Алан-Рене Лесаж - Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
Я не преминул воспользоваться приглашением. На следующий день я возвратился на то же место, где немного спустя увидал нищего, который подошел ко мне и сказал, чтобы я взял на себя труд за ним последовать. Я так и сделал. Он привел меня в подвал, расположенный неподалеку от церкви и служивший ему обиталищем. Мы вошли туда и уселись на длинной скамье, за которой числилось не менее ста лет действительной службы. Тут он обратился ко мне со следующей речью:
— «Доброе дело, — говорит пословица, — без награды не остается»: вы вчера подали мне милостыню, и это побуждает меня доставить вам хорошее место, что вскоре и будет сделано, с божьего соизволения. Я знаю некоего старого доминиканца, отца Алехо. Это — благочестивый монах и великий пастырь душ. Я имею честь состоять у него на посылках и исполняю свои обязанности с такой скромностью и преданностью, что он не отказывается пускать в ход свое влияние в пользу меня и моих друзей. Я замолвил ему словечко и склонил его в вашу пользу. Как только вам будет угодно, я представлю вас его преподобию.
— Нельзя терять ни мгновения, — сказал я старику-нищему, — идем не медля к этому доброму монаху.
Бедняк согласился и тотчас же отвел меня к отцу Алехо, которого мы застали в его келье за составлением назидательных посланий. Он прервал работу, чтобы переговорить со много, и сообщил, что, по просьбе нищего, готов обо мне позаботиться.
— Узнавши, что сеньор Балтасар Веласкес нуждается в слуге, — продолжал он, — я нынче утром написал ему о вас и только что получил ответ, что из моих рук он готов принять вас с закрытыми глазами. Вы сегодня же можете пойти к нему от моего имени: это мой духовный сын и большой друг.
После этого монах три четверти часа увещевал меня добросовестно выполнять свой долг. Он особенно пространно говорил о моей обязанности ревностно служить Веласкесу, после чего заверил меня, что постарается упрочить мое положение, если только у хозяина не будет повода для недовольства мною.
Поблагодарив монаха за оказанное мне благоволение, я вышел из монастыря вместе с нищим, который сообщил мне, что сеньор Балтасар Веласкес — это старый суконщик, человек богатый, простоватый и добродушный.
— Я не сомневаюсь в том, — добавил он, — что вам будет отлично житься у него в доме.
Я справился о месте жительства купца и немедленно же туда направился, пообещав нищему не забыть о его услуге, как только пущу корни на новом месте. Я вошел в просторную лавку, где двое молодых сидельцев, опрятно одетых, прогуливались взад и вперед и прохлаждались в ожидании покупателей. Я спросил, тут ли хозяин, и добавил, что хочу поговорить с ним от имени отца Алехо. При звуке этого достопочтенного имени меня проводили в заднюю каморку, где сидел купец, перелистывая толстый реестр, лежавший на столе.
Я почтительно ему поклонился и сказал:
— Сеньор, вы видите перед собой молодого человека, которого отец Алехо рекомендует вам в лакеи.
— Добро пожаловать, дитя мое, — отвечал он. — Довольно того, что тебя направил ко мне этот святой муж. Я принимаю тебя на службу предпочтительно перед тремя-четырьмя другими лакеями, которых мне навязывают. Это — дело решенное; твое жалованье исчисляется с сегодняшнего дня.
Мне недолго пришлось прожить у этого купца, чтобы убедиться, что он именно таков, каким мне его описали. Он показался мне даже столь простодушным, что я невольно подумал о том, как трудно мне будет удержаться, чтобы не сыграть с ним какой-нибудь штуки. Он овдовел за четыре года до этого, и у него было двое детей: сын, которому скоро должно было стукнуть двадцать пять, и дочь, которой только что пошел одиннадцатый год. Дочь, воспитываемая старой дуэньей и руководимая отцом Алехо, шествовала по стезе добродетели. Но Гаспар Веласкес, несмотря на все усилия, употребляемые для того, чтобы сделать из него порядочного человека, обладал всеми пороками молодого вертопраха. Случалось, что он исчезал из дому на два-три дня; а если по возвращении отец осмеливался сделать ему выговор, то Гаспар заставлял его замолчать, отвечая ему в еще более повышенном тоне.
— Сипион, — сказал мне однажды старик, — у меня есть сын, который составляет несчастье моей жизни. Он погряз во всякого рода распутстве. Я глубоко удивляюсь этому, так как ничего не жалел для его воспитания. Я дал ему хороших учителей, а мой друг, отец Алехо, приложил все усилия, чтобы поставить его на правильный путь. Но, увы! он не сумел этого добиться: Гаспар предался распущенности. Ты, может быть, скажешь, что я обращался с ним слишком мягко в дни его отрочества и что это его погубило. Ничуть не бывало: его наказывали, когда я почитал за нужное применить строгость, ибо, при всем своем добродушии, я обладаю и твердостью, когда обстоятельства того требуют. Однажды я даже отдал его в исправительный дом, но от этого он еще хуже обозлился. Одним словом, он — один из тех негодяев, которых ни добрый пример, ни уговоры, ни наказания не могут исправить. Одно небо лишь в силах сотворить такое чудо.
Хоть я и не принял близко к сердцу горести несчастного отца, однако же притворился растроганным.
— Как мне жаль вас, сеньор! — сказал я ему. — Такой отменный человек, как вы, заслуживает лучшего сына.
— Что делать, дитя мое! — отвечал он. — Господь пожелал лишить меня этого утешения. Среди всех поводов к жалобам, подаваемых мне Гаспаром, — продолжал он, — есть один, который (скажу тебе по секрету) всего более меня тревожит: это его попытки меня обкрадывать, которые, увы, часто увенчиваются успехом, несмотря на мою бдительность. Лакей, место которого ты занял, был с ним в стачке; потому-то я его и прогнал. Относительно тебя я питаю надежду, что ты не дашь моему сыну соблазнить себя. Ты будешь служить моим интересам; я не сомневаюсь в том, что отец Алехо увещевал тебя в этом смысле.
— Еще бы! Его преподобие наставляло меня в течение часа, чтобы я не помышлял ни о чем, кроме вашего блага. Но уверяю вас, что для этого мне не нужно его увещаний. Я готов честно служить вам и обещаю, что усердие мое выдержит любое испытание.
Но кто выслушал лишь одну сторону, тот ничего не слышал. Молодой Веласкес, этот дьявольский вертопрах, заключив по моей физиономии, что меня не труднее будет совратить, чем моего предшественника, увлек меня в укромное место и заговорил со мной в таких выражениях:
— Послушай, любезный! Я уверен, что мой родитель поручил тебе за мной шпионить. Берегись! Предупреждаю тебя, что это занятие связано с некоторыми неприятностями. Ежели только я замечу, что ты за мною подглядываешь, ты у меня сдохнешь под палками. Но если ты, напротив, пособишь мне обманывать отца, то можешь широко рассчитывать на мою признательность. Нужно ли говорить яснее? Ты будешь получать свою долю со всего, что нам удастся подтибрить. Выбирай же, что хочешь: выскажись немедленно либо за отца, либо за сына; нейтралитета здесь быть не может.
— Сеньор, — отвечал я, — вы здорово прижали меня к стене. Вижу, что мне волей-неволей придется стать на вашу сторону, хотя в глубине души мне противно обманывать сеньора Веласкеса.
— Тебе тут нечего совеститься, — возразил Гаспар. — Это — старый скряга, который все еще хотел бы водить меня на помочах, злюка, отказывающий мне в самом необходимом, раз он не хочет оплачивать моих развлечений. Ибо в двадцать пять лет развлечения — это необходимость. С этой точки зрения ты и должен смотреть на моего отца.
— Этим все сказано, сударь, — заметил я, — невозможно устоять против столь справедливых жалоб. Я готов помогать вам в ваших похвальных предприятиях. Но будем тщательно скрывать наш уговор из опасения, как бы вашего верного союзника не вытолкали в шею. Вам, мне кажется, недурно было бы притвориться, будто вы меня ненавидите: при людях говорите со мною грубо; не стесняйтесь в выражениях: несколько пощечин или пинков в зад тоже не испортят дела. Напротив, чем больше знаков неприязни вы мне окажете, тем крепче будет доверять мне сеньор Балтасар. Я, со своей стороны, прикинусь, будто избегаю вашего общества. Прислуживая вам за столом, я буду делать вид, что исполняю это неохотно, а вы не обижайтесь, если в разговорах с другими я буду поносить вас на чем свет стоит. Вы увидите, что таким поведением мы обманем всех домочадцев и что нас сочтут за смертельных врагов.
— Черт побери! — воскликнул молодой Веласкес при этих словах. — Я восхищаюсь тобою, мой друг: ты проявляешь поразительный для своих лет талант к интригам. Я извлекаю из этого самые отрадные для себя предзнаменования; надеюсь, что с помощью твоей смекалки я не оставлю своему отцу ни пистоля.
— Вы оказываете мне слишком много чести, — сказал я, — столь твердо рассчитывая на мою ловкость. Я сделаю все возможное, чтобы оправдать ваше доброе мнение, и ежели в том не успею, то, по крайности, это произойдет не по моей вине.
