Сюэцинь Цао - Сон в красном тереме. Т. 1. Гл. I — XL.
— Ладно вам! — услышали они голос Баочай. — Поболтали, и хватит, идите к нам! Я понимаю, что разговор у вас личный, но другие тоже хотят послушать.
Таньчунь и Баоюй засмеялись.
Оглядевшись, Баоюй не увидел Дайюй и понял, что она нарочно скрылась. Поразмыслив, он решил дня на два оставить ее в покое, пока пройдет обида, а потом навестить. Он долго смотрел на опавшие лепестки цветов бальзамина и граната, устлавшие землю пушистым узорчатым ковром, а потом со вздохом произнес:
— Она не собрала эти лепестки потому лишь, что на меня рассердилась! Я сам соберу, а потом спрошу, почему она этого не сделала.
Его позвала Баочай.
— Иду, — откликнулся Баоюй.
Подождав, пока сестры уйдут немного вперед, Баоюй собрал лепестки и мимо холмов и ручьев, через рощи и цветники помчался к тому месту, где они с Дайюй захоронили опавшие лепестки персика. Вот и горка, за которой находится могилка. Вдруг Баоюй услышал полный печали и гнева голос, прерываемый жалобными всхлипываниями, и остановился.
«Наверное, какая-нибудь служанка, — подумал он. — Ее обидели, и она прибежала сюда выплакать свое горе».
Он прислушался и сквозь рыдания различил слова:
Увядают цветы, лепестки, обессилев, роняя,
И летят, и летят, всюду-всюду кружась в небесах.
Ах! Уходит краса, тают молодость, благоуханье,
Но найдется ли тот, кто бы слово сказал о цветах?
Вьются тонкие нити, сплетаясь и тихо волнуясь,
Возле башни меняя при ветре весеннем узор.
Пух, остатки сережек, росою слегка увлажненных,
Оседают на шелке тяжелых приспущенных штор.
Эта юная дева из женских покоев дворцовых
Преисполнена грусти о том, что уходит весна.
Сколько в сердце печали! Сколь думы ее безутешны!
А кому их поведать? Об этом не знает она…
Вот с мотыгой в руке, с небольшою садовой мотыгой
Из красивых покоев вошла в отцветающий сад —
И боится топтать лепестки — им, наверное, больно,
Ведь не зря ж то у ног они вьются, то прочь улетят.
Ива пухом покрылась, у вяза сережки на ветках,
Им, душистым, еще рановато расстаться с весной.
И какое им дело, что персики, груши опали
И цветы их развеял неистовый вихрь ледяной?
И на будущий год все они, эти персики, груши,
Снова будут в цвету и цветы будут снова в саду,
Но нельзя угадать, кто из нас, обитательниц здешних,
Будет жить в этих женских покоях в грядущем году.
Третий месяц — то время, когда ароматные гнезда
Вьют под крышею птицы… Но, в радости хлопотных дней
Между балок селясь, эти ласточки так беззаботны,
Так бесчувственны к участи рядом живущих людей!
Спору нет, и на будущий год в дни цветенья, как прежде,
Могут клюв раскрывать безбоязненно в этих цветах[246],
Но имейте в виду: если люди уйдут из жилища,
То от балок и гнезд только жалкий останется прах!
…А в году много дней. Сосчитаем: сначала три сотни
И еще шесть десятков… И это один только год.
Есть жестокие дни: вдруг взбеснуется ветра секира
И с мечами туманов идет на природу в поход…
Перед этим неистовством долго ли могут на свете
Жить изящная яркость и свежая прелесть цветов?
Перед ними разверзнется бездна и вздымутся волны, —
И тогда как цветы ни ищи — не найдешь и следов…
А цветы есть цветы… Их легко увидать в дни цветенья,
А когда опадут, — лепестки не вернутся назад,
Потому-то у лестницы кто-то в миг погребенья умерших
У могил их печальных великой тоскою объят…
Это — юная дева с небольшою садовой мотыгой
Безутешные слезы проливает вдали от подруг,
А упав на увядшие стебли, эти горькие слезы
Словно в капельки крови на них превращаются вдруг…
…Молчаливы кукушки. Отчего куковать перестали?
Оттого что закат. День закончился. Вечер теперь.
И пора мне уже взять садовую эту мотыгу
И, домой возвратившись, захлопнуть тяжелую дверь.
Синий отблеск светильник накинет на стены немые,
Все живущие в доме отойдут в это время ко сну,
Дождь холодный пойдет и ко мне постучится в окошко,
Одеяло замерзнет, а в холоде разве засну?
И подумаю я перед сном: удивительно, странно,
Почему эта жизнь отзывается болью во мне?
Да, весну я люблю. Но и чувство возможно иное,
И тогда обращаюсь с укором к прекрасной весне.
Да, весну я люблю. Мне отраден приход ее быстрый.
Да, весну я корю, — так же быстро уходит она.
Как придет, — все понятно, не нужно ничьих объяснений,
А уйдет втихомолку — и грустно: была ли весна?
А вчера за оградой ночью песня протяжно звучала,
И была в этой песне безмерная скорбь и тоска.
Чья душа изливалась? Быть может, таинственной птицы?
Коль не птицы, — быть может, душа молодого цветка?
Душу птицы и душу цветка — не поймем, не услышим,
И до нашей души не доходит их трепетный зов.
Потому что у птиц человеческих слов быть не может,
А цветок так стыдлив, что как будто чуждается слов…
Как хотела бы я в этот день стать, как птица, крылатой
И вослед за цветком улететь за небесный предел!
Только где в той дали возвышается холм ароматный?
Я не знаю. Но пусть будет в жизни таков мой удел!
Пусть в парчовый мешок сложат кости мои в час урочный,
Той чистейшей осыплют землей, чтоб от хаоса скрыть,
Непорочной взлетела и вернусь в этот мир непорочной,
Грязь ко мне не пристанет, мне в зловонных притонах не быть!
Я сегодня отдам долг последний цветам в день кончины,
Не гадаю, когда ждать самой рокового мне дня,
Я цветы хороню… Пусть смеется шутник неучтивый,
Но ведь кто-то когда-то похоронит в тиши и меня…
Поглядите: весна на исходе, цветы облетают,
Так и жизнь: за цветеньем и старость приходит, и смерть.
Все случается вдруг: юность яркая вскоре растает, —
Человек ли, цветок ли — рано ль, поздно ль, — а должен истлеть!
Голос то становился громче, то снижался до шепота. Девушка изливала в слезах тоску, даже не подозревая, что кто-то слышит ее и вместе с ней страдает.
Если хотите знать, кто это пел, прочтите следующую главу.
Глава двадцать восьмая
Итак, Дайюй была уверена, что это Баоюй не велел Цинвэнь пускать ее во двор Наслаждения пурпуром накануне вечером. И на следующий день, когда провожали Духа цветов, она, терзаемая печалью, собрала опавшие лепестки и пошла их хоронить. Так грустно было смотреть на увядшие цветы и думать о том, что проходит весна. Девочка даже всплакнула и прочла первые пришедшие на память стихи.
Ей и в голову не могло прийти, что неподалеку стоит Баоюй. А он, слушая, лишь вздыхал и кивал головой.
Я цветы хороню… Пусть смеется шутник неучтивый,
Но ведь кто-то когда-то похоронит в тиши и меня…
…Все случается вдруг: юность яркая вскоре растает,
Человек ли, цветок ли — рано ль, поздно ль, — а должен истлеть!
Баоюй в изнеможении опустился на землю, уронив лепестки, которые держал в руках. Он подумал о том, что настанет день, когда увянет несравненная красота Дайюй, а сама она уйдет навсегда из этого мира, и сердце сжалось от боли. А ведь следом за ней суждено уйти Баочай, Сянлин и Сижэнь. Где же тогда будет он сам, кому будут принадлежать этот сад, эти цветы, эти ивы? Тщетно искал он ответов на свои вопросы. Печальные мысли тянулись одна за другой, и не было сил отогнать их, рассеять.
Поистине:
Все тени цветов неразлучны со мной,
и справа, и слева — все ближе,
И слышу: на западе — птиц голоса,
но и на востоке — они же!
В этот момент погруженная в скорбь Дайюй услышала горестный стон и подумала:
«Все надо мной смеются, считают глупой. Неужели нашелся еще глупец?»
Она огляделась, но, увидев Баоюя, плюнула в сердцах.
— Я-то гадаю, кто бы это мог быть, а оказывается, этот изверг… Ах, чтоб ты пропал…
Последние слова ненароком сорвались с губ, и Дайюй, спохватившись, зажала рот рукой, вздохнула и пошла прочь.
Баоюю стало не по себе, он понял, что Дайюй его не желает видеть, поднялся, оправил одежду и в полном унынии побрел домой. Вдруг впереди он заметил Дайюй, ускорил шаги и догнал ее.
— Погоди, сестрица! Я знаю, ты избегаешь встречи со мной, но все же позволь сказать тебе всего одно слово, а потом можешь меня презирать.
Девушка хотела убежать, но, услышав это, обернулась.
— Что ж, говори!..
— А можно, я скажу два? — с улыбкой спросил Баоюй. — Ты не убежишь?
Дайюй круто повернулась и пошла дальше.
Баоюй остановился, с грустью поглядел ей вслед и вздохнул:
— Неужели все, что между нами было, должно прийти к такому печальному концу?
Дайюй замерла на месте и спросила с удивлением:
