Гасьен де Куртиль - Мемуары
Менвийер разговаривал с ним, дабы не возбудить никакого подозрения насчет того, что он собирался сделать. Мы же следовали за ним, как нам и рекомендовал Менвийер, и он, увидев, что мы были уже не более, как в пятнадцати или двадцати шагах от них, сделал шаг вперед, все еще не раскрывая своего намерения. Тогда он сказал Бемо, что тот просто неженка со своим плащом, а это не подобает молодому человеку и еще менее Кадету Гвардейцев; в то же время он завернулся в один из углов его плаща и сделал три или четыре полуоборота влево, открыв тем самым позорную часть перевязи. Раздался взрыв смеха, который можно было услышать, наверное, за четверть лье. Бемо; настоящий Гасконец, каким он и был, и даже самый отборный Гасконец, оказался разгромлен; каждый высмеивал его мнимую болезнь, и так как смеялись также и над его перевязью, он счел, что единственным решением для него, чтобы спастись от бесчестья, каким он покроет себя во всем полку, было бы драться против Менвийера; и в тот же день он вызвал его через одного парижского бретера из его знакомых.
Менвийер, кто был бравым малым, поймал его на слове, и, явившись рассказать мне, что с ним приключилось, упомянул, что теперь он нуждается в секунданте; я предложил ему мои услуги, мне было прекрасно понятно, — говоря мне все это, он сам хотел попросить меня пойти к нему в секунданты.
Свидание было назначено на следующее утро за сотню шагов от Эрмитажа Святого Людовика, над Фонтенбло, в чаще леса. Явившись туда, мы повстречались с отделением нашей роты, искавшим нас, чтобы помешать битве — наш Капитан был извещен о ней в тот же вечер запиской от бретера, кто ощущал себя гораздо сильнее на мостовой Парижа, чем на открытом воздухе, и не желал рисковать здоровьем. Бемо был этим страшно недоволен, но нас такая ситуация не особенно трогала, не наша честь была под ударом. Что до бретера, то он разыграл из себя храбреца с наименьшими затратами, и заявлял, что Бемо ему так же обязан, как если бы он убил своего человека и помог бы ему таким образом одержать победу.
Отделение препроводило нас в наше расположение, где Месье дез Эссар засадил нас всех четверых в тюрьму за дерзость идти наперекор приказам Короля. Тем не менее, он доложил Королю, но в такой манере, чтобы нам не навредить. Король сказал ему, что оставляет его единственным судьей в этом деле, но что неплохо бы нам несколько дней посидеть в тюрьме, дабы в другой раз мы поостереглись пренебрегать нашим долгом. Мы просидели там пять дней, что много для молодости, не требующей ничего более, как вечно резвиться. При нашем выходе наш Капитан пожелал, чтобы мы обнялись, Бемо, Менвийер и я, и наложил на нас запрет говорить кому бы то ни было о перевязи; но, когда бы даже Его Величество нам это запретил, я не знаю, смогли ли бы мы ему повиноваться. Как мы были далеки от того, чтобы хранить молчание об этом деле, Бемо отныне не имел для нас другого имени, кроме «Бемо ле Бодрие» (Бодрие — le Baudrier (фр) — перевязь), так же, как прозвали Подполковника некоего полка из Фонтене «Удар шпаги», и как еще сегодня называют одного Советника Парламента — «мандат удар кинжала».
Бемо рассердился на меня за согласие быть секундантом его врага. Он находил, что я проявил крайнюю нелюбезность, я — его соотечественник или почти, принял сторону выходца из Боса, поскольку Менвийер был из окрестностей Этампа. Король, любивший свой полк Гвардейцев и знавший всех Кадетов вплоть до того, что почти фамильярно разговаривал с ними, сказал мне в день моего выхода из тюрьмы, что я так долго не протяну, если не изменю своего поведения; всего только три недели, как я прибыл из своей страны, и, однако, уже участвовал в двух битвах, а если бы мне не помешали, то ввязался бы и в третью. Он сказал мне быть более мудрым, если у меня есть желание ему угодить, иначе я не получу от него ничего, кроме неудовольствия. Его Величество говорил бы со мной еще более строго, если бы знал, что приключилось со мной в Сен-Дие, и исходило-то от меня самого. Однако это дело все еще лежало у меня на сердце, и я не понимал, как Монтигре, показав мне столько благородства, мог так надолго оставлять меня без всяких новостей. Я ему написал, отправляя назад его деньги, и, не получив ответа, почти засомневался, что деньги ему были переданы, если бы мне не возвратили расписку, что сохранилась у него от меня.
/Появляется еще и другой Кардинал./ После возвращения из Фонтенбло нашему полку был устроен смотр перед Королем, приказавшим нам держаться наготове для отправки на Амьен, куда Его Величество должен был явиться незамедлительно. Он уезжал туда, чтобы поддержать осаду Арраса, начатую по его распоряжению маршалами де Шон, де Шатийон и де ла Мейере. Уже некоторое время Кардинал Инфант бродил вокруг их лагеря с армией не менее сильной, чем их войска, и заявлял, что заставит их снять осаду без всякого сражения. Он совсем неплохо преуспевал в этом до сих пор; наша армия испытывала недостаток во всем, поскольку он прилагал все свое старание, мешая конвоям добираться до места назначения. Делать ему это было довольно легко, по причине большого количества народа в его распоряжении. Итак, половина наших конвоев обычно перехватывалась, а те, что проходили, были явно недостаточны для удовлетворения нужд такой огромной армии.
Этот успех превращал осажденных в наглецов. Они выставляли на их стенах крыс из картона и противопоставляли им котов, сделанных из того же материала. Осаждающие недоумевали, что бы это могло означать, и, захватив двух или трех пленников, настоящих Испанцев, потребовали от них объяснения. Приведенные в штаб Маршала де Шатийона и услышавшие от этого последнего тот же вопрос, эти пленники, отличавшиеся большим присутствием духа, нахально ему ответили, что если бы кто-нибудь другой поставил им такой вопрос, они бы ему легко простили, но так как он исходит от него, они не могут ни на что решиться, поскольку им казалось, что уж он-то должен бы быть более сообразительным. Неужели он сам не видит, что это значит — когда крысы сожрут котов, Французы возьмут Аррас.
Маршал не посмел осмеять этот ребус, что бы он, может быть, сделал, если бы дела осады находились в лучшем состоянии. Он сделал вид, будто не слышал, что они сказали, предпочтя противопоставить презрение их дурацкому ответу. Тем временем Король выехал из Парижа, и часть нашего полка, по прибытии в Амьен, получила приказ маршировать на Дорлан, где подготавливали большой конвой для осаждающих. Другие остались в Амьене, частью для охраны Его Величества и частью для экспортирования второго конвоя, что должен был соединиться с первым. Не то, чтобы какая-то опасность угрожала на тех семи лье, что отделяют Амьен от Дорлана, но требовалось все-таки принять все меры предосторожности, дабы не попрекать себя потом, поскольку противник мог перейти реку за этим маленьким городком и поджечь его.
/В сапогах не маршируют…/ Король, получавший громадное удовольствие от вида проходящих перед ним его войск, вызвал несколько других полков из Шампани, дабы увеличить армию этих маршалов. Среди них был один, замечательный тем, что Полковник его был очень молод, потому что в те времена, как, впрочем, и в эти, состояние особы служило ему гораздо лучше для получения доброго поста, чем его служба; и в самом деле, вовсе не без причины всегда больше почтения состоянию перед достоинством, поскольку одно из главных качеств для Полковника, кто хочет иметь хороший полк, — это держать добрый стол. Это чудесно служит на пользу его Офицерам, и они уважают его настолько же за это, как и за все остальное. Этот не отличался недостатком разума, но он верил, может быть, что разума у него еще больше; он не очень был любим своими, то ли он не особенно хорошо справлялся с той, главной обязанностью, то ли имел несчастье понаделать себе больше врагов, чем друзей, как делают почти все люди, у кого больше разума, чем у других. В самом деле, так как они не прощают ошибки других, их всегда страшатся и смотрят на них, как на неудобных педагогов, что вызывает больше ненависти, чем любви.
Этот Полковник, кто, к несчастью для него, был человеком именно такого сорта (поскольку я лично считаю, что лучше не иметь такого разума, зато быть побольше любимым), не дошел какой-нибудь четверти лье до Амьена, когда набат оповестил о его приближении. Как только Король услышал его звон, он отправил кого-то узнать, что там увидели на колокольне. Ему доложили, что это полк, двигавшийся единым корпусом и разбивавшийся теперь на батальоны. Его Величество, пожелав увидеть его марширующим перед ним прежде, чем он явится в отведенный ему лагерь, послал ему приказ пройти вдоль земляного вала города, на который он выходил. Майор, кого Полковник отправил к Королю за его приказами, найдя при въезде в город гонца с тем посланием, о каком я только что говорил, вернул его назад, взяв на себя засвидетельствовать перед своим Полковником волю Короля. Однако, так как он был счастлив заставить этого Полковника претерпеть какое-нибудь унижение, дабы научить его раз и навсегда (каким бы умелым он себя не считал, найдется еще множество вещей, по каким ему не худо бы посоветоваться со старыми Офицерами), он отослал бывшего вместе с ним Капитана в полк, чтобы предупредить подполковника о смотре, что желал провести Король, но не говорить ни единого слова Полковнику. Подполковник распространил эту новость из уст в уста всем Капитанам, не поделившись ею со своим вышестоящим, и каждый принял свои меры, храня молчание. Те, кто были в сапогах, переобулись в башмаки, как и подобает Пехоте, когда она проходит на смотру. Наконец, когда полк был не более, как на расстоянии пистолетного выстрела от города, Майор вышел оттуда, чтобы подойти и сказать Полковнику, что Король находится в сотне шагов от них для наблюдения за их проходом перед ним. Этот Полковник, кто не отдал себе отчета в маневре его Подполковника и его Капитанов, тут же спешился и скомандовал, чтобы каждый делал, как он. Он додумался только взять пику, совершенно забыв про свои сапоги.
