Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

Доколе мы будем во мраке ночном со звездами вдаль стремиться?
Ведь нет ни копыт, ни ступней у звезд — легко им по небу катиться.

Наверно, и веки у звезд не болят, бессонница им не знакома,
А путник не спит, ночуя в степи, вдали от родного дома.

Солнце загаром лица чернит моих провожатых смелых,
Но не очернить ни правды моей, ни этих кудрей поседелых.

А ведь одинаково стали б черны и правда наша и лица,
Если бы за справедливостью нам к судьям земным обратиться.

Я не жесток, но верблюдиц бью, — хочу, чтоб они умчали
Тело мое — от жестоких мук, сердце — от злой печали.

Их ноги передние я подгонял задними их ногами,
А из Фустата{215} на быстрых конях погоня спешила за нами.

Неслись меж Аламом и Джаушем{216} мы, летящей стрелы быстрее,
А вражьи кони мчались вослед, как страусы, вытянув шеи.

Гоним верблюдиц мы, за спиной недругов злобных чуя,—
Спорят сейчас удила их коней и наших верблюдов сбруя.

Бесстрашные витязи скачут со мной, — тревогам походов дальних
Рады их души, как игроки — падению стрел гадальных.

А стоит чалмы запыленные снять воинам закаленным —
Дивишься их черным, курчавым чалмам, природою сотворенным.

Блистают белые их клинки: сражают, кого ни встречают,
Врагов на верблюдах, врагов на конях в постыдный бег обращают.

Чего никакому копью не достать, копье их достать сумеет,
И все-таки им не достичь того, что мыслями их владеет.

В бою беспощадны, свирепы они, как во времена Джахилийи{217},
Но дух, как в Священные Месяцы{218}, чист, безгрешны сердца молодые.

Они обучили копья свои, вовек не владевшие речью,
Вторить пронзительным крикам птиц, клюющих плоть человечью.

Верблюдицы мчатся, их губы белы, их ноги в рубцах кровавых,
Одежды же всадников зелены от скачки в высоких травах.

Стегаем верблюдиц мы, в тяжком пути мучимся с ними вместе —
От свежих источников, сытных трав стремимся к источникам чести.

Но где их найдем? Лишь одна душа нам путь указать могла бы —
Та, по которой мы все скорбим — арабы и не арабы.

Нет в мире другого Абу Шуджи{219}, и не к кому нам стремиться,—
Ему ни один из людей на земле в преемники не годится.

Величье, которому мы средь живых подобья не находили,
Стало подобьем всех мертвецов, покоящихся в могиле.

И вот я в пути — словно друга ищу и словно в утрату не верю,
И мир увеличить уже ничем не сможет мою потерю.

По-прежнему заставляю я верблюдов смеяться сердито
При виде тех, к кому по пути они натрудили копыта.

От идола к идолу путь я держу, — но идол хотя бы безгрешен,
А кто же из идолов этих живых в деяньях дурных не замешан?

Но вот возвращаюсь, и верный калам{220} твердить начинает упрямо:
«Слава мечу, нет славы перу! — слышу я голос калама.—

Сначала, что надо, мечом напиши, а после строчи, что угодно,—
А если ты этого не поймешь, пройдет твоя жизнь бесплодно!»

Ты правду сказало, мое перо, приемлю твое наставленье,
Мечам мы как слуги, и взяться за меч — лишь в этом мое исцеленье.

Тому же, кто верит, что прав своих и без меча добьется,
На каждый вопрос, «сумел ли достичь?», ответить лишь «нет» придется.

Решил кое-кто, что бессилье меня с властителями сближает,
Ведь близость с великими мира сего всегда подозренья рождает.

Как нам справедливости недостает и как глубоки заблужденья,—
Они разделяют даже людей единого происхожденья!

Уж если и приходить к царям, то не сгибаясь в поклоне —
Врываться к ним с мечом боевым, словно приросшим к ладони.

И пусть он будет из тех мечей, что смело выносят решенья
И смертельном споре того, кто мстит, с тем, кто страшится мщенья.

Мы их рукояти от власти владык старались сберечь недаром,—
Не назовешь ни один их удар бесцельным иль подлым ударом.

Взирай без волненья на все, чей вид душе доставляет мученье,
Ведь что бы ни видел твой глаз наяву — не более чем сновиденье.

Не жалуйся людям на беды свои, — раненых жалкие стоны
Лишь со злорадством будут встречать коршуны и вороны.

С людьми настороженным будь, — скрывай, что душу твою тревожит,
Пусть рот улыбающийся никогда тебя обольстить не сможет.

Исчезла верность, — кругом обман, все обещанья ложны,
Ушла правдивость, — а без нее и клятвы теперь невозможны.

Преславен Создатель души моей! Но как ей считать наслажденьем
То, что любая душа сочтет лишь безысходным мученьем.

Дивится судьба, как я стойко сношу все горести и невзгоды
И как не разрушилось тело мое за эти жестокие годы.

А время идет, иссякает мой срок, — о, если б от зол каждодневных
В другую общину мне уйти — в любую из общин древних!

Пока были молоды времена, радость вкусить успели
Прадеды наши, — а мы пришли, когда времена одряхлели.

Любому из нас неизбежно придется на тесное ложе лечь,
Где с боку на бок не повернуться и не расправить плеч.

На ложе таком обо всем мы забудем, чем жизнь волновала нас:
Забудем и юности пылкую радость, и смерти тоскливый час.

Мы — дети мертвых. Так почему же боимся мертвыми стать?
И почему неизбежную чашу гнушаемся мы принять?

Зачем, завершая свой путь, скупимся времени мы вернуть
То, что из рук его получили, когда отправлялись в путь?

Из воздуха времени — наши души, из праха времени — плоть.
Безжалостна смерть, и ее в поединке не смог никто побороть.

Когда б хоть на миг подумал влюбленный, какой конец предрешен
Той красоте, что его пленила, — не стал бы влюбляться он!

Вот если бы люди не видели сами, как солнце встает поутру,
Тогда сомневаться еще могли бы, что солнце зайдет ввечеру.

Как умер безвестный пастух, умевший только стеречь овец,
Так и со всей своей медициной умер Гален{221}-мудрец.

Быть может, пастух даже больше прожил, чем многие из мудрецов,
И большего благополучья добиться сумел для своих птенцов.

Любому из смертных предел положен — отважен он или труслив,
Был он при жизни слишком воинствен иль слишком миролюбив.

А жизнь коротка, и заветной цели достичь не сумеет тот,
Чье сердце от страха дрожит при мысли, что смерть его стережет.

Куда спешишь ты, о великий князь?
Ты — грозный ливень, мы — сухие травы.

Как женщину, тебя хранит судьба.
Приблизиться к тебе никто не вправе.

Ты ж рвешься ввысь, в миру и на войне
Охвачен жаждой почестей и славы.

О, если б мог я стать твоим конем
Иль, как шатер, укрыть тебя в дубраве!

Перед тобой широкая стезя
Для громких дел и славных испытаний.

Великий духом жертвует собой
На поприще возвышенных исканий.

Привык я ждать, но там, где нет тебя,
Невыносима горечь ожиданий.

Даруй мне жизнь — немилость зла, как смерть.
Даруй мне свет, о солнца яркий пламень!

Приди ж скорей, о тот, чей гордый взгляд
Рождает в войске бурю ликований,

Кто в битве сердцем холоден, как лед,
Как будто смерть нема на поле брани,

Чей меч сметает полчища врагов,
Мешая в кучу кости с черепами.

Пределы, где бывал ты, бережет
Всесильная судьба от поруганий.

Там радость ярким золотом цветет.
Там туча льет вином, а не дождями.

Ты беспределен в подвигах своих,
И в щедрости тебе никто не равен.

Ты в дружбе — умиленье для друзей,
Ты в битве неотступен и всеславен.

Ты князь сердец, надежда для людей,
О Сейф ад-Дауля — меч, рассекший камень.

Могущество твое не одолеть,
Любви к тебе не выразить словами.