Франко Саккетти - Новеллы
Священник ответил на это: «Это уж предоставьте мне».
Мнимая женщина пошла на кухню, куда ее послал священник, и стала ужинать вместе с его племянницей, поминутно утирая полотенцем лицо, чтобы скрыть его. Поужинав, они улеглись на кровать в комнате, которая отделялась от комнаты сера Тиначчо одной только дощатой перегородкой. Едва настало время первого сна, как молодая женщина принялась ощупывать у девушки груди. Девушка между тем уже успела заснуть; а рядом слышно было, как громко храпел священник. Когда беременная женщина привалилась к девушке и та почувствовала, кто поднимается на нее, она стала звать сера Тиначчо, говоря: «Это мужчина».
Ей пришлось позвать священника больше трех раз, прежде чем он проснулся. Наконец, она в четвертый раз проговорила: «О сер Тиначчо, это мужчина».
Сер Тиначчо, совсем сонный, спросил: «Что ты говоришь?» – «Я говорю, что это мужчина».
Сер Тиначчо, решив, что женщина родила мальчика, сказал ей: «Помоги ему, помоги ему, дочка».
Девушка несколько раз повторила: «Сер Тиначчо, о сер Тиначчо, я вам говорю, что это мужчина».
На что священник каждый раз отвечал: «Помоги ему, дочка! Помоги ему, благослови тебя бог!»
Будучи усталым, сер Тиначчо, словно сраженный сном, снова уснул, девушка же, уставшая от беременной женщины и желавшая спать, и к тому же, как ей казалось, побуждаемая священником помочь тому, о ком она говорила, провела эту ночь, как могла. На рассвете молодой человек, удовлетворивший свое желание, сколько ему хотелось, открылся девушке, которую теперь не приходилось уже больше упрашивать, и рассказал ей, кто он такой и как он, воспылав к ней любовью, превратился в женщину только ради того, чтобы побыть с ней, которую он любит больше всего в мире, и в виде залога, встав с кровати и уходя, оставил ей денег, которые были у него при себе, предложив ей считать их своими. Затем он уговорился о том, как им видеться почаще на будущее время, и, наконец, после многих поцелуев и объятий на прощанье сказал ей: «Когда сер Тиначчо спросит тебя, что сталось с беременной женщиной, скажи ему: „Она родила нынче ночью, когда я звала вас, ребенка мужского пола, и ушла вместе с ним рано утром"».
Когда беременная женщина ушла, оставив солому, которую она носила на груди, в тюфяке сера Тиначчо, поднялся названный сер Тиначчо, прошел в комнату девушки и спросил: «Что это за беда случилась нынче ночью, что ты не давала мне спать? Всю ночь только и слышно было: сер Тиначчо да сер Тиначчо. Ну, ладно, в чем было дело?»
Девушка ответила ему: «Та женщина родила славного ребенка мужского пола».
– «А где же он?»
Девушка сказала: «Нынче утром рано-раненько она ушла с ребенком; думаю, больше от стыда, чем от чего другого».
Сер Тиначчо отозвался на это: «Ах, она такая-сякая! Тянут они до той поры, пока не принесут ребят, где попало. Если я ее признаю или узнаю, кто ее муж, – это, наверно, какой-нибудь дрянной человек, – уж я изругаю его».
Девушка заметила на это: «Это будет очень хорошо, потому что и мне она не дала уснуть всю ночь».
Тем это дело и кончилось.
С этой поры для соединения планет уже не требовалось слишком много всяких хитрых выдумок, ибо после случившегося они часто бывали вместе; священник же получил тот товар, каким они платят другим. И вот, раз уж нельзя посчитаться с ними на их женах, то пусть все они будут обмануты в лице своих племянниц или в лице своих дочерей, подобно тому как это произошло с дочерью Тиначчо, потому что он был одним из самых больших и примечательных обманщиков, о которых когда-либо было слышно. Я полагаю, что невелик был грех молодого человека, провинившегося перед теми, кто под покровом религии совершают каждый день множество покушений на чужое добро.
Новелла 29
Я выйду теперь немного за пределы тех выдумок и хитростей, о которых речь шла выше, и обращусь к забавному словцу, брошенному одним французским рыцарем перед папой Бонифацием VIII.[63]
Некий почтенный французский рыцарь был отправлен вместе с другим послом к папе Бонифацию; рыцарь этот звался Гириберто;[64] он был маленького роста, полный и столь тучный, насколько можно быть таким. Когда настал день выполнения данного ему поручения, рыцарь, как человек непривычный к подобным делам, спросил кого-то, каким образом обычно приветствуют папу, если к папе является человек, равный ему, рыцарю, по положению. Ему было сказано, что нужно трижды преклонить колено таким-то образом. Осведомившись обо всем, рыцарь в тот же день отправился к папе, чтобы передать ему возложенное на него поручение. Желая сделать это более ловко, чем то позволяла его особа, он преклонил колено в первый раз; хотя это и было для него затруднительно, тем не менее он вышел из положения. Когда же он стал опускаться на колено во второй раз, то затруднения, преодоленные в первый раз, увеличили затруднения второго; он хотел опуститься быстро, но не мог, и это привело к тому, что нижняя часть туловища дала себя услышать. Видя, что он осрамился, рыцарь тотчас же нашелся, и, упершись руками в бока, сказал: «Дайте мне говорить, чтоб вам всякое лихо от бога!»
Папа слышавший все, не исключая забавного словечка посла, сказал: «Говорите то, что хотите, ибо я слушаю вас внимательно».
И когда рыцарь подошел к сидевшему на возвышении папе, то папа встретил его с большим удовольствием. Рыцарь изложил то, что ему было поручено, и так как это было передано двумя устами, то он легче добился от папы того, о чём просил.
Уменье этого рыцаря быстро найти выход из положения следует похвалить. Почувствовав себя невольно посрамленным, он тотчас же прибегнул к упомянутому средству, ибо у него не было ни какого-либо другого подобного, ни более забавного. А сколько бывало случаев, когда иные ученые люди, являвшиеся послами к папе, не имея никакого основания чувствовать себя пристыженными чем-либо, приходили, не зная сами почему, в такое смущение, что лишь с большим трудом и после долгого промежутка времени приходили в себя.
Новелла 30
Отнюдь не меньше решительности, нежели французский рыцарь, проявил сьенский посол, смело передавший папе то, что ему было поручено.
Во времена папы Григория X[65] в Сьене было постановлено отправить к нему торжественное посольство, для этой цели избрали трех рыцарей и некоего человека, который не был рыцарем, но считался самым лучшим оратором в Сьене, если он, прежде чем доложить порученное ему дело, выпивал три или четыре раза доброго вина; если же он не выпивал таким порядком, то не мог сказать и простой гобболы.[66] Такая благоприобретенная привычка или природное свойство кажется мне, писателю, одним из самых странных и необычных, о которых когда-либо можно было услышать.
И вот, пустились эти четыре сьенских посланца в путь и прибыли в Рим ко двору. В то утро, когда они должны были передать папе данное им поручение, они собрались в гостинице отдельно, и один из рыцарей стал спрашивать товарищей: «Кто же будет говорить?» На это второй сказал: «То есть… А кто же не знает, кому говорить? Пусть говорит такой-то». Тогда названный стал отказываться, ссылаясь на то, что он не рыцарь и что говорить ему – значит осрамить других товарищей по посольству, которые были рыцарями, и что передавать порученное им он ни в коем случае не хочет.
Словом, сколько он им не рассказывал про всяких Берт и Бернардо,[67] пришлось ему все-таки по настоянию всех трех послов согласиться выступить докладчиком. По обыкновению было послано за лучшим местным вином и за печеньем. После того как докладчик выпил трижды, все они отправились выполнять данное им поручение, что и было затем отлично сделано оруженосцем, как это он делал обыкновенно. После того, будучи отпущены папой на все утро, они вернулсь в гостиницу. Когда посланцы, уединившись, завели между собой разговор, докладчик спросил рыцарей: «Не знаю, ладно ли и по душе ли вам я говорил».
Рыцари ответили ему: «Ты говорил несомненно лучше, чем когда-либо».
Докладчик заметил тотчас же: «Клянусь святой божьей кровью, если бы я выпил еще разок, я бы даже по лицу его ударил».
Нельзя передать, сколько смеялись кавалеры над тем, что сказал их товарищ. А докладчик доказал, что, раз у человека не хватает духу, то, не решаясь быть смельчаком, он никогда не сможет говорить хорошо.
И действительно, верно: когда кто-нибудь говорит, он должен быть уверен в себе и решителен, потому что от страха слова всегда не идут; если же кто не теряется и смел перед верховным первосвященником, то редко, или даже никогда не бывает, чтобы он не говорил смело и перед любым синьором.
