Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи. Книга 1
Вспоминая о ласковых словах, сказанных ей на прощание ушедшим Государем, Государыня с горечью думала: «Как многое переменилось с тех пор! Увы, в мире нет ничего постоянного. Хоть и не грозит мне участь супруги Ци,[260] вряд ли удастся предотвратить толки». Тягостным бременем сделалась для нее жизнь, и решилась она отречься от мирской суеты, но могла ли изменить свой облик, не повидавшись с сыном? Тайком отправилась она во Дворец. Господин Дайсё, ранее не упускавший даже куда менее значительной возможности услужить Государыне, на этот раз под предлогом нездоровья отказался от чести сопровождать ее. В остальном же он продолжал оказывать ей положенные почести, и дамы, прослышавшие о том, что Гэндзи целыми днями грустит, искренне сочувствовали ему.
Принц похорошел и очень вырос. В последнее время он почти не виделся с матерью, и теперь так и льнул к ней, простодушно радуясь встрече, а она растроганно глядела на него, чувствуя, как слабеет ее решимость. Но то, что увидала она во Дворце, укрепило ее в мысли о ненадежности этого печального, подверженного постоянным переменам мира. Она боялась навлечь на себя недовольство Государыни-матери, и даже выезды во Дворец, сопряженные теперь с целым рядом обстоятельств, унижающих ее достоинство, не приносили ей ничего, кроме мучений. Тревожась за будущее принца Весенних покоев, терзаемая самыми мрачными предчувствиями, Государыня пребывала в постоянном смятении.
— Что скажешь ты, если мы с тобой теперь долго не увидимся, если лицо мое изменится, станет безобразным? — спрашивает она сына, а он, глядя на нее, смеется:
— Как у Сикибу, да? Но разве такое возможно?
Право, что толку говорить с ним об этом? И, растроганная до слез, она лишь молвит:
— Сикибу уродлива от старости, я не о том говорю. А вот что ты скажешь, если мои волосы станут еще короче, чем у нее, если я надену черное платье и сделаюсь похожей на ночного монаха,[261] а видеться с тобой мы будем совсем редко?
Тут она начинает плакать, а он, сразу помрачнев, отвечает:
— Но ведь я так скучаю, когда вы долго не приходите!
Слезы текут по его щекам; стыдясь их, он отворачивается, и чудной красоты волосы глянцевитыми прядями рассыпаются по плечам. Нежные, блестящие глаза мальчика с каждым годом все больше напоминают Государыне Гэндзи. Зубы у него немного попорчены и, когда он улыбается, кажутся почерненными. Словом, принц необыкновенно хорош собой, и, на него глядя, всякий подосадовал бы, что он не родился женщиной.
Ах, когда б не это сходство! Оно было словно изъян в жемчужине, и Государыня замирала от страха, думая о том, какими бедами грозит ее сыну будущее.
Господин Дайсё очень скучал по принцу, но, желая, чтобы Государыня осознала меру своей жестокости, нарочно воздерживался от выездов во Дворец и в унылом бездействии коротал дни в доме на Второй линии. Однако столь долгое затворничество могло возбудить в столице толки, поэтому, а возможно, и потому, что ему просто захотелось полюбоваться осенними лугами, Гэндзи отправился в Уринъин.[262] Он провел два или три дня в келье брата своей покойной матери, монаха Рисси, отдавая часы молитвам и чтению священных сутр. И многое в те дни трогало его душу. Деревья уже начинали краснеть, и осенние луга были исполнены особого очарования. Любуясь ими, Гэндзи порой забывал о столице. Окружив себя монахами-наставниками, славными своей ученостью, он слушал их рассуждения на темы священных сутр. Подобное времяпрепровождение располагало к ночным бдениям и длительным размышлениям о непостоянстве мира, но, увы, и теперь нередко вставал перед ним образ столь дорогой его сердцу, но, увы, по-прежнему неприступной особы… (94) Под утро монахи, озаренные сиянием предрассветной луны, звенели чашами — наставала пора подносить воду Будде, срывали и пускали по воде темные и светлые хризантемы, багряные листья. И хотя не было в их привычных трудах ничего значительного, они становились источником утешения в этом мире и надежным залогом спасения в грядущем.
«Какую жалкую жизнь вынужден влачить я!» — беспрестанно думал Гэндзи. Монах Рисси громко и протяжно произносил слова молитвы: «Возносящих хвалу будде Амиде с собою возьмет, не оставив…[263]» — и Гэндзи невольно позавидовал ему. «Ах, отчего…» — вздохнул он, но тут же возник перед его мысленным взором образ госпожи из Западного флигеля. Так, видно, не было твердости в его сердце. Непривычно долгой была их разлука, и он часто писал к ней.
«Я ныне испытываю себя — достанет ли сил отказаться от мира? Но, увы, тоска не рассеивается, и с каждым днем все сильнее печаль одиночества. Многое еще не познано, и я задержусь здесь на некоторое время. Как Вы живете без меня?» — писал он с восхитительной непринужденностью на бумаге «митиноку».
«Я оставил тебя
В росистом приюте, затерянном
Средь трав полевых.
Открыт тот приют четырем ветрам,
И сердце не знает покоя».
Столь нежное послание растрогало юную госпожу до слез, и, взяв листок белой бумаги, она написала ответ:
«Ветра порыв
Сминает в одно мгновенье
Нежные нити
Паутинок в росистой траве,
На глазах меняющей цвет…»
«Почерк у нее становится все лучше», — думал Гэндзи, любуясь письмом.
Юная госпожа чаще всего обменивалась посланиями с Гэндзи, потому и почерк ее напоминал его собственный, только был мягче и женственнее. «Похоже, что мне удастся воспитать ее совершенной во всех отношениях», — радовался он.
Поскольку это было так близко — право, что стоило ветру долететь и вернуться, — Гэндзи решил отправить письмо и жрице Камо. Вот что он написал госпоже Тюдзё:
«Вряд ли Ваша госпожа знает о том, что, куда б я ни поехал, тоска преследует меня…»
А вот и письмо к самой жрице:
«Знаю, что дерзко
Говорить об этом открыто,
Но могу ль промолчать?
Та давняя осень так часто
Вспоминается мне теперь…
Пытаться «прошедшее нынешним сделать» (95) — не напрасно ли? И все же иногда думаю: а вдруг?..» — привычно написал Гэндзи на зеленоватой китайской бумаге, затем, прикрепив письмо священными волокнами к ветке дерева сакаки, отправил его со всеми приличествующими случаю церемониями.
Ответила госпожа Тюдзё:
«Скучною вереницей тянутся дни… Я часто вспоминаю о прошлом, и мысли мои невольно устремляются к Вам, но не напрасно ли?»
Ее письмо было более учтивым и содержательным, чем обычно. На крошечном клочке бумаги, перевязанном обрывками священных волокон, рукою жрицы было начертано:
«Не ведаю я,
Что случилось той осенью давней,
Не берусь разгадать,
Почему ты с такой тоскою
Вспоминаешь о ней теперь.
Так, и в ближайших рождениях…»
Почерк ее не отличался особой изысканностью, но был довольно изящен, а в скорописи она превосходила многих.
«Наверное, за это время «Утренний лик» расцвел еще пышнее…» — подумал Гэндзи, и сердце его затрепетало. Можно было подумать, что даже гнев богов не страшил его. «Кажется, это было тоже осенью… — вспомнилось вдруг ему. — Печальная обитель на равнине… Как похоже, ну не странно ли?» — думал Гэндзи, обращая к богам свои укоризны. Право, подобное легкомыслие достойно сожаления! Трудно было постичь, что двигало им: он спокойно оставался в стороне, когда легко мог добиться успеха, теперь же его мучило запоздалое раскаяние… Эта черта Гэндзи, судя по всему, была известна и жрице, во всяком случае она не пренебрегала его редкими письмами, хотя, казалось бы…
Гэндзи коротал дни, читая шестидесятикнижие[264] и слушая толкования неясных мест, и даже самые скромные монахи радовались:
— Верно, своими молитвами привлекли мы в нашу горную обитель этот невиданный свет.
— Право, и Будда почел бы за честь…
Проводя дни в неторопливых размышлениях, Гэндзи с неудовольствием думал о возвращении, и только тревога за юную госпожу, привязывая его к миру, не позволяла долее оставаться здесь, поэтому вскоре, пожаловав монашескую обитель богатыми дарами, он стал собираться в обратный путь. Одарив всех вокруг — как монахов, высших и низших, так и живущих поблизости бедных жителей гор, — справив положенные обряды, Гэндзи выехал в столицу. Со всех сторон к дороге стекались бедняки-дровосеки, смотрели на него, роняя слезы. Гэндзи сидел в черной карете, облаченный в невзрачное одеяние скорби, но даже мельком уловленные неясные очертания его фигуры были достойны восхищения. Да, в целом мире не было человека прекраснее.
Вернувшись домой, Гэндзи нашел юную госпожу повзрослевшей и похорошевшей. Она сидела, спокойная и задумчивая, словно размышляя о том, что станется с ними в будущем, и была так трогательна, что хотелось вовсе не отрывать от нее взора. «Знает ли она, какие бури смущали мое недостойное сердце», — подумал Гэндзи и, с умилением вспомнив ее песню: «На глазах меняющей цвет…», принялся беседовать с ней ласковее обычного.
