Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая
Как бы то ни было, я перед ним в долгу: ведь сей автор, взяв на себя столь большой и бесполезный труд, как дописывание моей книги, тем самым показал, что одобряет ее. Плачу той же монетой и дописываю после него.
Между нами только та разница, что он приписал вторую часть к моей первой, я же пишу другую вторую часть, парную к той, что написана им. И не зарекаюсь не повторить это с третьей частью, если он опять сделает свой ход, понадеявшись на то, что к тому времени я найду себе местечко в лучшем мире: ведь нива сия обширна, сюжет заманчив, да и деньги на улице не валяются, так что скоро будет написано не меньше частей, чем водится кроликов на пустошах или сочинено куплетов «О неверной жене» во времена Кастильехо[6].
Предупреждаю, однако, что рука не должна хвататься за перо, прежде чем не потрудятся глаза и не заострится разум; не берись писать, пока не выучился читать, если хочешь идти в лад с предметом и не исказить смысл книги. Наш Гусман не случайно задуман как примерный студент, успешно изучавший латынь, риторику и греческий с целью посвятить себя церкви; изображать его после ухода из Алькала ленивым и невежественным в основах логики — это значит оборвать все нити повествования; ведь единственная цель сего жизнеописания — обозреть, словно с наблюдательной вышки, всевозможные пороки, чтобы изготовить из множества ядов целительное питье, обрисовав человека, пришедшего к совершенству после многих горестей и скорбей, в том числе после тягчайшего из всех унижений — каторжного труда на задней скамье галеры.
Замечу кстати, что не имело смысла называть Гусмана «знаменитейшим вором» из-за того лишь, что он украл три плаща, пусть даже два из них были добротные и только один в заплатах, и не следовало вводить в вымышленную историю лиц живых, всем известных, да еще под настоящими именами. В довершение всего самозваный автор позабыл вернуть Гусмана в Геную, чтобы он мог отомстить своим родственникам, как пригрозил им в первой части, в первой главе третьей книги. Немало и других подробностей забыто и брошено ради новых историй, так что перепутались или повторяются по нескольку раз не только приключения нашего плута, но и собственные слова автора. Из чего следует, что дописывать чужие сочинения весьма трудно; настоящий создатель книги задумывает ее ради одному ему ведомой цели, недоступной человеку постороннему, даже если он многое узнает. У автора в уголках памяти хранятся такие мысли и подробности, о которых он и сам-то вспоминает с трудом и лишь при случае, вроде того как король дон Фернандо вспомнил о Саморе, чтобы не оставить без надела свою дочь, донью Урраку[7].
Все это, конечно, не говорит о недостатке сообразительности (ибо не может другой думать моими мыслями), зато свидетельствует о самонадеянности: не безрассудно ли состязаться в беге с тем, кто наверняка придет первым или вовсе не явится на ристалище?
Если слог второй части неизящен, в речи нет плавности, повествование нестройно, недостаточно прост рассказ и мало занятных историй, то прошу великодушно простить меня: чтобы написать немногое, надобно многое, а главное — время на перечитывание и исправление рукописи. Между тем у меня готова уже и третья часть, которую я, согласно совету Горация[8], не спешу выпускать в свет (что теперь сделаю, и в скором времени). Так что я не смогу обойтись без второй части — ее нельзя миновать на пути к цели. Будь же снисходителен и знай, что стараюсь я для твоей пользы; но ветер переменчив, не всегда благоприятны звезды и не каждый день является на зов своенравная Каллиопа[9].
ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО MATEO АЛЕМАНУ,
НАПИСАННОЕ АЛЬФЕРЕСОМ[10] ЛУИСОМ ДЕ ВАЛЬДЕС
Иной ученый бакалавр, полагая, что оружие не дружит с музами, скажет, что лучше бы я занимался своим ратным делом и не брался за писание похвальных слов. Однако я могу сослаться не на одного, а на многих Цезарей, не менее искусных писателей, чем воинов. И чтобы не дать повода обвинить меня в дерзком намерении присвоить себе звание оратора, я буду держаться подальше от опасностей пышного и льстивого слога и укроюсь в надежных бастионах правды, столь же привычной солдату, как шпага и панцирь. Мне не дано быть летописцем; пусть же я стану эхом того, что видел, слышал и узнал в своей жизни, а побывал я во многих странах. Это намерение я могу исполнить, не опасаясь стать жертвой клеветы, ибо я свободен от принуждения и не ищу корысти, а ведь именно алчность, любовь и страх — злейшие враги истины. Справедливость требует, чтобы герою воздавалось за его труды и подвиги; его следует поощрить хотя бы возгласом восхищения, как делаем мы, солдаты; наградить хоть словом благодарности, ибо искренняя благодарность — драгоценнейшее из сокровищ. Вот почему, видя, что другие дремлют, я решился взяться за перо вместо них, хотя многие скажут, что не солдатское это дело; однако я думаю иначе.
Все мы в долгу перед автором; по чести и совести он достоин похвалы; он первый нашел приятный и безболезненный способ излечивать от дурных наклонностей; книга его, будучи для пороков ядовитым аспидом, убивает их милосердно и незаметно, погрузив больного в сладкий сон. Много есть врачей, прописывающих нам горькие пилюли от головной боли, но мало больных, которые с наслаждением бы их разжевывали, смаковали и сосали, да так, чтоб и другим стало завидно и те тоже захотели бы их отведать. Один лишь Матео Алеман нашел приятное для всех лекарство; в своей книге он показал, как должно человеку управлять собой, и не пожалел ради этой цели ни здоровья, ни денег, истощив и то и другое в ученых занятиях. Можно смело сказать, что никто другой не получал так мало дохода, не проявил так много твердости и не прожил столь беспокойную и трудную жизнь, предпочитая быть нищим мудрецом, а не богатым лизоблюдом. Как известно, он по доброй воле покинул коронную службу, на которой пробыл двадцать лучших лет своей жизни в должности казначея при сокровищнице его величества блаженной памяти короля Филиппа II; принимал он участие также во многих дворцовых приемах и других немаловажных делах, какие ему поручались, причем исполнял службу столь безупречно, что дошел до крайней бедности; тогда, отказавшись, по недостатку средств, от должности, он обратился к другим занятиям, менее разорительным и хлопотливым.
Однако если фортуна обделила его своими дарами, зато наделила дарованиями, что достойно и восторга и почестей, ибо нет для человека более высокой славы. Прислушайтесь к молве, и вы убедитесь, что ему поют хвалу не в одной только Испании (ведь он признан пророком в своем отечестве, что можно поистине чудом почесть), но также во всей Италии, Франции, Фландрии и Германии, о чем я могу свидетельствовать как прямой очевидец; ни разу не слышал я, чтобы имя его упоминалось без громкого эпитета, а многие зовут его «Божественным испанцем». Кто еще мог бы похвалиться, что при жизни, и менее чем за три года, сочинения его были изданы на стольких языках? Ведь ныне французы и итальянцы обращаются к этой книге не реже, чем испанцы к часослову. Много ли на свете произведений, которые, покинув чрево типографии, не остались бы на руках у повитухи, задохшиеся и полумертвые? А если иные и выжили, чтобы протянуть несколько лет, могут ли они, подобно книгам нашего автора, похвастать легкими, как у самой славы, крыльями, на которых стремительно облетели весь мир, так что не осталось ни одного глухого угла, где бы их не приняли с почетом и радостью?
Какое другое сочинение выдержало столько перепечаток в короткий срок? Ведь число выпущенных томов перевалило за пятьдесят тысяч, не считая двадцати шести оттисков, которые, как известно, были похищены, на чем многие обогатились, ограбив настоящего владельца. Кто сумел, как он, закрыть клевете доступ в свой дом и обратить в бегство злоречие и коварство? А если этого мало и для верности желательно выслушать свидетелей, обратимся к вернейшему из них — славному Саламанкскому университету, лучшие умы которого при мне заявили, что как Демосфен у греков и Цицерон у римлян, так Матео Алеман может почитаться королем красноречия у испанцев, ибо пишет на кастильском языке чисто и искусно, изящно и живо. Таково мнение одного монаха-августинца, столь же мудрого, сколь ученого: он сказал на торжественном акте названного университета, что никогда еще не издавалась такая занятная и поучительная светская книга, как первая часть жизнеописания Гусмана.
Эту же истину подтверждает поступок некоего валенсийца, который, скрыв свое настоящее имя, назвался Матео Луханом, в подражание Матео Алеману. И что же? Хоть он и смог уподобить себя нашему автору в имени и происхождении, но отнюдь не сравнялся с ним в искусстве; обман сейчас же вышел наружу, а заодно и корыстное намерение: если бы затея удалась, он положил бы в карман немало денег. Едва книга вышла в свет, я купил ее во Фландрии, полагая, что передо мной подлинное продолжение части первой. Но стоило прочесть несколько страниц, как из львиной шкуры высунулись ослиные уши, и обманщик был узнан.
