Мурасаки Сикибу - Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 2
«Теперь тем более не следует поддаваться искушению», – решил Гэндзи, но не так-то просто было заставить себя отказаться от той, к которой еще совсем недавно сердце его влеклось с такой неодолимой силой, что, казалось, готовы были рухнуть последние преграды.
Однажды днем, когда Удайсё куда-то уехал, Великий министр зашел в Западный флигель. Удрученная столь скорой и неожиданной переменой в своей жизни, госпожа Найси-но ками постоянно чувствовала себя больной и редко бывала в хорошем расположении духа. Однако же, узнав о приходе Великого министра, нашла в себе силы подняться и побеседовать с ним через занавес.
Гэндзи проявлял необычную для него осторожность и держался куда церемоннее, чем прежде, стараясь касаться в разговоре лишь самых общих предметов. Постоянно видя рядом с собой человека вполне заурядного, ограниченных способностей, юная госпожа смогла наконец в полной мере оценить достоинства Великого министра и теперь, глядя на него, печально роняла слезы. Ей было стыдно, неловко. Ведь еще совсем недавно она и помыслить не могла, что ее жизнь так внезапно изменится. Постепенно разговор стал более доверительным. Министр сидел, облокотясь на стоящую рядом скамеечку, и время от времени заглядывал за занавес.
Бледное, осунувшееся лицо Найси-но ками казалось ему необыкновенно привлекательным. Ее нежные черты словно стали еще нежнее, и Гэндзи снова пожалел о том, что согласился отдать ее другому.
– Из этой реки
Я сам не пытался черпать.
Но какая тоска
Думать, что кто-то другой
К переправе тебя поведет.[1] (250)
Увы, трудно было предвидеть… – всхлипывая, проговорил он, и лицо его в тот миг было таким прекрасным, что дрогнуло бы самое суровое сердце. Смущенно потупившись, Найси-но ками отвечала:
– Хотела бы я,
Легкой пеной вскипев, растаять
В реке собственных слез
Еще до того, как дорога
Приведет меня к трем переправам…
– Что за неразумное желание! – улыбнувшись, сказал министр. – Разве есть средство миновать эти три переправы? Единственное, чего желал бы я, – перевести вас самому, крепко держа за руку. Впрочем, если говорить всерьез, – добавил он, – вы, наверное, успели понять, что более безобидного и доверчивого глупца, чем я, трудно сыскать в этом мире. Надеюсь, хоть теперь…
Заметив, что этот разговор явно неприятен госпоже Найси-но ками: «Не поздно ли?..», министр поспешил заговорить о другом.
– Я полагаю, что мы не вправе пренебрегать желанием Государя, поэтому мне представляется совершенно необходимым перевезти вас во Дворец хотя бы на некоторое время. При том, что господин Удайсё считает вас теперь своей личной собственностью, вам будет чрезвычайно трудно исполнять придворные обязанности. Все сложилось совершенно не так, как я предполагал, но, поскольку министр со Второй линии доволен, мне вряд ли стоит проявлять беспокойство.
Слушая его, госпожа Найси-но ками молча заливалась слезами, растроганная и одновременно смущенная. Видя ее в таком унынии, Великий министр из жалости к ней не позволил себе никаких вольностей и лишь объяснил, как следует вести себя во Дворце и в чем будут заключаться ее обязанности. Судя по всему, он готов был любыми средствами отдалить ее переезд в дом супруга.
Удайсё же, недовольный решением Великого министра, дал свое согласие лишь потому, что рассчитывал прямо из Дворца, где Найси-но ками проведет несколько дней, перевезти ее к себе. Необходимость тайно посещать супругу была ему внове и казалась крайне обременительной, поэтому он с воодушевлением принялся приводить в порядок свое запущенное жилище, распорядился, чтобы вычистили покои, обновили убранство. При этом он совершенно не замечал, как удручена происходящим госпожа Северных покоев, и даже на детей, которые были прежде столь милы ему, не обращал никакого внимания.
Люди мягкосердечные, обладающие чувствительной душой, при любых обстоятельствах стараются прежде всего щадить чувства окружающих, однако Удайсё, будучи человеком своенравным, не желал считаться ни с кем, в том числе и со своей первой супругой. Она же была не из тех женщин, которыми можно легко пренебречь. Ее отец, принц Сикибукё, принадлежавший к высшей столичной знати, дал дочери воспитание, сообразное ее полу и званию. В свете о ней отзывались весьма благосклонно, к тому же она была хороша собой. Но, к несчастью, уже много лет преследовал ее на редкость упорный дух, и часто, вовсе теряя рассудок, она лишалась человеческого облика, что скорее всего и послужило причиной охлаждения к ней супруга. Однако до сих пор не находилось никого, кто дерзнул бы посягнуть на ее положение в доме Удайсё, и только теперь, когда его сердцем завладела дочь министра Двора – прекраснейшая из прекрасных, к тому же оказавшаяся неповинной в том, в чем ее подозревали… Мудрено ли, что Удайсё совсем потерял голову?
Услыхав о намерениях зятя, принц Сикибукё сказал:
– Хорошо, если для вас найдется хоть какой-нибудь жалкий уголок в доме, когда он перевезет к себе эту молодую, блестящую особу. Над вами станут смеяться! Нет, пока я жив, я не позволю моей дочери позорить свое имя!
Приведя в порядок Восточный флигель своего дома, он готов был немедленно перевезти дочь к себе, но ее одолевали сомнения. Хотя и родным был для нее этот дом, могла ли она вернуться туда и, открыто признав, что пришел конец ее казавшемуся таким прочным супружеству, вверить себя попечениям отца? От тягостных мыслей рассудок ее помрачился, и она слегла.
От природы супруга Удайсё была кроткого, миролюбивого нрава, простодушная, словно дитя. Однако частые приступы безумия отвращали от нее близких. В покоях ее царил невообразимый беспорядок, одевалась она небрежно, подчас просто неопрятно, вид имела угрюмый и мрачный. Ей ли было соперничать с окруженной изысканнейшей роскошью Найси-но ками? Впрочем, не так-то легко разорвать столь давние узы, и в глубине души Удайсё до сих пор жалел ее.
– Людям нашего состояния, – говорил он, – даже если их и не связывает столько вместе прожитых лет, должно проявлять терпимость, ибо единственно она может стать залогом вечного согласия. Ваше болезненное состояние мешало мне поговорить с вами. Но подумайте, разве нас не связывает давний обет? Разве я не выказывал своей готовности заботиться о вас всегда, несмотря на вашу болезнь, которая делает вас столь непохожей на остальных женщин? Долгие годы вы были единственным предметом моих попечений, я молча сносил все ваши причуды, отчего же вы решили, что так не может продолжаться и впредь? Неужели вы и в самом деле собираетесь покинуть меня? Я не раз говорил вам, что никогда не оставлю вас, хотя бы потому, что у нас есть дети, но, видно, женщина, тем более такая, как вы, не всегда способна владеть своими чувствами, и вы не упускаете случая упрекнуть меня. Я понимаю, что трудно требовать от вас иного, пока вы не убедитесь в искренности моих намерений, но доверьтесь же мне и потерпите еще немного. Подумайте, разве для вашего доброго имени не более губительно поведение вашего отца, который чуть что сразу же приходит в ярость и во всеуслышание заявляет, что немедленно заберет вас к себе? Не знаю только, действительно ли он этого хочет? Или просто решил проучить меня?
Тут на лице Удайсё появилась усмешка, которая рассердила бы кого угодно, но госпожа Северных покоев, находясь в тот миг в здравом рассудке, проявила необычайную кротость и только заплакала горько. Это было тем более удивительно, что даже госпожа Моку, госпожа Тюдзё и другие близкие Удайсё дамы в последнее время нередко позволяли себе открыто выказывать ему свое недовольство.
– Вы всё стыдите меня: мол, и глупа я, и безумна, – сказала госпожа Северных покоев. – Что ж, наверное, вы правы. Но зачем впутывать сюда моего отца? Он может узнать об этом. Мне бы не хотелось, чтобы о нем дурно говорили в мире только потому, что судьба послала ему столь злополучную дочь. Сама я настолько ко всему привыкла, что научилась не обращать внимания на ваши слова.
Женщина повернулась к нему спиной, и сердце его болезненно сжалось. Она всегда была хрупкого сложения, а в последнее время, изнуренная долгой болезнью, еще больше похудела и побледнела, ее когда-то длинные и густые волосы поредели, словно к ним прикоснулась чья-то безжалостная рука, к тому же она нечасто их расчесывала, и они совсем спутались, а теперь еще и намокли от слез. Словом, при виде ее у всякого дрогнуло бы от жалости сердце. Она никогда не была красавицей, но благодаря своему сходству с принцем казалась довольно изящной и только в последнее время очень подурнела, перестав заботиться о своей наружности.
– Я никогда не позволял себе непочтительно отзываться о принце! Прошу вас остерегаться подобных обвинений, которые к тому же могут быть дурно истолкованы, – говорит Удайсё, пытаясь смягчить ее. – Все дело в том, что в доме Великого министра я чувствую себя весьма неловко. Столь грубому человеку, как я, не место в драгоценных чертогах, и я невольно привлекаю к себе внимание, которое меня смущает. Ради собственного спокойствия я и решил перевезти ее сюда. Мне незачем говорить вам о том, каким влиянием в мире пользуется Великий министр, вы и сами знаете. Я бы не хотел, чтобы до его домочадцев, которых благополучию можно лишь позавидовать, дошли слухи о вашем неблаговидном поведении. О вас станут дурно говорить, а это недопустимо. Но я надеюсь, что вы будете вести себя спокойно и дружелюбно. Разумеется, я не оставлю вас своими заботами, даже если вы переедете к отцу. Нас связывает слишком многое, и мы не можем сразу стать друг другу чужими. Но мне будет неприятно, если люди станут злословить и смеяться над вами, тем более что из-за этого пострадает и мое доброе имя. Не лучше ли нам и впредь жить в мире и согласии, во всем помогая друг другу, храня верность прежним обетам? – увещевает он ее, а женщина отвечает:
