Мариво - Удачливый крестьянин
– Позвольте мне продолжить свою мысль, – перебил ее священник. – Вы признаете мою правоту, но то, что я намерен сказать дальше, еще важнее. Этот юноша весьма молод, на вид дерзок и ветрен, а вы обе еще не в таком возрасте, чтобы не бояться злых языков. Неужели вы не опасаетесь, что о вас будут судачить, когда увидят такого слугу в вашем доме? Разве вы не знаете, как охотно люди злословят о ближнем и какой великий грех давать им повод для злоречия? Это не мои слова, так учит Евангелие.[20] И наконец, дорогие сестры, будем искренни: ведь человек слаб. Что наша жизнь, как не постоянная борьба с собой, как не падения и взлеты? И это даже в самых незначительных мелочах. Неужели же вам не страшно? Ах, поверьте мне, стоит ли воздвигать лишние препятствия на пути к спасению? Зачем создавать для себя соблазны? Этот новый слуга чересчур молод, вы намерены жить с ним под одной крышей, он будет всегда на глазах; корень зла гнездится в нас самих; должен вам сказать откровенно, меня настораживает то доброе мнение о нем, которое у вас сложилось, та упорная симпатия, которую вы уже к нему питаете; эта симпатия пока вполне невинна, но останется ли она такой всегда? Повторяю, все это меня настораживает. Я заметил, что мадемуазель Абер, – добавил он, взглянув на младшую сестру, – была недовольна, услышав мое мнение на этот счет; откуда берется такая неуступчивость, такая неприязнь к моим словам со стороны той, которая никогда не противилась советам, продиктованным моей совестью ради спасения ее души? Мне не нравится подобное настроение, оно мне подозрительно; боюсь, это силки, расставленные на вашем пути дьяволом; а раз так, я принужден настаивать на том, чтобы этот молодой человек был выдворен из вашего дома. Лицо его к тому же далеко не так симпатично мне, как вам; я сам подыщу вам слугу; конечно, это дело хлопотное, но таково веление неба. Именем бога прошу вас не противиться его предначертаниям и последовать моему совету. Обещаете ли вы слушаться меня?
– Что до меня, – воскликнула старшая, всецело предаваясь воле своего духовника, – я ваша покорная раба, и вы на деле убедитесь в моем послушании. Обещаю не пользоваться услугами этого молодого человека и не сомневаюсь, что сестра последует моему примеру.
– Право, – возразила младшая, покраснев от гнева, – не знаю, что и думать. Значит, родная сестра на меня ополчилась! Она рада, что на меня возводят какое-то вздорное обвинение, и уже не первый раз я замечаю такое отношение к себе. Пора сказать об этом вслух: меня третируют без всякого уважения. Она, видите ли, не сомневается, что я последую ее примеру! Да я только это и делаю с тех пор, как мы живем вместе! Я вынуждена во всем ей подчиняться, иначе мне не будет ни минуты покоя. Один бог знает, не в укор будь сказано, сколько раз из-за ее прихотей я отказывалась от своих желаний, в которых не было ничего дурного, кроме того, что они были мои, а не ее желания. В конце концов, мне надоело во всем уступать. С какой стати? Думайте, что вам угодно, сестрица, а только вы грешите высокомерием! Это высокомерие и должно бы встревожить господина аббата, а не мой поступок. Да, я привела домой бедного юношу, которому, быть может, обязана жизнью, а от меня требуют, в благодарность за все, прогнать его прочь, хотя мы уже обещали оставить его у себя. Господин аббат говорит, что у него нет рекомендации; но молодой человек сказал, что достанет рекомендацию, если мы того пожелаем, так что это возражение теряет силу. Что до меня, я ему благодарна, он оказал мне огромную услугу, и я не прогоню его; как хотите, сестра, я не могу этого сделать.
– В таком случае, сестра, – сказала та, – я возьму на себя, с вашего позволения, труд уволить его, не вмешивая в это дело вас; кроме того, обещаю искупить свое, как вы изволили выразиться, высокомерие, и отныне следовать во всем вашей воле, хоть вы и младшая; если бы вы были милосерднее и своевременно указали мне на мои недостатки, я бы исправилась с соизволения божия и молитвами нашего наставника; кстати, он никогда не замечал за мной этого высокомерия, о котором вы говорите. Но вы ведь умнее всех, проницательнее всех; вы конечно не могли ошибиться; я просто счастлива, что вы заметили во мне порок, ускользнувший от наблюдательности нашего духовного руководителя.
– Я не для того пришел сюда, дорогая барышня, – сказал тут священник, поднимаясь со стула с уязвленным видом, – чтобы сеять вражду между сестрами; но раз я по невниманию не замечаю пороков вашей уважаемой сестры; раз я недостаточно проницателен, чтобы их видеть; раз советы мои относительно принятых вами решений кажутся вам неправильными, я прихожу к выводу, что не могу быть вам полезен, и мне лучше удалиться.
– Как удалиться! – вскричала старшая. – Нет, сударь, я дорожу спасением своей души больше, чем обществом сестры; только такой безупречный служитель церкви, как вы, может руководить моей совестью. Вам удалиться! О боже! Нет, сударь, лучше мы с сестрой расстанемся. Мы можем жить и порознь; ни я в ней, ни она во мне не нуждаемся; пусть остается здесь, я уступаю ей этот дом, а сама немедленно отправлюсь искать другой; я верю в вашу доброту; вы не откажетесь посещать меня по-прежнему. Праведное небо! До чего мы дожили!
Священник ничего не ответил на этот порыв благочестивых и даже нежных чувств, обращенных к нему. Сохранить одну только старшую – значило много потерять. Мне показалось, что он попал в весьма щекотливое положение. Семейная сцена становилась довольно шумной: старшая сестра начала всхлипывать, комната гудела от раскатов ее голоса, и я, покинув свой пост, сбежал по лестнице в кухню, где Катрин уже добрых полчаса ждала меня с обедом.
Мне кажется, нет надобности объяснять, почему священник так ратовал за мое увольнение. В своей назидательной речи он ясно дал понять, что было бы неприлично держать меня в лакеях. Полагаю, однако, что он взглянул бы на мое присутствие сквозь пальцы и даже не усмотрел бы в нем ничего худого, если бы не другое опасение: он заметил, что младшая во что бы то ни стало хотела оставить меня в доме – значит, я нравлюсь ей; это могло отвратить ее от благочестия, то есть от повиновения, и тогда прощай власть духовного руководителя; а ведь руководить другими приятно. Ведь лестно видеть, как тебе подчиняются, как тебя любят; ведь заманчиво быть властителем душ, и властителем тем более любимым, чем он непреклоннее и строже.
К тому же я был крепкий малый приятной наружности; может быть, он догадывался, что мадемуазель Абер-младшая питала склонность к крепким малым приятной наружности; кому и знать о таких вещах, как не духовному руководителю! Вернемся, однако, на кухню.
– Долго же ты не шел! – заметила Катрин; поджидая меня, она села за прялку, а суп тем временем кипел на плите: – Чего это вы там расшумелись? Кто-то кричал, как оглашенный. Э, да они опять загалдели! Уж не ссорятся ли наши барышни?
Ей богу, не знаю, мадам Катрин, – сказал я, – не могут они ссориться: ведь это значило бы нанести оскорбление господу, а они не способны на это.
– Еще как способны! – возразила она. – Это превосходные барышни, живут, как святые, но именно из-за святости у них вечные споры; дня не проходит, чтобы они не сцепились: что добро, а что зло, и все это из любви к господу; никак, бедные, не поладят; иной раз и мне достается; да я не из пугливых. В долгу не остаюсь; отчитаю их, как следует, и уйду – пусть уж господь нас рассудит. Садись-ка обедать. Что зря время терять.
Нелестные речи священника не испортили мне аппетита. «Что бы там ни было, – думал я про себя, – а съеденный обед не отнимешь».
Поэтому я уплетал за обе щеки и только что занялся превосходной, отлично зажаренной кроличьей ножкой, как шум наверху перешел в невообразимый гвалт.
– Да что это с ними! – сказала Катрин, торопливо дожевывая кусок. – Неужто дерутся?
Шум все нарастал. Благочестивая кухарка не выдержала:
– Пойду посмотрю; готова об заклад биться, что они там разбушевались из-за чего-нибудь божественного.
– Божественное – это не плохо, – заметил я. – Да ведь с ними лучший специалист по этим делам. Он сам их утихомирит; небось, знает назубок и Библию и Евангелие.
– Так-то оно так, – сказала она, вставая, – но ни Библия, ни Евангелие не дают ответа на всякие благоглупости, а у наших барышень голова ими забита. Ты кончай обедать, а я посмотрю, что там делается.
С этими словами она пошла наверх. Я же в точности исполнил ее приказ и продолжал обедать; как я уже говорил, было нелишне запастись вкусным обедом; ведь я был отнюдь не уверен в исходе. бушевавшей наверху битвы.
Между тем Катрин не возвращалась, и я в одиночестве закончил обед; время от времени ее голос покрывал прочие звуки; его можно было узнать по резкому, не терпящему возражений тону. Шум не прекращался; напротив, он все возрастал.
Я поглядел на узелок, который в то утро сюда принес: он так и лежал в уголке. «Судя по всему, придется отнести тебя обратно, – подумал я, – а из этого следует, что недурное жалованье, назначенное мне с сегодняшнего дня, перестанет набегать».
