еще немного».
И вот органы грянули, и затрубили трубы,
Сбирая Вавилонию и всю Каппадокию,
Да не собрали никого — пришел один безрукий.
Тогда–то говорит амир ему такое слово:
«А ну–ка, вздорный сарацин, ответь, где наши люди?»
На это вздорный сарацин амиру отвечает:
«Помедли, государь амир, пожди еще немного:
Дай только с духом соберусь и божий свет увижу,
Дай только кровь остановлю, текущую из мышцы,
И все тогда поведаю, скажу, где наши люди.
Скажу, князья, по совести, всю истину скажу вам:
Вчера нас было набрано для битвы двести тысяч,
Все удальцы отборные, с зелеными щитами,
И каждый против тысячи пойдет, не побоится,
И против тысячи, и тьмы, и против сотни тысяч, —
Как вдруг на гребне, на горе мальчишка показался
И крикнул звонким голосом, вскричал, что было мочи:
«К оружию, поганые, скорей наденьте брони,
Не медлите, не думайте — Армурис перед вами,
Армурис, сын Армуриса, отважный ратоборец!»
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сколько звезд есть на небе и листьев на деревьях,
То столько же и сарацин повысыпали в поле,
Взнуздали, вывели коней, вскочили, исполчились.
Тогда–то сын Армуриса, отважный ратоборец,
Из ножен вырвал золотых серебряную саблю,
Ее подбросил над собой, поймал ее рукою,
Коня пришпорил своего и вскачь на нашу силу:
«А ну–ка, будь я чертов сын, коль дам кому пощаду!»
Направо бьет, налево бьет, а средних гонит гоном.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Весь день с зари и до зари он бил нас вверх поречья,
Всю ночь с зари и до зари он бил нас вниз поречья,
Кого сразил, кого пронзил, никто живым не вышел.
Устал Армурис, спешился, хотел вздохнуть свободней —
А я хитер, а я удал, а я засел в засаде,
Унес дубину у него и свел коня лихого.
Клянусь царь–солнцем ласковым и матерью царь–солнца,
Что сорок миль он вслед за мной пешком за конным гнался.
Что сорок миль да сорок миль пешком в броне бежал он,
До самой Сирии бежал, до городского вала,
А там как саблею махнул, так отрубил мне руку:
«Ходи, собака–сарацин, и ты с моею меткой!»
Тогда амир Армурису такое молвит слово:
«Ну, что, Армурис, каково твой сын развоевался?»
Тогда Армурис грамотку отписывает сыну;
И шлет он с птичкой–ласточкой ту грамотку он сыну:
«Скажи ему ты, грамотка, скажи ему, собаке,
Пусть даст пощаду недругу, пусть басурман не губит —
Не то как попадется им, погибнет злою смертью».
Тогда–то сын Армуриса шлет грамотку с ответом,
И шлет он с птичкой–ласточкой ту грамотку с ответом:
«Скажи ему ты, грамотка, отцу и господину, —
Покуда дом, наш крепкий дом, на два запора заперт,
Покуда мать, родная мать, вся в черное одета,
Покуда братья у меня все в черное одеты,
Врагов я бить и кровь их пить всегда везде я буду.
А там и в Сирию приду, за городские стены,
И вражеские улицы заполню головами,
И вражескою Сирию залью поганой кровью».
Узнал амир такую весть — почуял страх великий,
Сказал амир своим князьям, сказал такое слово:
«Князья мои, друзья мои, к Армурису подите,
Сводите в баню, вымойте, оденьте новым платьем,
Пусть сядет он со мной за стол, откушает со мною».
Пошли князья и вывели Армуриса на волю,
Оковы сняли тяжкие, ручные и ножные,
Сводили в баню, вымыли, одели новым платьем;
И сел с амиром он за стол, и вместе отобедал.
Тогда амир Армурису сказал такое слово:
«Ступай себе, Армурис мой, ступай в родную землю,
Скажи там сыну своему — в зятья его беру я,
В зятья не за племянницу, в зятья не за чужую,
А за мою родную дочь, что света мне милее.
Скажи ты сыну своему [160]…
Пусть даст пощаду недругу, пусть басурман не губит,
Пускай добычу всякую по чести с ними делит,
И пусть живет себе с женой в любови и согласье».