Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
В некую ночь, оказавшуюся для меня столь же жестокой, сколь сладостны были прежние, я при входе в сад был немало поражен, заставши калитку отворенной. Эта неожиданность меня встревожила: я счел ее дурным знаком. Я побледнел и задрожал, словно предчувствуя то, что со мною случится, и, пробираясь в темноте к зеленой беседке, где обычно встречался со своей женой, услыхал мужской голос. Я сразу остановился, чтобы лучше слышать, и слух мой немедленно был поражен следующими словами:
— Не заставляйте же меня томиться, дорогая Беатрис; сделайте блаженство полным, подумайте о том, что и ваше счастье с этим связано.
Вместо того чтобы терпеливо выслушать продолжение разговора, я решил, что мне незачем дольше ждать. Ревнивое бешенство овладело моим сердцем, и, дыша одной только местью, я выхватил шпагу и неожиданно ворвался в беседку.
— Ал, подлый соблазнитель! — воскликнул я. — Кто бы ты ни был, тебе придется лишить меня жизни, прежде чем ты похитишь мою честь!
С этими словами я напал на кавалера, разговаривавшего с Беатрис. Он быстро стал в позитуру и сражался, как человек гораздо лучше меня владевший оружием, ибо мне удалось взять лишь несколько уроков фехтования в Кордове. Однако же, хоть и был он искусным бретером, я нанес ему удар, которого он не смог отразить, или, вернее, он оступился… Я увидел, что он упал, и, вообразив, что ранил его насмерть, пустился бежать со всех ног, не пожелав даже ответить звавшей меня жене.
— Так оно и было, — прервала Беатрис Сипиона, обращаясь к нам. — Я звала его, чтобы вывести из заблуждения. Сеньор, с которым я разговаривала в беседке, был дон Фернандо де Лейва. Этот вельможа, влюбленный в мою госпожу Хулию, решил ее похитить, думая, что иным способом не получит ее руки; я сама назначила ему свидание в саду, чтобы обсудить с ним это похищение, от которого, как он говорил, зависело его счастье. Но сколько я ни звала своего мужа, он, ослепленный гневом, покинул меня, как изменницу.
— В том состоянии, в котором я тогда находился, — продолжал Сипион, — я был готов на все. Тот, кто знает по опыту, что такое ревность и на какие сумасбродства толкает она самые ясные головы, нимало не удивится беспорядку, который она производила в моем слабом мозгу. Я поминутно бросался из крайности в крайность. Я почувствовал, как приливы ненависти сменяют нежные чувства, которые я за минуту перед тем писал к своей супруге. Я поклялся ее покинуть, изгнать ее навсегда из своей памяти. Кроме того, я воображал, что убил дворянина. Находясь в таком заблуждении и опасаясь попасть в руки правосудия, я испытывал то зловещее беспокойство, которое, как фурия, преследует повсюду человека, только что совершившего преступление. В столь ужасной ситуации, помышляя только о своем спасении, я не вернулся домой, а в тот же день вскинул Толедо без каких-либо пожитков, кроме надетого на мне платья. Правда, в кармане у меня оказалось около шестидесяти пистолей, что все-таки было неплохим подспорьем для молодого человека, рассчитывавшего прожить всю жизнь в услужении.
Я прошагал или, вернее сказать, пробегал всю ночь, ибо образ альгвасилов, непрестанно представлявшихся моему воображению, все время придавал мне новую силу. Заря застала меня между Родильяс и Македой. Дойдя до этого последнего местечка и ощущая некоторую усталость, я вошел в церковь, которую только что отперли. Сотворив краткую молитву, я уселся на скамейку для отдыха. Тут я принялся размышлять над своим положением, дававшим мне достаточно поводов для беспокойства. Но у меня не хватило времени закончить эти размышления. Шум от трех-четырех ударов бича отдался под сводами храма, из чего я заключил, что мимо проезжает какой-нибудь погонщик. Я тотчас же поднялся, чтобы проверить свое предположение, и, дойдя до дверей, действительно, увидел погонщика, сидевшего верхом на муле и ведшего двух других на поводу.
— Стойте-ка, приятель, — сказал я ему. — Куда идут ваши мулы?
— В Мадрид, — отвечал он. — Я привез оттуда в Македу двух добрых иноков св. Доминика, а теперь возвращаюсь назад.
Представлявшийся случай пропутешествовать в Мадрид соблазнил меня; я сторговался с погонщиком, сел на одного из мулов, и мы двинулись в Ильескас, где собирались заночевать. Не успели мы выехать из Македы, как погонщик, человек лет тридцати пяти или сорока, во весь голос затянул церковные песнопения. Он начал с молитв, которые каноники поют у заутрени; потом пропел «Верую», как у большой обедни; а затем, перейдя к вечерне, отчитал ее всю до конца, не освободив меня даже от «Magnificat».196 Хотя этот дуралей и прожужжал мне уши, я все же не мог удержаться от смеха и даже побуждал его продолжать, когда ему приходилось останавливаться, чтобы перевести дух.
— Смелее, приятель, — говорил я ему, — продолжайте! Если небо наградило вас здоровенными легкими, то вы даете им недурное применение.
— Да, что верно, то верно! — воскликнул он. — Я, слава богу, не похож на большинство ямщиков, которые не поют ничего, кроме непотребных или нечестивых песен; я даже не распеваю романсов о наших войнах с маврами, ибо вы, конечно, согласитесь, что это вещи хоть и не безобразные, но, по меньшей мере, легкомысленные и недостойные доброго христианина.
— Вы обладаете, — отвечал я ему, — чистотою души, чрезвычайно редкой у погонщиков. При вашей крайней щепетильности в выборе песнопений вы, вероятно, дали и обет целомудрия в отношении постоялых дворов, где имеются молодые служанки.
— Разумеется, — ответствовал он, — воздержание тоже одно из правил, которых я крепко держусь во всех подобных местах; я отдаюсь там исключительно заботам о своих мулах.
Я немало изумился, услышав такие речи из уст этого феникса погонщиков, и, поняв, что он человек добродетельный и умный, завязал с ним беседу, после того как он попел в полное свое удовольствие.
Мы прибыли в Ильескас под вечер. Приехав на постоялый двор, я предоставил своему спутнику заботу о мулах, а сам пошел на кухню, где велел хозяину изготовить нам добрый ужин, с чем он и обещал так хорошо управиться, что я, по его выражению, всю жизнь буду помнить о том, как гостил у него в доме.
— Спросите, — добавил он, — спросите у своего погонщика, что я за человек. Черт побери! Пусть-ка мадридские или толедские кухари попробуют состряпать такую олья подрида, чтоб она могла сравниться с моей! Нынче вечером я угощу вас заячьим рагу собственного изготовления. Вы увидите, зря ли я похваляюсь своим искусством.
Засим, указывая мне на кастрюлю, в которой, по его словам, лежал свеженарубленный заяц, он продолжал:
— Вот чем я собираюсь попотчевать вас на ужин, добавив сюда еще жареную баранью лопатку. Когда я приправлю это солью, перцем, вином, щепоткой пахучих трав и еще кой-какими специями, которые употребляю для соусов, то надеюсь подать вам рагу, достойное королевского казначея.
Расхвалив таким образом себя, хозяин принялся готовить ужин. Покуда он с этим возился, я вошел в горницу и, повалившись на стоявшую там койку, уснул от утомления, так как во всю прошлую ночь не знал ни минуты покоя. Часа через два пришел погонщик и разбудил меня.
— Сеньор кавальеро, — сказал он мне, — ваш ужин готов; пожалуйте к столу.
В горнице стоял стол, а на нем два прибора. Мы с погонщиком уселись, и нам подали рагу. Я с жадностью на него набросился и нашел его чрезвычайно вкусным, оттого ли, что голод заставлял меня судить о нем слишком благосклонно или по причине специй, употребленных кухарем. Принесли нам затем кусок жареной баранины, и, заметив, что погонщик сделал честь лишь этому последнему блюду, я спросил его, почему он не прикоснулся к первому. Он отвечал мне с усмешкой, что не любит рагу. Эта реплика или, вернее, сопровождавшая ее усмешка показалась мне подозрительной.
— Вы скрываете от меня, — сказал я ему, — истинную причину, почему вы не едите рагу; сделайте одолжение и поведайте мне ее.
— Коль скоро вы так любопытствуете ее узнать, — отвечал он, — то я вам скажу, что мне противно набивать себе желудок этого рода крошевом с тех пор как в одной харчевне по дороге из Толедо в Куэнсу меня однажды вечером угостили вместо откормленного кролика рубленой кошкой. Это внушило мне отвращение ко всяческим фрикассе.
Не успел погонщик произнести эти слова, как, несмотря на терзавший меня голод, я сразу потерял аппетит. Мне представилось, что я поел того зайца, который по крышам бегает, и я уже не мог смотреть на свое рагу без гадливой гримасы. Мой спутник не разубеждал меня, а, напротив, сообщил, что испанские гостиники, а равно и пирожники, довольно часто пускают в ход эту «игру слов». Такие речи, как видите, были весьма утешительны: и, в самом деле, у меня пропало всякое желание не только вернуться к рагу, но даже прикоснуться к жаркому из опасения, что баран окажется столь же подлинным, как и кролик. Я встал из-за стола, проклиная рагу, хозяина и харчевню, но, улегшись на койку, провел ночь спокойнее, чем ожидал. На следующее утро, расплатившись с хозяином так щедро, словно он и впрямь меня отлично угостил, я спозаранку выехал из местечка Ильескас, Преследуемый неотступными мыслями о рагу, так что принимал за котов всех встречавшихся по дороге животных.
