Сэй-Сёнагон - Записки у изголовья (Полный вариант)
Я послала сообщить владельцам экипажей, загородившим мне путь, что непременно должна уехать, лишь только кончится утренняя служба. Наверно, они обрадовались: можно будет ближе подъехать к проповеднику. Слуги их сразу же начали осаживать экипажи с криками: "Давай, давай! Живо!" Поднялась шумная суматоха.
– Нет, это возмутительно! – заговорили кругом. Старые сановники принялись отпускать ядовитые насмешки на мой счет, но я осталась глуха. Сохраняя полное спокойствие и ни слова не отвечая, я невозмутимо продолжала свой путь.
Тюнагон Ёситика воскликнул с улыбкой:
– Ха-ха! "Удалились люди сии – и хорошо сделали! (*86)"
Как он был прекрасен в эту минуту!
Я пропустила мимо ушей его слова – видно, от жары у меня в голове помутилось – и, уже выехав за ворота, послала слугу сказать ему: "Среди тех пяти тысяч показных благочестивцев и вам, верно, нашлось бы место…"
После чего возвратилась домой.
Во все продолжение "Восьми поучений", с первого и до последнего дня, во дворе стоял экипаж одной дамы, но незаметно было, чтоб кто-нибудь хоть раз подошел к нему.
Удивительное дело! Экипаж за все это время не сдвинулся с места, словно был нарисован на картине. Это было странно, необыкновенно, чудесно!
Я слышала, как люди спрашивали друг друга:
– Да кто она? Как бы узнать?
То-дайнагон насмешливо бросил:
– Нашли от чего прийти в восторг! Там, верно, прячется жуткая уродина…
Какое веселье царило тогда!
Но, увы, прошло лишь несколько дней, и в двадцатых числах того же месяца тюнагон Ёситика постригся в монахи. Какая печаль! Когда в свой срок облетают вишневые цветы, – что ж! – это вещь обычная в нашем мире.
А он был в прекраснейшей поре расцвета, "когда цветок лишь ожидает, что выпадет роса…".
{36. В седьмом месяце года стоит невыносимая жара}
В седьмом месяце года стоит невыносимая жара. Всюду подняты створки ситоми, но даже ночью трудно уснуть.
Проснешься посреди ночи, когда в небе ослепительно сияет луна, и смотришь на нее, не вставая с ложа, – до чего хороша!
Но прекрасна и безлунная ночь. А предрассветный месяц? К чему здесь лишняя похвала!
Как приятно, когда свежая цветная циновка постелена на гладко отполированных досках пола, возле самой веранды. Церемониальный занавес неразумно помещать в глубине покоя, его место – возле приоткрытых ситоми, не то на душе становится тревожно.
Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет, с головой накрывшись светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется, слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком мягкая парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть, палевого шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, его концы свисают из-под платья.
Пряди разметанных волос льются по полу волнами… С первого взгляда можно понять, какие они длинные.
В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шелка, сверху наброшена "охотничья одежда", такая прозрачная, словно бы и нет ее. Под легким светлым платьем сквозят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке. Волосы на висках растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою шапку цвета вороного крыла. Вид у него несколько подгулявший.
Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо (*87) как можно скорее, "пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка", думает он, напевая по дороге: "На молодых ростках конопли (*88)…"
Но вдруг он видит, что верхняя створка ситоми приподнята. Он чуть отодвигает край шторы и заглядывает внутрь.
"Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный… И, может быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы…"
Эта мысль кажется ему забавной.
У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии.
На полу возле занавеса рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз листки бумаги (*89) Митиноку, светло-голубые или розовые.
Дама замечает присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на голову одежды. Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого надо избегать, но дама не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел ее на ночном ложе.
– В долгой дреме после разлуки? – восклицает он, перегнувшись до половины через нижнюю створку ситоми.
– В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, – отвечает дама.
Может быть, и, не следовало писать о таких безделицах как о чем-то значительном, но разговор их, право, был очень мил.
Мужчина придвигает своим веером веер дамы и нагибается, чтобы его поднять, но дама пугается, как бы он не приблизился к ней. С сильно бьющимся сердцем она поспешно прячется в глубине покоя.
Мужчина поднимает веер и разглядывает его.
– От вас веет холодом, – бросает он с легким оттенком досады.
Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло.
Только что он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще не рассеялся утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение.
Но тот, кто покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга уже принес от него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат капли росы. Но посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна. Бумага цвета амбры пропитана ароматом и сладко благоухает.
Дольше медлить неловко, и мужчина уходит, улыбаясь при мысли, что в покоях его возлюбленной могло после разлуки с ним, пожалуй, случиться то же самое.
{37. Цветы на ветках деревьев}
Прекраснее всего весенний цвет красных оттенков: от бледно-розового до густо-алого. У са`куры (*90) крупные лепестки, на тонких ветках темно-зеленые листья.
Ветки цветущей глицинии низко-низко падают лиловыми гроздьями чудесной красоты.
В конце четвертой луны или в начале пятой среди темной зелени померанца ослепительно белеют цветы. С чем сравнить их живую прелесть на другое утро после дождя? А в гуще цветов кое-где еще видны золотые шары прошлогодних плодов. Как ярко они блистают! Не уступят цветам сакуры, обрызганным утренней росой. Померанец неразлучен с кукушкой (*91) и тем особенно дорог сердцу.
Цветы грушевого дерева не в почете у людей. Никто не привяжет к ветке цветущей груши и самого незначительного письмеца.
Цветком груши называют лицо, лишенное прелести. И правда, он непривлекателен на вид, окраска у него самая скромная.
Но в Китае слагают стихи о несравненной красоте цветка груши. Невольно задумаешься, ведь не случайно это… Вглядишься пристально, и в самом деле на концах его лепестков лежит розовый отсвет, такой легкий, что кажется, глаза тебя обманывают.
Повествуя о том, как встретились Ян Гуй-фэй (*92) с посланцем императора, поэт уподобил ее облитое слезами лицо "ветке груши в цвету, окропленной дождем". Значит, не думал он, что цветок груши неказист, но считал его красоту совершенной.
Цветы павлонии благородного пурпурно-лилового оттенка тоже очень хороши, но широко растопыренные листья неприятны на вид. Можно ли, однако, говорить о павлонии как о самом обычном дереве? Лишь на ее ветках ищет себе приют прославленный китайский феникс (*93). При одной этой мысли начинаешь испытывать к ней совершенно особое чувство.
Из ее ствола делают цитры, издающие множество сладостных звуков. Никаких слов не хватит, чтобы воздать хвалу павлонии, так она прекрасна.
Ясенка (*94)- неприглядное дерево, но цветы его прелестны. У них странный вид, словно они сморщились от жары. И еще есть у этих цветов одно чудесное свойство: они всегда торопятся расцвести к празднику пятого дня пятой луны.
{38. Пруды}
Пруд Кацума`та. Пруд Иватэ`.
Пруд Ниэно`. Когда я совершала паломничество в храмы Хацусэ` (*95), то над ними все время с шумом вспархивали водяные птицы, это было чудесно.
Пруд Мидзуна`си – "Без воды".
– Странно, отчего его так назвали? – спросила я.
– Оттого, что даже в пятую луну года, когда не переставая льют дожди, в нем нет ни капли воды. Но иногда весною, в самую солнечную пору, вдруг там начинает ключом бить вода, – ответили мне люди.
Мне захотелось возразить им:
– Такое прозвище было бы справедливым, если бы пруд этот круглый год оставался сухим, но ведь по временам он до краев наполняется водой, зачем же всегда называть его пруд "Без воды"?
Пруд Саруса`ва (*96) славен тем, что некогда его посетил парский государь, услышав, что туда бросилась юная дева, служившая ему. И недаром до сих пор живут в памяти людей стихи поэта Хитомаро` "Спутанные волосы (*97)…".
Пруд Ома`э – "Дар божеству", – хотела бы я узнать, какое чувство владело людьми, которые его так называли.
Пруд Кага`ми – "Зеркало".
Пруд Сая`ма. Чудесное имя! Невольно приходит на память песня о водяной траве мику`ри (*98).
