Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
Когда на небо выплыла прекрасная светлая луна, появился Тюдзё, от которого днем было получено письмо соответствующего содержания. «Ах, как некстати», — посетовала госпожа, поспешно скрываясь в глубине покоев.
— Нельзя быть столь бессердечной! — возмутилась Сёсё. — Провести такую ночь в обществе человека с тонкой душой — что может быть прекраснее? А уж когда он питает к вам нежные чувства… Неужели вы не согласитесь хотя бы выслушать его? Или вы думаете, что его речи загрязнят ваш слух?
Женщина молчала, объятая ужасом, и, видя, что склонить ее к согласию не удастся, Сёсё попыталась уверить гостя в том, что молодой госпожи нет дома. Однако все уловки ее оказались напрасными: очевидно, гонец, приходивший днем, сумел выведать, что госпожа не уехала вместе со всеми.
— Я ведь даже не прошу, чтобы мне позволили услышать ее голос, — говорил Тюдзё. — Единственное мое желание — высказать все, что у меня на душе, о большем я и мечтать не смею. А там — пусть госпожа сама решает, достоин я ее внимания или нет.
— Вы слишком жестоки, — жаловался он. — Трудно себе представить, что в таком месте… Право, вы могли бы быть снисходительнее.
Если успела
Ты горечь этого мира
Изведать сполна,
В душе твоей отклик найдет
Осенняя ночь в горах.
Я не верю, что вы не в состоянии понять…
— Госпожи монахини нет, и отвечать за вас некому, — заявила Сёсё. — Неужели вы настолько не желаете считаться с приличиями?
— Влачу свои дни,
Стараясь не думать вовсе
О горестях жизни,
Но кажется людям: в душе моей
Поселилась тайная грусть… —
сказала женщина, ни к кому не обращаясь, но Сёсё поспешила передать ее слова Тюдзё, и тот был растроган.
— Не попросите ли вы госпожу подойти ближе? — снова принялся настаивать он, посетовав — увы, напрасно — на нерасторопность прислужниц.
— Свет не видывал столь упрямой особы, — пожаловалась Сёсё, но послушно прошла во внутренние покои. Каково же было ее изумление, когда она обнаружила, что госпожа укрылась в покоях старой монахини, куда обыкновенно и не заглядывала! Вернувшись к Тюдзё, она доложила ему, что так, мол, и так…
— Мне всегда казалось, что человек, живущий вдали от мирской суеты, там, где ничто не мешает ему предаваться размышлениям, — сказал Тюдзё, — должен обладать особенно чувствительной душой. Я предполагал, что и ваша госпожа… Но, увы, даже женщина, совершенно несведущая в делах этого мира, вряд ли обошлась бы со мной так жестоко. Может быть, горький опыт прошлого заставляет ее бежать людей? Но что, скажите мне, что могло поселить в ее душе такое отвращение к миру? И как долго она будет жить здесь, с вами?
Подстрекаемый любопытством, он требовал от Сёсё новых и новых подробностей, но разве могла она рассказать ему все, что знала?
— Эта особа давно должна была находиться на попечении госпожи монахини, — ответила она, — но обстоятельства разлучили их на долгие годы, и только совсем недавно, во время поездки в Хацусэ, мы совершенно случайно встретили ее и забрали с собой.
Госпожа тем временем лежала ничком подле старой монахини, о дурном нраве которой была довольно наслышана, и не могла сомкнуть глаз. Сама монахиня заснула уже давно, едва опустились сумерки, и теперь изо рта ее вырывался страшный храп. Неподалеку лежали еще две монахини, такие же старые, и тоже храпели одна громче другой. «Как бы кто-нибудь из них не проглотил меня сегодня ночью», — думала женщина, дрожа от страха. Не столь уж и дорога была ей жизнь, но, будучи от природы робкого нрава и характер имея нерешительный, она во всех затруднительных случаях вела себя совершенно так же, как тот человек, который отказался от намерения покончить с собой единственно потому, что побоялся пройти по бревну, переброшенному через реку.
Госпожа пришла сюда вместе с Комоки, но эта ветреная особа почти сразу же ускользнула, не желая лишать себя удовольствия полюбоваться изысканными манерами столь редкого гостя. «Вот сейчас, сейчас она вернется», — ждала госпожа, но, увы, Комоки была не из тех, на кого можно положиться…
Тем временем Тюдзё, так ничего и не добившись, уехал.
— Ну можно ли быть такой неприветливой? — сетовали монахини, укладываясь спать. — При ее красоте…
Поздно ночью (по-видимому, было уже около полуночи) старая монахиня проснулась, разбуженная жестоким приступом кашля. Огонь светильника освещал ее седые волосы, покрытые чем-то черным. Заметив, что рядом с ней кто-то лежит, она, приставив руку козырьком ко лбу, как это делает колонок, в недоумении уставилась на женщину своими подслеповатыми глазами.
— Это еще что за диво? Кто здесь? — недовольно бормотала она. «Вот и конец, — подумала молодая госпожа и зажмурилась от ужаса. — Сейчас проглотит».
Когда там, в Удзи, демон повлек ее за собой, она не сопротивлялась, ибо ничего не понимала. Но теперь… Бедняжка совсем растерялась, не зная, что делать. «Что за злосчастная у меня судьба! — вздыхала она. — Вернуться к жизни, для того чтобы вечно терзаться воспоминаниями о прежних страданиях и трепетать в ожидании новых? Впрочем, кто знает, может быть, после смерти мне было бы еще хуже…»
Всю ночь она не смыкала глаз, преследуемая горькими раздумьями, перебирая в памяти все тягостные и мучительные подробности своей безотрадной жизни. Она никогда не видела отца, ее юность прошла в бесконечных скитаниях по далеким восточным землям. Когда же волею обстоятельств она вернулась наконец в столицу и обрела столь надежную, казалось бы, опору в лице сестры, нелепый случай лишил ее и этого утешения. Был человек, готовый оказать ей покровительство, и уже близился день, когда все тревоги и несчастья должны были остаться позади, но она совершила непоправимую ошибку, и все рухнуло. Теперь-то она понимала, что нельзя было давать принцу ни малейшего повода… Ведь именно тогда и начались все ее беды. О, она не должна была уступать ему, не должна была верить клятвам у Померанцевого острова! Теперь ничего, кроме неприязни, не осталось в ее сердце, и все чаще вспоминала она того, другого. Может быть, он любил ее гораздо меньше, но где найдешь человека более внимательного и более надежного? Лишь бы он не узнал, что она жива и находится здесь, в Оно! Кто угодно, но только не он! Она бы не перенесла этого позора! И все же, если бы можно было хотя бы одним глазком увидеть его… Нет, нет, не стоило даже думать об этом!
Наконец раздался крик петуха, и женщина вздохнула с облегчением. «А каким бы счастьем было для меня услыхать голос матери» (509), — невольно подумалось ей. После бессонной ночи она чувствовала себя совсем больной и осталась лежать, поджидая Комоки, которая так до сих пор и не пришла. Тем временем старухи, всю ночь пугавшие ее своим храпом, поднялись и, ворча и кашляя, засуетились, готовя себе утренний рис.
— Отведайте и вы, — предложила ей одна из монахинь, но женщине было неприятно принимать от нее такого рода услуги, тем более что и угощение показалось невкусным. Она отказалась от еды, сославшись на дурное самочувствие, но бесцеремонные монахини продолжали настаивать. Тут послышался шум: пришли монахи из Ёкава с сообщением, что Содзу собирается сегодня спуститься с гор.
— Почему так внезапно? — удивились монахини, и монахи не без гордости принялись объяснять им, в чем дело:
— Первую принцессу давно уже преследует какой-то злой дух. Верховный священнослужитель с горы Хиэ был призван к ее ложу, дабы отслужить соответствующий молебен, но похоже, что без нашего почтенного Содзу они не могут справиться. Вчера за ним снова присылали гонца, а вечером Сии-но сёсё из дома Левого министра явился с письмом от самой Государыни-супруги. Поэтому господин Содзу и согласился нарушить свое уединение.
«Вряд ли я дождусь другого такого случая, — подумала женщина. — Я должна превозмочь свою робость и попросить почтенного Содзу совершить обряд пострижения. В доме почти никого нет, и нам никто не помешает».
— Я чувствую себя нездоровой, — сказала она, поднимаясь. — Когда пожалует господин Содзу, попросите его принять у меня обет воздержания. Не стоит упускать такой возможности.
Старая монахиня лишь молча кивнула в ответ. Вид у нее был совершенно отсутствующий.
Молодая госпожа перебралась в свои покои. Ее всегда причесывала монахиня, и теперь, не желая, чтобы ее волос касались чужие руки, она попыталась распустить их сама, что оказалось довольно трудной задачей. «Матушка никогда уже не увидит меня в прежнем обличье», — подумала она, и сердце ее болезненно сжалось. Но разве могла она кого-то винить? Ей казалось, что за время болезни волосы ее должны были поредеть, но, как это ни странно, их вовсе не стало меньше. Густые, длиной не менее шести сяку, они падали до самого пола шелковистыми, блестящими волнами.
