Луиджи Пульчи - Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы

Умчалось прочь благое время года,
Созревшие плоды сорвали с веток,
И лес, лишенный лиственного свода,
Уж не густой, стоял, угрюм и редок,
Была не по охотникам погода:
Ни троп не видно, ни звериных меток;
Не бегал зверь, а под листвой сопрелой
Скрывался в тайных логовах умело.

Лавр красовался среди сухостоя
И куст Киприды в аромате нежном;
Под белой шапкой проступала хвоя,
Сгибались ветви под покровом снежным;
Рос кипарис, пичуг ветвями кроя,
И ветер бил по соснам безмятежным;
Руки и можжевельник не уколет,
Коль кто-нибудь сорвать его изволит.

Олива гордо высится у склона,
Под ветром то бела, то зеленеет.
К деревьям тем природа благосклонна,
Но к остальным любовь ее скудеет.
Уж пилигримы-птицы утомленно
Летят за море, где весною веет,
Их провожают взглядом нереиды,
Тритоны и различных чудищ виды.

Господству мрака землю обрекая,
Спустилась Ночь, коротких дней темница,
И, ореолом пламенным сверкая,
Уже повозка звездная лучится;
Из Океана дышло поднимая,
Свет разлила златая колесница,
И хладный Орион с просторов неба
Мечом грозящим изгоняет Феба.

Сопровождают колесницу Бденья,
И Стражи, и проворные Заботы,
И Сон (хоть те могучи, без сомненья,
С докучными он быстро сводит счеты);
За ними поспешают Сновиденья,
Морочат нас их ложные щедроты:
Здоровье в них воображает хворый,
А бедный – праздник и богатства горы.

Несчастен тот, кто ночью сна не знает
И наступленья дня желает страстно,
Кого желанье шпорой понукает,
Суля грядущий день, терзает властно;
И даже если вежды он смыкает,
От горьких дум всё страждет ежечасно,
То спит, то нет и, временем обманут,
Мнит: час ночной в столетие растянут.

Несчастен тот, кто ночь в открытом море
Встречает средь бушующего лона,
И судно курс теряет с ветром в споре,
И волны бьют, грохочут исступленно,
С обетами взывает он к Авроре,
Моля покинуть старого Тифона,
Мгновения считает безутешно
И тихий шаг клянет Ночи неспешной.

Куда приятней радостным влюбленным
Зимой холодной ночи проводить:
Ночь кажется им мигом просветленным,
А хмурый день всё медлит уходить!
Уж птицы этим временем студеным
Успели оперение сменить,
И каждая заботится о месте.
Но как их петь мне, не скажу по чести.

Вот журавли курлычут в небе сером,
Красивым клином на ночлег спешат,
Последние пред вожака примером
Вытягивают шею, мельтешат;
Рассаживаются таким манером:
Те спят в полях, а те дозор вершат,
Покрыли птицы долы и озера,
А скольких видов – сосчитать не скоро.

Орел парящий, над прудом летая,
Грозя пичугам трепетным, кружится.
Взметнулись птицы, гомон нагнетая,
Но камнем хищник злой на них стремится;
Ту, что отбилась от пернатой стаи,
Когтями рвет Юпитерова птица,
Беспечной был удел ее неведом:
Юпитер, мнила, мчит за Ганимедом.

Повеялся Зефир на Кипр далекий,
Где с Флорой в травах водит хороводы,
А здесь Борей и Аквилон жестокий
Одели небо в темень непогоды;
И скованные крепким льдом потоки
В томлении свои сдержали воды,
В них рыбы, под покровом серебристым,
Подобны мошкам в янтаре лучистом.

Гора, что Кавра супротив порывам
Отринула цветочный свой покров,
Казалась великаном горделивым,
Увенчанным короной облаков;
По раменам, белеющим с отливом,
И по груди, где в гущине клоков
Стелилась борода, был лед хрустальный,
А очи, нос – ручей, от стуж кристальный.

Высокие виски главы пространной
Гирляндой облаков овеял Нот;
Борей, устав от гонки непрестанной,
На белой круче прикорнул и ждет;
А Нот на крыльях, влажный, окаянный,
Гнал облака как белорунный скот;
Вплоть до Морелло, легкий иль тяжелый,
Грозит он затопить, заснежить долы.

Покинул эфиопов Австр летучий
И жажду утолил в Тирренском море,
Впитал, как губка, влагу через тучи;
И все равнины он обрек на горе:
Поднялись реки грозно и могуче
От таянья снегов, и на просторе
Разлились разом, друг на друга грянув,
Из древних русел на свободу прянув.

Так отчий Океан они встречали,
Виски свои увив морской капустой;
Им праздным гулом скалы отвечали;
И было чрево взбухшее не пусто:
Тот гнев, что много дней назад зачали,
На побережья выплеснули густо
И, пенясь, вражьи рушили плотины,
Не почитая свой предел старинный.

Не долгою стезей, для них привычной,
Не как змея, а бурною лавиной
Они стремились, ширясь безгранично,
В отцово лоно, слившись воедино.
Итак, дорогой новой, необычной
Бежали реки и волной бесчинной
Друг с другом разговоры заводили,
Искали устья и не находили.

Когда же вновь, раздувшимся, беспутным,
Им приходилось сжаться между гор,
Бег замедляли и в бурленье мутном
С землей мешали ярых волн напор.
В ущелье было тесно рекам смутным,
Из скальных глыб там ширился затор,
И волны бились об него с размаху;
Смотрел пастух и предавался страху.

Как твердь земли дрожит и тяжко дышит
Внутри пустого, высохшего чрева
И шумно пламенем и дымом пышет
Из узкого разверзшегося зева,
И ближняя Вольтерра в страхе слышит
Тот жуткий треск прорвавшегося гнева,
Дождей озера вспененные просят
И выше дым от вод своих возносят, —

Так эти хляби, яростны, жестоки,
Брега, им супротивные, глотали,
Но до краев свершив разлив широкий,
Себя как будто вдоволь напитали
И прянули назад, сошли потоки,
А горы вместо берегов им стали;
Под буреломом поднялись озера
И склоны гор опустошили скоро.

Крестьяне, видя, что дела их плохи,
На хлевах отпирают все засовы,
Хватают люльки, в коих плачут крохи,
Постарше дети вслед бежать готовы;
Спасают шерсть и лён в переполохе,
А ветхий скарб уносит вал суровый,
Плывут быки, барахтаются свиньи,
А овцы тонут в гибельной пучине.

И, обездоленный, на крыше кто-то
Глядит, как все труды и достоянье
Вмиг исчезают средь водоворота,
Но, не теряя самообладанья,
Молчит он, не ведет потерям счета,
Спасенью рад и позабыл страданья,
От остальных напастей он не стонет,
Мысль о спасенье все другие гонит.

А рыбам настоящее раздолье
Резвиться, проплывая по лугам,
Их древней жажды увлекает воля
Дивиться небывалым берегам
И разоренью посредине поля,
Руинам зданий, где и тут и там
Им как преграда стены под водою, —
Все видят, и беда им не бедою.

Так и Омброне, страстью распаленный,
Замкнул в объятьях Амбру, островок;
Пленился Амброй Лавр во время оно,
Ревнивый же соперник изнемог.
Была к дриаде Амбре благосклонна
Делосская богиня, но не впрок
Пришлись той быстрота ее и меткость,
Хоть дивна и скромна была на редкость.

В минувшие года в дриаду эту
Влюбился Лавр, пастух с окрестных взгорий,
Невинный, он любви поддался свету,
И пламя в грудь ему проникло вскоре.
Однажды, обнаженная, по лету
Вошла в Омброне нимфа на просторе;
Сын Апеннин, он был надменен нравом
Под стать ста братьям-рекам величавым.

Она и погрузиться не успела
В прохладу вод, отрадных в летний зной,
Как вдруг, пленясь красой нагого тела,
Из грота вышел гордый бог речной,
И страсть в нем, обнаженном, закипела,
Он рог кривой держал в руке десной,
Чтоб Фебовы лучи главы не грели,
На нем венок из бука был и ели.

Вот он подкрался в зарослях, безмолвный,
Туда, где быть дриаде довелось.
Не слышала она – ласкались волны,
И о любви шептал ей тихий плес.
Цель так близка, что бог, желанья полный,
Мнил ухватить за прядь златых волос
И сжать в объятьях нимфу дорогую,
Сам обнаженный, красоту нагую.

Как если праздный рыболов ошибкой
С ячейкой редкой ставит сети в струях,
В них угодив, всё ж ускользает рыбка,
И – прочь, теперь минуя за версту их, —
Так и она, лишь бог на глади зыбкой
Открылся ей, с рогами и в чешуях,
Метнулась, но не медлил тот ни малость,
И прядь волос в руке его осталась.

Босая и нагая, вся в испуге,
Она в пучину прыгнула ретиво,
Оставив платье, стрелы, лук упругий,
Презрев и терн, и крутизну обрыва.
А бог стоял, страдая, как в недуге,
Сжав кулаки, и ввысь воззрел гневливо.
Он руку проклинал: мол, так жесток он,
Коль вырвал у нее златистый локон!

И сетовал он горько: «О десница,
Скора была ты вырвать эту прядь,
А тело, в коем вся услада, мнится,
Увы, была не в силах ты поймать!»
От промаха досадного крушится
И веря в то, что сможет обладать
Тем, что утратил, он кричит, взывая:
«О нимфа, я – река – томлюсь, пылая!

Ты глубину моей пучины хладной
Желанием слепым смогла возжечь,
Почто же, как с волной моей отрадной,
Со мною не желаешь ты возлечь?
Ты любишь тень мою, пьешь влагу жадно,
Посмеешь ли пещерой пренебречь?
Тебе приятно всё мое, но только
Я, бог, сын Апеннин, не люб нисколько».

При пенях сих, не поведя и бровью,
Бежала нимфа, страх придал ей крылья.
А быстрый бог, снедаемый любовью,
За ней гонясь, удваивал усилья.
И терн, и скалы обагряя кровью,
Изранила стопы она о былья,
А тот пылает, весь исходит по́том,
Дивясь нагим беглянкиным красотам.

Трепещет Амбра, робка и стыдлива,
Быстрее ветра мчится по оврагам,
Язвит ей ноги белые крапива,
Но бегство всё ж она считает благом.
И зрит Омброне: ведь быстра на диво
И всё недостижимей с каждым шагом;
Несется через луг в такой уж дали,
Что все надежды разом пропадали.

Когда по скалам острым и жестоким
Между камнями нимфа пробиралась,
Бег задержала, и огнем высоким
Надежда в сердце бога загоралась.
Несчастный, перед долом он широким
Остановился, ощутив усталость,
Не мог бежать равнинным тем простором,
Преследовал мечтой ее и взором.

Что делать богу? Девы лучезарной
Не суждено настичь ему в погоне.
Чем недоступней плод любви коварной,
Тем крепче сердце связано в полоне.
Но вот пред нимфой встал могучий Арно,
С которым волны сочетал Омброне,
Сливаясь с ним; себя он утешает,
Угасшие надежды воскрешает.

И восклицает: «Чрез простор огромный,
Цвет рек тосканских, Арно, ты бежишь,
Я ж по горам и по дубраве темной
Гонюсь за нимфой, что быстра, как стриж.
Она мне травит сердце страстью томной,
Ко мне не зная жалости, верни ж
Ты мне ее, нет у меня надежды,
И бегу резвой положи рубеж ты.

Омброне я, моим прозрачным водам
Радушно здесь приют даруешь ты
В своих глубинах, и степенным ходом,
Надменный, презираешь ты мосты,
Вот прядь в руке – лишь тем владею плодом
Моих погонь и страстной маеты,
Северный знак; надеюсь на тебя лишь,
Что мне поможешь, боль мою умалишь».

Проникшись состраданием к Омброне,
Внял брату Арно и не только внял,
А вздулся весь и, став сродни препоне
Прекрасной Амбре, хлябь свою поднял.
И дева содрогнулась в новом стоне,
Страх в грудь проник, ей душу наполнял.
Омброне – сзади, впереди – пучина.
Что делать? Б сердце холод и кручина.

Как если лань бежит от гончей своры
И жадно дышит: близко выжлецы,
Вдруг впереди опасность видят взоры —
Тенета, что расставили ловцы,
Трепещет, свой исход предвидит скорый
И мечется в лесу во все концы,
Собак боится и сетей не менее,
Растерянная вся, кричит в смятении, —

Такая участь выпала дриаде:
Со всех сторон обложена она,
Растерянная, бога видит сзади,
А впереди – пучина как стена.
И воззвала с отчаяньем во взгляде:
«Богиня, коей я посвящена
Отцом своим и матушкою старой,
О чистая, мне избавленье даруй.

Прекрасная Диана, ты от века
Себя желаньем низким не пятнала,
Воззри на нимфу под твоей опекой,
Меж двух богов, врагов своих, я встала!
Прошу лишь, чтоб мне смерть закрыла веки,
Я к Лавру чистую любовь познала,
К нему несите, ветры, глас мой слабый,
Коль он услышит, краше смерть была бы!»

Уста еще домолвить не успели,
Как дымом вся окутана была,
Вот белые стопы отяжелели,
И камнем в твердь земли она вросла.
Всё изменилось в превращенном теле,
Но можно видеть: мертвая скала
Всё ж сохранила девы очертанья
Как вечное о ней напоминанье.

Омброне, долгим бегом утомленный,
К желанной цели мчался напрямик,
Надеждой, новым пылом окрыленный,
Обнять ее рассчитывал в тот миг.
Но вдруг остановился бог влюбленный,
Пред ним утес неведомый возник,
И видя, что мечты его напрасны,
Он стал дивиться, скорбный и безгласный.

Как лань или иная тварь лесная,
Вдруг остановится перед оградой,
В смятении спасения не чая,
Боится прыгать, хоть и прыгнуть надо,
А гончих между тем всё ближе стая;
Терзается и мукой, и досадой,
И так как не под силу прыгнуть робкой,
Глядит, куда бежать, какою тропкой, —

Так быстрый бог речной остановился,
Смотрел на камень, полон состраданья,
И в камне том очам его явился
Прекрасный образ юного созданья.
Так в жалость пыл любовный претворился;
Слезами омывая изваянье,
Промолвил он: «О Амбра, стан твой стройный
Век будет омывать мой ток спокойный.

В терзаньях не поверю я нимало,
Что состраданье мог бы вызвать я
В красавице, что от меня бежала.
Но к Амбре, что навеки не моя,
Мне сердце болью состраданье сжало.
И всё же горше мука бытия,
Что, словно бремя, надо мной нависла,
В бессмертной жизни нет отныне смысла.

Из стольких нимф на склонах гор окрестных,
У коих бы не встретил я отказ,
Избрал я ту, что краше их, прелестных,
И к ней одной я воспылал тотчас.
Поймал лишь прядь волос ее чудесных,
По свежим водам за беглянкой мчась,
Не удержал – была она проворней,
Осталась кровь священная на терне.

И вот она – утес немой прибрежный,
Чему виною этот пыл жестокий.
Не знаю, как смогу я, безутешный,
Жить без нее, и думаю о роке —
Таков теперь удел мой неизбежный:
Бессмертный бог, я мучусь, одинокий,
А если есть предел моей юдоли,
Он станет завершеньем вечной боли.

Познал я, как влюбленным наслажденья
С возлюбленными можно испытать —
Чем больше любишь, больше в них презренья!
Борей, прудов ты сковываешь гладь,
Скуй твердым льдом и вод моих теченье,
Чтоб, камнем став, я нимфе был под стать,
И чтоб лучами яркими светило
Мой панцирь ледяной не растопило».