Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
Граф-герцог, чтобы разнообразить свои занятия, иногда забавлялся садоводством. Однажды, когда я наблюдал за его работой, он сказал мне шутя:
— Ты видишь, Сантильяна, как удаленный от двора министр сделался садовником в Лоэчес.
— Ваша светлость, — отвечал я ему тем же тоном, — мне кажется, будто я вижу Дионисия Сиракузского213 на положении школьного учителя в Коринфе.
Господин мой улыбнулся этому ответу и не прогневался на меня за сравнение.
Все мы, обитатели замка, радовались, видя, как наш хозяин вознесся над своим несчастьем и находит прелесть в существовании, столь отличном от того, которое вел прежде, как вдруг заметили, что он меняется у нас на глазах. Он стал мрачным, задумчивым, снова впал в глубокую меланхолию, перестал с нами играть и казался равнодушным ко всему, что мы ни измышляли, дабы его развлечь.
Сейчас же после обеда он запирался у себя в кабинете и оставался там один до самого вечера. Мы думали, что его грусть происходит от воспоминаний о прошедшем величии, и ввиду этого напустили на него отца-доминиканца, чье красноречие, однако, не сумело восторжествовать над меланхолией его светлости, каковая, вместо того чтобы идти на убыль, казалось, все возрастала.
Мне пришло в голову, что грусть министра может происходить от какой-нибудь особой причины, которую он не желает нам доверить, ввиду чего я возымел намерение выведать его тайну. Чтобы добиться своей цели, я выискивал минуту, когда бы мог поговорить с ним без свидетелей, и, улучив таковую, сказал ему тоном, в котором почтительность сочеталась с любовью:
— Ваша светлость, дозволено ли будет Жиль Бласу задать своему господину вопрос?
— Говори, — ответил он, — я тебе разрешаю.
— Куда девалось, — сказал я ему, — довольство, отражавшееся на вашем лице? Или вы потеряли свое прежнее превосходство над роком? Неужели вновь пробудилось в вас сожаление об утерянных милостях? Неужели вы вновь погрузились в бездну скорби, над которой вознесла вас ваша стойкость?
— Нет, слава богу! — возразил министр. — Память моя не занята больше той ролью, которую я играл при дворе, и я навсегда позабыл о почестях, которые мне там оказывались.
— Но если у вас хватило силы отогнать воспоминания об этом, — подхватил я, — то почему же вы имели слабость поддаться меланхолии, которая всем нам внушает тревогу? Что с вами, дорогой мой господин? — продолжал я, падая к его ногам. — Без сомнения, вас гложет какая-нибудь тайная печаль. Можете ли вы скрывать ее от Сантильяны, скромность, преданность и верность коего вам не безызвестны? За какие грехи лишился я вашего доверия?
— Ты по-прежнему им пользуешься, — сказал мне граф-герцог, — но я признаюсь, что мне неприятно открыть тебе причину той грусти, которая, как ты заметил, охватила меня. Однако я не могу противиться настояниям такого слуги и друга, как ты. Узнай же, что причиняет мне горе: одному только Сантильяне способен я доверить эту тайну. Да, — продолжал он, — я стал жертвой черной меланхолии, которая понемногу подтачивает мою жизнь: почти ежеминутно вижу я ужасающее привидение, стоящее передо мной. Сколько я ни уверяю себя, что это только иллюзия, призрак без всякой реальности, однако его постоянные появления поражают мой взор и тревожат меня. Хотя голова моя достаточно сильна, чтоб понять, что, видя его, я ничего не вижу, все же я настолько слаб, что не могу не огорчиться при этом видении. Вот что ты заставил меня поведать, — добавил он, — суди сам, прав ли я был, стараясь скрыть от всех причину своей меланхолии.
Я с грустью и удивлением узнал столь необычайный факт, заставлявший предполагать какое-то расстройство механизма.
— Ваша светлость, — сказал я ему, — не происходит ли это от малого количества пищи, которую вы принимаете? Ибо воздержание ваше чрезмерно.
— Я и сам сначала так думал, — возразил он, — и, чтобы испытать, действительно ли тому виною диета, я в последние дни ем больше обыкновенного. Но все тщетно: призрак не исчезает.
— Он исчезнет, — возразил я, чтобы его утешить, — и, если бы ваша светлость согласился снова развлечься, играя со своими верными слугами, я думаю, что вы скоро освободились бы от этих черных фантазий.
Немного спустя после этого разговора граф-герцог занемог и, чувствуя, что дело становится серьезным, послал за двумя мадридскими нотариусами для составления завещания. Он выписал также трех знаменитых врачей, о которых ходили слухи, будто они иногда вылечивают своих пациентов. Едва лишь по замку распространилась весть о приезде этих последних, как уже не слышно было ничего, кроме плача и воздыханий. Все уверились в близости кончины хозяина: такое предубеждение царило там против этого рода господ. Они привезли с собой двух аптекарей и одного цирюльника — обычных исполнителей их предписаний. Сперва они предоставили нотариусам сделать свое дело, после чего принялись за свое собственное. Так как все они следовали принципам доктора Санградо, то после первой же консультации стали прописывать кровопускание за кровопусканием, так что в каких-нибудь шесть дней привели графа-герцога на край могилы, а на седьмой совсем избавили его от видений.
После смерти министра в замке Лоэчес214 воцарилась тяжкая и искренняя скорбь. Все домочадцы горько его оплакивали. Не только никто не утешался в своей утрате уверенностью в том, что упомянут в завещании, но всякий охотно отказался бы от своей доли наследства, лишь бы вернуть его к жизни. Что же касается меня, более всех им любимого и привязавшегося к нему из искреннего расположения, то я и огорчен был сильнее других.
Сомневаюсь даже, пролил ли я по Антонии столько же слез, сколько по графу-герцогу.
ГЛАВА XII
Министр, согласно своему распоряжению, был похоронен в женской обители, без пышности и блеска, сопровождаемый нашими сетованиями. После похорон графиня Оливарес приказала прочитать в нашем присутствии завещание, которым все домочадцы остались довольны. Каждый получил дар в соответствии с занимаемым им местом, и наименьшая доля составляла две тысячи эскудо. Моя оказалась крупнее всех: граф-герцог завещал мне десять тысяч пистолей в знак особого расположения, которое он ко мне питал. Он не позабыл о богоугодных заведениях и установил ежегодные поминания в нескольких монастырях.
Госпожа Оливарес отпустила всех слуг в Мадрид для получения завещанных им сумм от дона Рамона Капориса, которому было приказано их выплатить, но я не мог уехать вместе с ними: сильнейшая горячка, плод моей печали, удержала меня в замке на семь-восемь дней. В течение всего этого времени доминиканец не покидал меня. Я полюбился этому доброму монаху, и, заботясь о спасении моей души, он спросил, когда заметил у меня признаки выздоровления, что я собираюсь делать.
— Ничего не знаю, святой отец, — отвечал я ему. — Я еще не решил этого в своей душе; в иные мгновения мне хочется удалиться в келейку и предаться там покаянию.
— Драгоценные мгновения! — воскликнул доминиканец. — Сеньор де Сантильяна, вы хорошо сделаете, если воспользуетесь ими. Как друг советую вам, оставаясь мирянином, удалиться хотя бы в нашу мадридскую обитель, стать благодетелем этого монастыря, передав ему все ваше состояние, и умереть там в одежде св. Доминика. Есть немало людей, которые искупили свою мирскую жизнь подобной кончиной.
При том умонастроении, в котором я тогда обретался, совет чернеца нисколько меня не возмутил, и я почтительно отвечал, что постараюсь его обдумать. Но когда я посоветовался об этом с Сипионом, явившимся ко мне вслед за монахом, он восстал против этого намерения, называя его не иначе, как причудами больного.
— Стыдитесь, сеньор де Сантильяна, — сказал он мне, — может ли такой уход от мира прельщать вас? Разве вам замок Лириас не даст более приятного уединения? Если и в прежние времена вы восторгались им, то тем более оцените его прелесть теперь, когда находитесь в возрасте, более доступном наслаждению красотами природы.
Сыну Косколины было не очень трудно переубедить меня.
— Друг мой, — сказал я, — ты восторжествовал над отцом-доминиканцем. Я вижу, что мне, в самом деле, лучше будет вернуться в свой замок. Останавливаюсь на этом решении. Мы отправимся в Лириас, как только я буду в состоянии пуститься в путь.
Это случилось очень скоро, так как, избавившись от лихорадки, я в короткий срок почувствовал себя достаточно сильным, чтобы осуществить свое намерение. Мы с Сипионом направились в Мадрид. Вид этого города уже не доставил мне такого удовольствия, как прежде. Зная, что почти все его жители ненавидят память министра, о коем я хранил самое нежное воспоминание, я не мог смотреть на Мадрид дружественным оком. И в самом деле, я пробыл там не более пяти-шести дней, которые Сипион употребил на приготовления к нашему отъезду в Лириас. Покамест он заботился о потребном нам снаряжении, я пошел к Капорису, который выплатил мне завещанную сумму в дублонах. Я посетил также сборщиков тех командорств, с которых получал доходы, и сговорился с ними относительно уплаты денег; словом, привел в порядок все свои дела.
