Ихара Сайкаку - История любовных похождений одинокой женщины
Неудивительно, что силы его начали постепенно таять. Увы! В апреле следующего года, когда все люди меняют свои теплые платья на легкие, он зябко кутался в несколько ватных халатов, и врачи один за другим отказывались от него. У него выросла густая борода, отросли длинные ногти. Слух ослабел, приходилось ему подносить руки к ушам. А когда при нем заходил разговор о какой-нибудь милой женщине, он только с досадой тряс головой.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В наше время горожане не берут на службу молоденьких служанок.
Служанка была прогнана не из-за ревности жены,
а из-за собственного своеволия.
Красота женщины нередко приносит беду.
Жена изливает свою ярость на куклу.
Послушав песни гулящих монахинь, приезжие зазывают их к себе.
Гулящие монахини носят тростниковые шляпы.
Самое главное для женщины — хорошие волосы.
Новая служба — причесывать хозяйку.
СОДЕРЖАНИЕ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ
Бывают жены, которые живут с одним мужчиной всю свою жизнь,
но, предаваясь чрезмерной страсти, не берегут своего здоровья.
Люди ни о чем не знали! Служанка О-Юки соблазняет хозяина.
Когда я была служанкой князя, мне случалось побывать
на сборище ревнивых сплетниц
во дворце его супруги. Ах! Ах! Какой ужас!
До сих пор мне страшно вспомнить, какое лицо было у госпожи.
Гулящие монахини в гавани Осаки.
Цена любви — охапка дров или связка сухих макрелей.
В этой гавани любовные игры — на волне, как на изголовье.
Красота женщины — это прежде всего хорошие волосы,
но служанка безжалостно натравила кошку на свою госпожу
и открыла ее заветную тайну чужим взорам.
Злые помыслы доводят до греха с хозяином.
Служанка горожанина
О самый разгар лета все кругом изнемогает от палящего зноя. Повсюду слышатся напрасные жалобы:
— О, где ты, блаженная страна, не знающая лета! Найти бы уголок, где можно дышать прохладой, не обливаясь потом.
Вдруг раздается похоронный звон гонга и кимвала, но даже близкие, идущие рядом с гробом, не слишком погружены в печаль, и никто почти не следует позади него. Горожане в парадных одеждах с четками в руках ведут деловые разговоры о жалобах по поводу неуплаты, о состоянии рисового рынка или рассказывают о проделках одного монаха, по прозванию Лесной дух Сансякубо [76]. Незаметно отстав, молодые люди обсуждают достоинства лакомых блюд в чайных домах за городом и сговариваются прямо с кладбища идти в злачные места.
В самом хвосте процессии плетутся бедняки, ютящиеся в наемных лачугах. Некоторые одеты не по сезону, в теплое платье на подкладке и хакама из простого холста, на ногах — грубые носки из дешевой ткани. У того за поясом нет кинжала, а у этого поверх домотканого полосатого платья из пеньки накинуто хаори на вате. Забавный у них вид! Они громко болтают о том, хорошо ли светит лампа с китовым жиром или что означают загадочные картинки на веере. Следовало бы им хоть немного сочувствовать чужому горю, но всюду на свете одно и то же! Послушаешь разговоры идущих за гробом, и больно становится: до чего же презренны бывают люди!
В одной из погребальных процессий шли люди хорошо друг другу знакомые: с улицы, ведущей к храму Сэнгандзи возле императорского проезда. Покойник был хозяином померанцевой лавки на западной стороне этой улицы. Он был всем хорошо известен, потому что у него была жена — редкая красавица. Многие ходили к нему в лавку покупать ненужную им китайскую бумагу только для того, чтобы полюбоваться ею.
Гион Дзинта [77] говорил, что хотя жена создана для того, чтобы всю жизнь ею любоваться, но избыток красоты у жены пагубен. Конечно, свату выгодно так говорить, но все же верно, что муж красавицы пребывает в постоянной тревоге. Ему приходится приставлять людей к жене для надзора на время своего отъезда. Незачем искать себе в жены красавицу. И на прекрасную женщину, и на прекрасный вид долго смотреть надоедает, это я знаю по собственному опыту.
Как— то раз случилось мне поехать в Мацусиму. [78] При первом взгляде я забила в ладоши от восторга.
«Как бы мне хотелось показать этот чудесный вид поэтам!» — подумала я. С утра до вечера я любовалась красотой островов, но потом и они мне прискучили. Шум прибоя в Суэ-но Мацусиме только оглушал меня, осыпались вишни в Сиогаме, а я и не взглянула на них. Я спала долгим сном, пока над снегами горы Кинкадзан занималась заря, и вечерняя луна над Одзимой оставляла меня равнодушной. От скуки я забавлялась тем, что собирала белые и черные камешки на берегу залива и с увлечением играла с детьми в го.
Люди, постоянно живущие в Наниве, попав в столицу, любуются красотой горы Хигасияма, а жители Киото, посетив Осаку, не наглядятся на море и не устают ему изумляться.
Так и жена бывает хороша, пока она, еще смущаясь присутствием своего мужа, следит за своей наружностью, но как только она начинает ходить с растрепанными волосами, или, обнажившись по пояс, выставляет без стыда родимые пятна на своих боках, или, не заботясь о своей походке, ходит вперевалку, и становится заметно, что у нее одна нога короче другой, тогда в ней скоро не остается ничего привлекательного. А уж когда у нее родится ребенок, она и вовсе не думает о том, чтобы нравиться своему мужу.
Да, скажешь невольно: женщина — пренеприятное существо! Но ведь без нее не проживешь на свете.
Однажды весной случилось мне посетить горы Ёсино, но вишни тогда не цвели и не было видно ни одного человека, который мог бы всей душой почувствовать красоту природы.
Вдали, возле горной тропы, виднелась убогая хижина. В ней обитал какой-то старик. Единственным развлечением для него было днем слушать немолчный шум ветра в чаще криптомерии, а ночью глядеть на пламя костра, сложенного из сосновых поленьев.
Я спросила его:
— Как можешь ты, покинув столицу, средоточие всего огромного земного мира, жить здесь, вдали от людских селений?
Он ответил мне с усмешкой:
— Здесь, правда, скучно, но зато я могу забыть о бабах.
И в самом деле! Трудно для мужчины забыть о женской любви.
Но и женщине тоже нелегко жить одной на свете.
Отказавшись от обучения детей, я поступила в услужение к некоему богатому торговцу, содержавшему лавку тканей под вывеской Даймондзия.
В старину больше всего ценили совсем юных служанок, в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. В наше время расчетливые хозяева охотнее нанимают девушек немного старше, от восемнадцати до двадцати пяти лет. Им можно доверить уход за постелью, и они еще достаточно привлекательны на вид, чтобы достойным образом сопровождать паланкин госпожи.
Мне было очень неприятно завязать свой пояс на спине, но делать нечего, я нарядилась, как подобает служанке: надела пояс с некрупным рисунком в виде зигзагов молнии на коричневом фоне с синим отливом; сделала невысокую гладкую прическу, связав волосы дешевым шнурком; словом, старалась выглядеть как можно более простоватой.
Я спросила у старухи, заправлявшей хозяйством в доме:
— Скажите, что родится из снега? Вон его сколько сыплется!
Старуха умилилась:
— До чего святая невинность, а ведь тебе уже лет немало! Совсем света не видела девушка, точно в ларце была заперта.
С тех пор она мне доверилась во всем. Если кто-нибудь пожимал мне руку, я заливалась краской стыда; притрагивался к рукаву — я не знала, куда деваться от смущения; отпускал при мне вольную шутку — я притворно взвизгивала. Слуги не звали меня по имени, а дали кличку Глупая Обезьянка, потому-де, что хоть я и прекрасна как цветок, а смыслю в любви не больше, чем обезьяна из лесной дикой чащи. Словом, я прослыла совершенной простушкой.
И странно же устроен свет! Хотя у меня уже было восемь выкидышей, но я порой очень смущалась при виде вольного поведения моих хозяев. Каждую ночь хозяйка забавлялась любовными утехами, а хозяин пуще того предавался непотребству, не таясь от чужого взора. Изголовье и ширмы содрогались, двери и сёдзи сотрясались. Не вытерпев, я вставала, будто за нуждой, и смотрела, сколько сердцу хочется. Как я страдала, что не было возле меня и тени мужчины!
Как— то раз в углу возле кухни прикорнул подремать на дощатом полу, охраняя ларь с рыбой от мышей и кошек, один старик, долго служивший в этом доме. Решив зажечь любовь на худой конец хоть в этом старике, я нарочно наступила ему ногой на самую грудь. Он завопил:
— Храни нас, Амида! Храни нас, Амида! [79] Как же ты это при зажженном свете умудрилась потревожить старого человека? Куда это годится!
— Я нечаянно. Если не можешь меня простить, я готова принять любую кару. Вот эта нога виновата! — и я сунула ее за пазуху к старику.
