Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Прославляя любовь; мы испили вина.
Нам его поднесла молодая Луна.

Мы пьяны им давно. С незапамятных лет
Пьем из кубка Луны заструившийся свет.

И, дрожащий огонь разведя синевой,
Месяц ходит меж звезд, как фиал круговой.

О вино, что древнее, чем сам виноград!
Нас зовет его блеск, нас манит аромат!

Только брызги одни может видеть наш глаз,
А напиток сокрыт где-то в сердце у нас.

Уши могут вместить только имя одно,
Но само это имя пьянит, как вино.

Даже взгляд на кувшин, на клеймо и печать
Может тайной живой, как вином, опьянять.

Если б кто-нибудь мертвых вином окропил,
То живыми бы встали они из могил;

А больные, отведавши винной струи,
Позабыли б всю боль, все недуги свои.

И немые о вкусе его говорят,
И доплывший с востока его аромат

Различит даже путник, лишенный чутья,
Занесенный судьбою в иные края.

И уже не заблудится тот никогда,
В чьей ладони фиал, как в потемках звезда.

И глаза у слепого разверзнутся вдруг,
И глухой различит еле льющийся звук,

Если только во тьме перед ним просверкал,
Если тайно блеснул этот полный фиал.

Пусть змеею ужален в пути пилигрим —
До хранилищ вина он дойдет невредим.

И, на лбу бесноватым чертя письмена,
Исцеляют их дух возлияньем вина.

А когда знак вина на знаменах войны,—
Сотни душ — как одна, сотни тысяч пьяны.

О вино, что смягчает неистовый нрав,
Вспышку гнева залив, вспышку зла обуздав!

О вино, что способно весь жизненный путь
Во мгновенье одно, озарив, повернуть —

Влить решимость в умы и величье в сердца,
Вдохновенным и мудрым вдруг сделать глупца!

«В чем природа вина?» — раз спросили меня.
Что же, слушайте все: это свет без огня;

Это взгляд без очей и дыханье без уст;
Полный жизни простор, что таинственно пуст;

То, что было до всех и пребудет всегда;
В нем прозрачность воды, но оно не вода;

Это суть без покрова, что лишь для умов,
Неспособных постичь, надевает покров.

О создатель всех форм, что, как ветер сквозной,
Сквозь все формы течет, не застыв ни в одной,—

Ты, с кем мой от любви обезумевший дух
Жаждет слиться! Да будет один вместо двух!

Пращур мой — этот сок, а Адам был потом.
Моя мать — эта гроздь с золотистым листом.

Тело — наш виноградник, а дух в нас — вино,
Породнившее всех, в сотнях тысяч — одно.

Без начала струя, без конца, без потерь,—
Что есть «после», что «до» в бесконечном «теперь»?

Восхваленье само есть награда наград,
И стихи о вине, как вино, нас пьянят.

Кто не пил, пусть глядит, как пьянеет другой,
В предвкушении благ полон вестью благой.

Мне сказали, что пьют только грешники.
Нет! Грешник тот, кто не пьет этот льющийся свет.

И скиталец святой, и безгрешный монах,
Опьянев от него, распростерлись во прах.

Ну, а я охмелел до начала всех дней
И останусь хмельным даже в смерти своей.

Вот вино! Пей его! Если хочешь, смешай
С поцелуем любви, — пусть течет через край!

Пей и пой, не теряя священных минут,
Ведь вино и забота друг друга бегут.

Охмелевший от жизни поймет, что судьба —
Не хозяйка его, а всего лишь раба.

Трезвый вовсе не жил — смысл вселенский протек
Мимо губ у того, кто напиться не мог.

Пусть оплачет себя обнесенный вином —
Он остался без доли на пире земном.

О, аромат, повеявший с востока,
Пьянящий сердце тонкий аромат!
Он рассказал, что где-то у потока,
Склонившись, ивы гибкие стоят.

И там, где ветки тихо шелестели,
Там, где плескалась темная вода,
Любимая, укутанная в зелень,
Склоняя стан, стояла у пруда.

О аромат, донесшийся с востока!
Ты точно вестник из далеких стран,
Ты — как напев и зов ее далекий
И зыбкий облик, спрятанный в туман.

Пьянеет сердце, и мутнеет разум,
И все лицо мое в потоках слез.
О запах трав, о ветр с лугов Хиджаза,
В какие дали ты меня унес!

Я ослабел, я пьян от аромата,
Готов как мертвый на землю упасть.
Я до нее любил других когда-то,
Но с чем сравниться может эта страсть!

О путник, задремавший на верблюде,
Скрестивши ноги на своем седле!
Когда вдали виднеться будет Тудих,
С холмов Урейда поверни к скале.

И пусть тебя сопровождает благо —
Найди в ущелье отдаленный кров,
Где день и ночь в камнях струится влага
И ветки ив трепещут у шатров.

Там у воды, под ивой тонкорукой,
За острых копий черною стеной —
Та, что щедра на горькую разлуку,
А на свиданье так скупа со мпой.

Зачем нужна ей грозная охрана?
Она моей душой защищена,—
Сама наносит гибельные раны
И равнодушья к гибнущим полна.

Не умерев, приблизиться нельзя к ней.
Но что мне смерть, когда в единый миг
Свиданья с ней все помыслы иссякли
И я вершины всех надежд достиг?

Она, меня на гибель посылая,
Верна. Грозя, оказывает честь.
Ее жестокость я благословляю,
Ее обман — душе благая весть.

О, этот образ выше разуменья,
И если он не явится во сне,
То я умру от жажды и томленья.
Ведь наяву его не встретить мне!

Моя любовь сильней, чем страсть Маджнуна{312}.
Кого сравню с возлюбленной моей?
Как блекнут звезды перед ликом лунным,
Так Лубна с Лейлой{313} блекнут перед ней.

Едва поманит блеск, едва повеет
Благоуханье, — о, как грудь полна! —
В какие выси я иду за нею!
Я — небеса. Она во мне — Луна.

Она, в подушках рук покоясь, тонет
И вновь встает, чтоб, продолжая путь,
Из этих жарких вырвавшись ладоней,
Взойти в душе, в глазах моих блеснуть.

Весь Млечный Путь — бессчетных слез горенье,
А молния — огонь души моей.
О нет, любовь — не сладкое волненье,
А горечь мук и искус для людей!

Я создан для любви. Но что за сила
Меня в такое пламя вовлекла?
Она сегодня сердце опалила,
А завтра жизнь мою сожжет дотла.

О, если б смог какой-нибудь влюбленный
Снести хотя бы малость, только часть
Моих мечтаний и ночей бессонных,
Его вконец бы истощила страсть.

Я истощен. И сердца не излечат
Те, кто меня за боль мою корят.
О, как жалки благоразумья речи,
Когда блеснет ее мгновенный взгляд!

Иссякла сила, кончилось терпенье,
И вот победу празднует беда.
Я худ и слаб, я стал почти что тенью,
Исчез из глаз, как в облаке звезда.

И жажду своего уничтоженья,
И впадины моих поблекших щек
Горят, когда в часы ночного бденья
Кровавых слез бежит по ним поток.

В честь гостя — в честь великого виденья
Я в жертву сон и свой покой принес.
Глаза — два жертвенника, и в немом моленье,
Как жертвы кровь, стекают капли слез.

Когда б не вздох и этих слез кипенье,
Я б весь исчез, не я живу, а страсть.
О, помогите! Лишь глоток забвенья!
Забыться сном, в небытие упасть!

Когда-то… (О, какой далекий вечер!)
Мы шли вдвоем. Холмов виднелся ряд.
Она меня дарила тихой речью,
Как будто возвела на Арафат{314}.

Но луч погас — и нет ее. Бесшумный
Кивок один — и плещутся листы…
Безумным станет здесь благоразумный,
И трезвый — пьяным, — Каба{315} красоты!

О, этот блеск, как краток он и ярок!
Улыбка, вдруг раздвинувшая мрак,—
Моим глазам, моей душе подарок!
Мгновенье света — твой великий знак!

Пронзивший небо росчерк дальних молний,
Голубки голос, взволновавший грудь,—
Каким восторгом душу мне наполнив,
Они к тебе указывают путь!

Но где ты, где? Опять меж нами — дали.
О, сколько их — пустынь, долин и рощ?.
Я смелым слыл, но как ненужны стали
Былая смелость и былая мощь!

Теперь я только жаждущий и ждущий.
Мои друзья — тревога и тоска.
Я раб и не желаю быть отпущен.
Мне ты нужна! О, как ты далека!

Любовь к тебе меня разъединила
С друзьями. Дом мой бросила родня.
Покой и разум, молодость и сила —
Все четверо оставили меня.

И вот жилищем стала мне пустыня
И другом — зверь. Как он, я дик на вид,
И на висках засеребревший иней
Красавиц гонит, юношей страшит.

Что ж, пусть глумятся юность и здоровье,
Пусть в их глазах я высохший старик —
Я только тот, кто поражен любовью.
О, если б вам она открыла лик!

Тогда бы тотчас смолкли все упреки,
Хула б погасла, поперхнулась ложь,
И тот, кто обличал мои пороки,
Шепнул бы мне: «Ты праведно живешь».

Как часто равнодушье нападало
И мне твердило: «Хватит, позабудь!
Ты еле жив, душа твоя устала!» —
Но у души один есть в жизни путь.

Благоразумие не снимет муки,
Совет рассудка сердца не спасет.
(Как будто сердцу легче от разлуки
И для души забвенье — это мед!)

Живу любя и не могу иначе.
И не утешит сердца ничего.
Кипит слеза в глазах моих горячих.
О, дай прохлады лика твоего!

Слеза к слезе стекает, обмывая
Мои зрачки — двух черных мертвецов.
Рука застыла, будто восковая,
А цвет лица — как гробовой покров.

Как будто мы клялись перед Всевышним
В бесстрастии. Я верным быть не смог.
Она ж на зов предательский не вышла
И каменеет, как немой упрек.

Но есть обет любви, обеты братства,
Мы их давали там, в родном краю.
Она решила, их порвав, расстаться,
Но я расторгнуть узы не даю.

И верностью я обманул своею
Ее обман, свидетелем Аллах!
О, пусть луга щедрее зеленеют,
Цветет земля в ее родных горах!

О кибла счастья, родина желанья!
О вечный друг, владетельница чар,
С кем встреча — жизнь и гибель — расставанье,
Но даже гибель — мне сладчайший дар.

И я горжусь тем гибельным недугом
И лишь о нем хочу поведать всем:
В ущелье Амир — вечная подруга.
О племя амир, о родной эдем!

Дыханье благовоннейшего края,
Восточный ветр, принесший забытье!
Я блага всем соперникам желаю —
Ведь все они из племени ее.

Как я тоскую по любви в долине,
По прошлым дням, которых не вернуть!
О сад живой, приснившийся в пустыне!
От боли хочет разорваться грудь.

В бессоннице горит воспоминанье
О тех давно утраченных часах,
Когда вся жизнь моя была свиданье
И только милость мне дарил Аллах.

Что сделал я? Лишь на одно мгновенье
Я отошел, чтобы прийти назад,
Урвав у жизни крохи наслажденья,—
И вот теперь закрыт эдемский сад.

О, разве я хотел ее покинуть?!
И разве можно тосковать сильней?
Мне без нее и родина — чужбина,
И ад — эдем, когда я рядом с ней.

О слезы, лейтесь вечною рекою!
О, жги, любовь, терпенье, истощись,
Душа, упейся болью и тоскою!
О, не упорствуй и разбейся, жизнь!

Все счастье отвернулось вместе с нею.
Вся радость жизни — блеск ее лица.
О, мсти, судьба, ударь еще больнее,—
Я все равно ей верен до конца.

Я не любить, как не дышать, не в силах.
Будь я богат и славен, что мне в том?
Так спой, певец, о той, что опоила
Меня разлукой горькой, как вином.

Душа пьяна. О, тесное сплетенье
Тоски и счастья! О, сверканье-тьма!
Мне открывает тайну опьяненье,
Закрытую от трезвого ума.

О, этот лик, эта нежность овала!
Как далека ты, а я недвижим.
Если ты смерти моей пожелала,
Дух мой упьется бессмертьем твоим.

О, возврати мне хотя бы частицу
Жизни, которую ты отняла!
В душу сумела внезапно вонзиться
С лука бровей твоих взгляда стрела!

О, почему ты со мною сурова?
Взор отвела и замкнула уста…
Кто-то сказал тебе лживое слово,
Чья-то сразила меня клевета.

Подлый болтун, не достигнешь ты цели!
Верным останется сердце мое.
Вечно я буду в плену у газели —
Что мне свобода вдали от нее?

Что мне покой? Не любя и не веря,
Жить? — Свой покой я бросаю в пожар…
Радость горенья, богатство потери!
Зарево в сердце — бесценнейший дар!

Дар красоты ее — высшее диво!
Веки — как ножны, а взгляд ее — меч.
Перевязь тонкая — лика стыдливость.
Лезвие блещет, чтоб сердце рассечь.

О, колдовство мимолетного взгляда!
Меньшая власть и Харуту дана.
Небо, хвалиться луню не надо,
В блеске любимой померкла луна.

Никнет в смущенье газель перед нею,
Ей подражает изгиб ивняка,
Нежность ее — дуновенья нежнее,
Роза на облике белом — щека.

Мускус волос ее, вкус сладковатый
Утренних уст, поцелуя вино,
Сердце, сравнимое с твердым булатом,—
О, как пьянить ей влюбленных дано!

В каждой частице прохладного тела,
В родинке каждой, склонясь, узнаю
С благоговеньем немым винодела,
Светом поящего душу мою.

Стянутый пояс — в кольцо толщиною,
Стройностью стан подражает стихам,
И, восхищенный его прямизною,
Стих мой становится строен и прям.

Слов целомудрием, глубью молчанья
Дух мой от мира она увела.
Полночь, залитая этим сияньем,
Стала, как полдень прозрачный, светла.

Племя живет на предгориях Мины.
Там, где крутой обрывается склон,
Зреют плоды заповедной долины,
Путь к ним потоком седым прегражден.

Слезы — бурлящие воды потока.
Сколько влюбленных из дальних земель
Шли, изнуренные жаждой жестокой,
Чтобы увидеть твой лик, о газель!

Шли, чтоб погибнуть у скал в водопаде.
Ты ж удалялась, за горы маня.
Скрылась из глаз, поселилась в Багдаде,
В стойбищах Сирии бросив меня.

О, как мне тягостно это изгнанье!
Точно дожди, по каменьям шурша,
В душу струятся твои обещанья,
Но ведь не камень живая душа!

Нет мне спокойствия, нет утешенья!
Только лишь смерть принесет забытье.
Сладкая боль — бесконечность терпенья,
Тайная рана — богатство мое.

Белая лань, антилопа степная,
Дай лицезреть мне твой образ святой!
Счастием муки тебя заклинаю
И унижений моих высотой.

Сердце великой тоски не избудет
И никогда не погасит огня.
Только печаль мою видели люди,
Как к наслажденью ни звали меня.

Пусть говорят обо мне: «Он когда-то
Силою был и бесстрашьем велик,
Мог состязаться со львом у Евфрата,—
Нынче же гнется, как слабый тростник.

Пламя любви его тело колышет,
Все истончилось и высохло в нем.
Только любовью одною он дышит,
Входит в огонь и сгорает живьем.

Вечно без сна воспаленные вежды,
Празднует мука свое торжество.
Все лекаря потеряли надежду,
Но безнадежность и лечит его.

Траур по юности сердце надело.
Впалые щеки темны от тоски,
Вот уж чалмой обвивается белой
Ранняя проседь, ложась на виски.

Ложе в шипах его, зовом бессильным
Грудь его полнится ночью и днем,
Слезы, как горные ливни, обильны,
Склоны сухие питают дождем.

Молча приникни к его изголовью
И над веленьем судьбы не злословь.
Если бывает убитый любовью,—
Вот он. Как смерть, всемогуща любовь!»