Никита Хониат - История
О СОБЫТИЯХ ПО ВЗЯТИИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ
Сочинение того же Никиты Хониата
1. Доблестнейший афинянин Солон, видя, как постепенно упрочивался новый, тиранический образ правления, введенный Писистратом, много раз обращался по этому предмету к афинянам со своими речами, пытаясь подавить тиранию; так как он очень хорошо понимал, что гораздо легче в начале остановить возникающее зло и воспрепятствовать его возрастанию, когда оно только принялось, чем искоренить и уничтожить его, когда оно уже возросло и усилилось. Но его речи ни в ком не возбудили внимания к его предложению и не убедили никого. Тогда он взял оружие и стал с ним при входе в место народного собрания, надеясь своим примером увлечь других и возбудить в ком-нибудь из народа подобную же ревность. Однако это также никого не тронуло и не подвигло на низвержение тирана. После того он, говорят, сказал: {334} «Я, сколько мог, содействовал благу отечества», и затем оставался спокойным, писал стихи и осмеивал беспечность афинян. Вот несколько его стихов, не унесенных течением времени в забвение:
«Если вы по своей ничтожности терпите уже беды, то, по крайней мере, не приписывайте их воле богов. Вы сами дали силу тиранам, принося им хвалебные жертвы, и за то находитесь теперь в тяжком рабстве. Порознь каждый из вас хитрее лисицы, но во всех вас вместе — самый пустой ум. Вы смотрите только на слова и льстивую речь человека, а на самое дело нисколько не обращаете внимания».
Если уже Солон, потомок знаменитого Кодра, мудростью своею сделавшийся славным почти во всей вселенной, — если Солон, говоривший и действовавший среди народа внимательного к наставлениям, как оказалось, напрасно употреблял и слово, и дело, то может ли кто-нибудь из подобных мне людей помочь нашим общественным делам, когда цари наши с детства воспитываются в праздности, спят приятнее Эндимиoнa*, спешат к столу как можно ранее и так далеко уклоняются от естественного порядка вещей, при своем во всех отношениях дурном направлении, что зимою ищут цветов, а весною хотят соби-{335}рать плоды, между тем граждане в то же время помышляют единственно о купеческих оборотах и торгашестве и не только не намерены вставать с постели по голосу военной трубы, но не пробуждаются даже на пение птиц, как вообще все, что почивает приятно и не знает никогда войны? Осталось писать стихи и ими обличать заблуждающихся. Но с другой стороны и эта мера имела смысл в отношении к величавой личности Солона, равно как в приложении к тогдашнему афинскому обществу, которое было внимательно к полезным наставлениям и мало-помалу подчинялось указаниям лучших людей, так как вообще людям добропорядочным обличительные песни приносят более удовольствия, чем оскорбления, и воспоминание о прошедших ошибках, как своего рода мех, раздувая оставшуюся в их душе и еще тлеющую искру добра до степени живого огненного пламени, предостерегает их в будущем от подобных прежним заблуждений. А в наше время для жителей Константинополя, да и для обитателей прочих мест, обличения — сущие бичи! У многих даже уши так устроены, что неспособны слушать вразумления, и прелесть свободы, как она ни стеснена теперь у нас, так же мало понятна им, как не вкушавшим меда непонятна сладость меда. Поэтому, так как наши времена не походят на времена Солона, я оставлю строгие обличения, потому что они не возбудят ничего другого, кроме ненависти {336} ко мне со стороны большей части моих соотечественников (а есть, есть такие, у которых сено торчит на рогах), и буду продолжать историю по порядку. Правда, я отказался было воспевать и дела варваров, но так как Уничиживший премудрых в премудрости их во множестве поразил гордых, исполнил лица их бесчестия и предал их в погибель народам, которые жесточе их самих, то надобно положить конец молчанию** и воспользоваться словом к исповеданию чудес Бога, сказавшего: живу Аз во век, и воздам суд врагом Моим, и ненавидящим Мя отмщение, и в другом месте — к Аврааму: языку же, ему же поработают, сужду Аз (Быт. 15, 14).
Итак, прекрасный город Константина, предмет всеобщих похвал и повсюдных разговоров, был истреблен огнем, унижен, разграблен и лишен всего имущества, как общественного, так принадлежавшего частным лицам и посвященного Богу, бродяжническими западными племенами, большею частью мелкими и безвестными, соединившимися между собою для разбойнических морских наездов и двинувшимися против нас под благовидным предлогом небольшого уклонения от предпринятого будто бы пути на помощь Исааку Анге-{337}лу и сыну, которого он к несчастью родил на погибель отечества и которого они привезли с собою, как самого отличного и самого дорогого своего спутника. Сонливость и беспечность управлявших тогда римским государством сделали ничтожных разбойников нашими судьями и карателями! 2. О всех этих событиях с царственным городом не было предуказано никаким знамением, ни небесным, ни земным, какие прежде во множестве являлись, предвещая людям бедствия и смертоносные наваждения зол. Ни кровавый дождь не шел с неба, ни солнце не обагрялось кровью, ни огненные камни не падали из воздуха, ни другого чего-либо необыкновенного в каком-нибудь отношении не было заметно. Многоногая и многорукая правда, не шевельнув пальцем, подкралась к нам совершенно беззвучными шагами и, напавши на город и на нас, как неутомимая карательница, сделала нас злосчастнейшими из людей. В тот день, когда город был взят, грабители, врываясь в обывательские дома, расхищали все, что находили в них, и затем пытали домовладетелей, не скрыто ли у них чего-нибудь еще, иной раз прибегая к побоям, нередко уговаривая ласкою и вообще всегда действуя угрозами. Но так как жители, разумеется, одно имели, а другое показывали, — одно выставляли на глаза и отдавали, как свое имение, а другое сами грабители отыскивали; так как, с другой стороны, латинские солдаты не давали поэтому пощады никому и ниче-{338}го не оставляли тем, у кого что-нибудь было; так как они не хотели иметь с покоренными общения даже в пище и содержании, но держали себя в отношении к ним высокомерно, несообщительно, — не говоря o других обидах, обращали их в рабство, или выгоняли из дому, то вследствие всего этого полководцы их решили предоставить городским обывателям свободу по желанию удалиться из города. Собравшись обществами, жители потянулись таким образом из города — в изорванных рубищах, изможденные невкушением пищи, с изменившимся цветом тела, с мертвенными лицами и глазами, обливавшимися кровью, потому что в то время плакали более кровью, чем слезами. А поводом к плачу для одних была потеря имущества, другие, не принимая в рассчет потерю его, как еще не великую беду, оплакивали похищение красивой дочери-невесты и растление ее, или сокрушались потерею супруги, и вообще всякий, идя по дороге за город, имел довольно причин к горести.
Кстати я расскажу здесь и то, что касалось собственно меня. Многие из моих знакомых с наступлением этого печального и истинно несчастного дня собрались в мой скромный домик, вход в который был прикрыт галереею и потому не виден в темноте и труден для доступа. (Отлично красивый и огромный по обширности дом мой, находившийся в Сфоракие*, {339} погиб во время второго пожара.) Притом же в случае надобности удобно было из этого домика пробраться в великую церковь, так как он был смежен с нею. Впрочем, для полчищ варваров не было ничего заветного, и ни святость, ни недоступность места не в состоянии были доставить безопасности или защиты людям, искавшим в нем убежища, но где бы кто ни скрывался, везде его находили проникавшие туда неприятели и уводили оттуда, куда им было угодно. Видя такое беззаконие, мы стали придумывать какое-нибудь средство избавиться от беды, сколько это возможно было в наших обстоятельствах. Был у меня один знакомый и близкий приятель, происходивший из рода венециан, за которого я прежде много хлопотал и о безопасности которого, равно как его имущества и жены, заботливо старался. В настоящее время он сделался нам очень полезен. Надевши латы и из купца преобразившись в воина, до некоторой поры он весьма успешно прогонял врывавшихся в наш дом грабителей, делая вид, будто он их соратник, и давая знать, что он уже прежде их занял дом, в то же время обращаясь с ними согласно с их вар-{340}варскими обычаями и говоря их языком. Но когда неприятелей собралось много и наш защитник не в состоянии был долее удерживать их, в особенности французов, которые не походят на других ни душою, ни телом, и хвастаются, что одного только они боятся, как бы небо не обрушилось на них, тогда он предложил нам удалиться отсюда, чтобы в противном случае, попавшись варварам, мы, мужчины, не были заключены в оковы из-за денег, а женщины — поруганы и обесчещены. Таким образом, вслед за своим благодетелем, прежде приживальщиком и клиентом, а в ту пору добрым помощником и бесценным защитником, поведшим нас в другой дом, в котором жили знакомые нам венециане, мы помаленьку выбрались из своего убежища. Представляя собой как будто бы приобретенную им добычу, влекомые за руки, унылые, в худой одежде, и потому не задерживаемые никем. 3. Когда же эта часть города, куда мы перебрались, досталась в удел французам, то мы опять стали переселяться, и так как бывшие у нас в услужении рассеялись по разным местам и все бесчеловечно оставили нас, поэтому мы принуждены были сами на своих руках несть маленьких детей, которые еще не умели ходить, а грудного мальчика хоронить под мышкою, и так идти по улицам. Таким образом, пробыв в городе пять дней после его взятия, и мы отправились из него. Была же тогда, конечно, по {341} Божию смотрению, а не по случайному совпадению, или неразумному, простому стечению обстоятельств, суббота и зима, к тому же супруга моя была близка к родам, так что совершенно в точности исполнилось над нами пророчество Христово, которое заповедует молиться, да не будет бегство наше в зиме, или в субботу (Матф. 24, 20), и предрекает горе имущым во утробе в тыя дни (Лук. 21, 23), как будто бы именно о нас оно и было предсказано. Когда мы вместе с порядочным числом наших знакомых, родственников и значительным количеством постороннего народа, примкнувшего к нашему обществу, шли таким образом своей дорогой, тащась по улицам подобно кучке муравьев, с нами встречались группы солдат, не вполне вооруженных, однако с висевшими по бокам коней длинными саблями и с заложенными за пояс кинжалами. Одни из них везли добычу, другие обыскивали попавшихся пленников, не надета ли на ком светлая одежда, скрытая под разодранным рубищем, или не таят ли они за пазухой серебра и золота, иные внимательно и упорно вонзались своими взорами в женщин, отличавшихся красотою, так, как будто намерены были тотчас же схватить их и изнасиловать. Поэтому, опасаясь за своих жен, мы поместили их среди самих себя, как будто посреди ограды, а молодым девицам приказали вымарать лица грязью, вместо прежних прикрас, и уничто-{342}жить таким образом яркий румянец ланит, чтобы им, как ночью сигнальным сторожевым огнем, не привлекать к себе прохожих — сперва зрителями, потом любовниками, а в заключение похитителями, не знающими никакого ограничения своей воли. Вместе с тем мы с сокрушенным сердцем били себя в перси, орошали очи слезами и воздевали руки с молитвою к Богу, чтобы Он сподобил всех нас, и мужчин и женщин, пробраться невредимыми мимо этих плотоядных зверей. А выходить из города нам нужно было золотыми воротами. Но едва только мы поравнялись с храмом великомученика Мокия, вдруг один наглый и бесчестный варвар похитил из среды нас, как волк агницу, прекрасно-кудрявую молодую девицу, дочку одного судьи. Встревоженное таким жалким зрелищем, все собрание наше вскрикнуло. Отец девицы, и без того удрученный старостью и болезнью, а в это время страдавший еще подагрою, зарыдал, повалился на землю и лег поперек дороги, бросая отчаянные взоры на меня, как на последнюю слабую защиту, называя меня по имени и умоляя предпринять все возможное для освобождения его дитяти. Итак, я должен был воротиться и побежал назад, как только мог скорее, по следам похитителя, — плакал, кричал по дороге, стараясь выражениями горьких жалоб приобрести заступничество тех из проходивших мимо латинских солдат, которые сколько-нибудь понимали наш {343} язык, брал иных даже за руки и действительно успел кое-как в некоторых пробудить такое сожаление, что они пошли со мною искать того бесстыдника и сластолюбца, причем я шел вперед, они — за мною. Наконец мы достигли места, где похититель остановился: прослав девицу во внутрь дома, он стал у ворот с намерением отражать противников, со своей стороны я, указав на него пальцем, сказал: «Вот тот, кто среди белого дня нечестиво нарушил постановления лучших между вами людей! Вы постановили не иметь сожительства с женщинами, как замужними, так равно не познавшими мужа и тем более посвятившими себя Богу, даже, ежели то возможно, не смотреть на них с похотью, и обязали себя относительно этого страшными клятвами, а он, презрев ваши установления, не побоялся в виду всех броситься на девиц с неистовством животного. Заступитесь же за свои законы и за нас, ваших пленников, смягчившись этими слезами, которые сам Бог принимает, которыми природа одарила наши глаза, как величайшим пособием к умилостивлению других. Если же вы и сами — отцы, то, заклинаю вас именами ваших жен и милых детей, подайте помощь вашим несчастным просителям, — заклинаю вас живоносным гробом и завещанием Господа нашего Иисуса Христа, Который вообще всем званным своим заповедал делать другим людям то, чего они сами хотели бы получить от {344} них». Подобного рода речью, сказанною с увлечением, я возбудил одушевление в своих заступниках, и они потребовали непременного возвращения девицы. Снедаемый любовью и гневом, двумя жесточайшими страстями, похититель сначала презирал их требование, однако когда увидал, что они рассердились не в шутку, услыхал от них угрозу посадить его на кол, как бесстыдного нечестивца, и вообще заметил, что с ним повели речь не устами только, но и от сердца, то, наконец, уступил и выдал девицу. Надобно было видеть, как обрадовался отец, увидев опять свое дитя! Пролив перед Богом слезы о не повенчанных и не вкусивших брака невестах, он встал опять и пошел с нами далее.
