Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

В этих землях не внемлют призывам моим —
Или я разговаривал с глухонемым?

Разве здесь не друзья мои? Разве не тут
Я всегда находил и ночлег и приют?

Так любовно и радостно так не меня ли
Здесь когда-то в шатрах дорогих принимали?

Я беспомощен — или не видите вы,
Что уже я не в силах поднять головы?

И боюсь, погружаясь в кромешную бездну,
Что в беспамятстве черном навеки исчезну…

А когда-то несчастных, врага поборов,
Я от смерти спасал, от беды и оков.

А когда-то, успехом и славой увенчан,
Я любил полногрудых и ласковых женщин.

И блаженство я с ними познал в изобильи.
Как стремились ко мне, как на зов мой спешили!

Но я знаю, что друга не жалко им бросить,
Если друг обнищал и в кудрях его проседь…

Как бурлила отважная молодость в жилах,
А теперь я ни встать, ни одеться не в силах.

Если б сразу из плоти мне вырваться тленной,
Но душа покидает меня постепенно.

И здоровье мое, и успех постоянный
Заменили внезапно кровавые раны.

Ждет чего-то, кто беден, кто стар и кто сед,—
Лишь из мрака загробного выхода нет.

Предателем судьбу я называл не зря,—
Повсюду рыскает, лишь подлости творя.

Она разрушила и царство Зу-Рияша{13},
Владенья йеменского славного царя.

Она безжалостно людей к востоку гонит,
Все хочет истребить — и земли и моря,

Воздвигла груды гор пред Гогой и Магогой{14},
Чтоб к свету путь закрыть, когда взойдет заря.

О, если б вы родным пересказать могли б,
Как на чужбине я, покинутый, погиб,

Как тяжко я страдал и мучился вдали
От дома своего и от родной земли!

На родине легко я умирал бы, зная,
Что неизбежно жизнь кончается земная,

Что даже из царей не вечен ни один,
И только смерть одна — всевластный властелин.

Но страшно погибать от грозного недуга,
Когда ни близких нет, ни преданного друга.

О, если бы, друзья, мне раньше встретить вас!
Тогда покинутым я не был бы сейчас…

Нам быть соседями — друзьями стать могли б:
Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб{15}.

Я в мире одинок, как ты — во мраке гроба…
Соседка милая, мы здесь чужие оба.

Друг друга мы поймем, сердца соединим,—
Но вдруг и для тебя останусь я чужим?

Соседка, не вернуть промчавшееся мимо,
И надвигается конец неотвратимо.

Всю землю родиной считает человек —
Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

Нет, больше не могу, терпенье истощилось.
В душе моей тоска и горькая унылость.

Бессмысленные дни, безрадостные ночи,
А счастье — что еще случайней и короче?

О край, где был укрыт я от беды и бури,—
Те ночи у пруда прекрасней, чем в Укури.

У нежных девушек вино я утром пью,—
Но разве не они сгубили жизнь мою?

И все ж от влажных губ никак не оторвусь —
В них терпкого вина неповторимый вкус.

О, этот аромат медовый, горьковатый!
О, стройность антилоп, величье древних статуй!

Как будто ветерка дыханье молодое
Внезапно принесло душистый дым алоэ.

Как будто пряное я пью вино из чаши,
Что из далеких стран привозят в земли наши.

Но в чаше я с водой вино свое смешал,
С потоком, что течет с крутых, высоких скал,

Со струями дождя, с ничем не замутненной
Прозрачной влагою, душистой и студеной.

Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд,
Овеял диких трав и меда аромат —

Так ночь весенняя порой благоухает,
Когда на небесах узоры звезд горят…

Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем,
Молю — утолите страдание в сердце моем.

Ну, сделайте милость, немного меня обождите,
И час проведу я с прекрасной Умм Джундаб вдвоем.

Вы знаете сами, не надобно ей благовоний,
К жилью приближаясь, ее аромат узнаем.

Она всех красавиц затмила и ласкова нравом…
Вы знаете сами, к чему толковать вам о нем?

Когда же увижу ее? Если б знать мне в разлуке
О том, что верна, что о суягном помнит своем!

Быть может, Умм Джундаб наслушалась вздорных наветов
И нашу любовь мы уже никогда не вернем?

Испытано мною, что значит с ней год не встречаться:
Расстанься на месяц — и то пожалеешь потом.

Она мне сказала: «Ну чем ты еще недоволен?
Ведь я, не переча, тебе потакаю во всем».

Себе говорю я: ты видишь цепочку верблюдов,
Идущих меж скалами йеменским горным путем?

Сидят в паланкинах красавицы в алых одеждах,
Их плечи прикрыты зеленым, как пальма, плащом.

Ты видишь те два каравана в долине близ Мекки?
Другому отсюда их не различить нипочем.

К оазису первый свернул, а второй устремился
К нагорию Кабкаб, а дальше уже окоем.

Из глаз моих слезы текут, так вода из колодца
По желобу льется, по камню струится ручьем.

А ведь предо мной никогда не бахвалился слабый,
Не мог побежденный ко мне прикоснуться мечом.

Влюбленному весть принесет о далекой любимой
Лишь странник бывалый, кочующий ночью и днем

На белой верблюдице, схожей и цветом, и нравом,
И резвостью ног с молодым белошерстым ослом,

Пустынником диким, который вопит на рассвете,
Совсем как певец, голосящий вовсю под хмельком.

Она, словно вольный осел, в глухомани пасется,
Потом к водопою бежит без тропы напролом

Туда, где долина цветет, где высоки деревья,
Где скот не пасут, где легко повстречаться с врагом.

Испытанный странник пускается в путь до рассвета,
Когда еще росы блестят на ковре луговом.

Мир вам, останки жилища! Но разве знавали
Мир нежилые развалины с пеплом в мангале?

Мир только там, где, не ведая горя, живут,
Там, где не знают бессонницы, страха, печали.

Где оно, счастье, когда после радостных дней
Месяцы, долгие, словно века, миновали?

Сальма жила здесь когда-то. С тех пор пролилось
Много дождей на пустое жилище в Зу Хале.

Помню, как Сальма глядела на эти поля,
За антилопой следя, убегающей в дали.

Мнится, что в Вади аль-Хузаме встретимся вновь
Или в Рас Авале, где мы порой кочевали.

Помню, блестели ночами зубов жемчуга,
Шею газели моей жемчуга обвивали.

Ты говоришь мне, Басбаса, что я постарел,
Что для любовной утехи пригоден едва ли?

Лжешь! Чью угодно жену я могу обольстить,
Но на мою никогда еще не посягали.

Ночью и днем обнимал я подругу свою
С телом прекрасным, как будто его изваяли,

С ликом, сияющим ночью на ложе любви,
Словно дрожащий огонь в золоченом шандале.

Твердые груди ее, словно две головни,
Жаром дыша, под моею рукою пылали.

Нежными были ланиты ее, как твои.
Встав, мы одежду на ложе порой забывали.

Мне уступала она без отказа, когда
С плоти ее мои руки одежду срывали.

Из Азруата{17} я крался в пустыне за ней,
В Ятрибе{18} племя ее я застал на привале.

Я подобрался к шатру, когда звезды зажглись,
Словно огни путевые в полуночной дали.

Как подымаются в чистой воде пузырьки,
Люди в жилище один за другим засыпали.

Сальма сказала: «Проклятый! Погубишь меня!
Рядом родные и стража. Мы оба пропали!»

Я отвечал ей: «Всевышним клянусь! Не уйду!
Пусть меня рубят мечами из кованой стали!»

Стал лицемерно ее успокаивать я:
«Тихо вокруг, даже стражники все задремали».

И снизошла и обнять разрешила свой стан —
Тонкую ветвь, на которой плоды созревали.

С ней мы поладили, шепот наш ласковым стал,
И покорилась, хотя упиралась вначале.

Так мы сошлись. Но ее ненавистный супруг
Что-то заметил, хоть прочно не замечали,

Стал он хрипеть, как верблюд, угодивший в петлю,
Стал мне грозить, но таких храбрецов мы встречали.

Что мне бояться? И спать я ложусь при мече,
Синие стрелы всегда под рукою в колчане,

Их острия, словно зубы ифрита{19}, остры,
Недруг мой слаб. Не смутить нас пустыми речами.

Жалкий бахвал ни мечом не владел, ни копьем.
Сальма постигла бесплодность его причитаний

И поняла, что супруг ее трус и болтун,
Сердце ей страсть затопила, я стал ей желанней,

Раны верблюдицы так затопляет смола.
Где вы, прекрасные девы из воспоминаний?

Вы — как ручные газели в покоях дворца.
К белым шатрам я не раз приближался в тумане,

Девушек, негой охваченных, там заставал,
Были они пышногрудые, тонкие в стане.

Их красота и достойных сбивала с пути,
Многих сгубили они, эти нежные лани.

В страхе иных я отверг, а ведь были всегда
По сердцу мне и любви моей часто желали!

Разве, любовью влеком, не седлал я коня,
Трепетных дев не ласкал, чьи браслеты бряцали?

Разве в сражении не ободрял я друзей,
Целый бурдюк не высасывал в винном подвале?

Разве не мчался я на сухопаром коне,
Разве за мною в набег удальцы не скакали?

Ранней порою, когда еще птиц не слыхать,
Только дождинки и росы на травах сверкали,

Мы появлялись на пастбищах наших врагов,
Копья нам путь к этим влажным лугам преграждали,

Конь подо мной мускулистый, поджарый, гнедой,
Крепкий, как ткацкий станок, словно отлит в металле.

Мы антилоп всполошили, чьи гладки бока,
А через бедра полоски, как на покрывале.

Издали стадо — совсем как табун лошадей,
Спины в подпалинах, как чепраки, замелькали.

Коротконосый, рогатый вожак впереди,
Длинный хребет — как струна. То летит не стрела ли?

Вскачь я пустил своего скакуна. Догоняй!
И антилопы одна за другою отстали.

Кажется мне: но коня оседлал я — орла,
Кажется: крылья широкие тень распластали.

Кролика в Неджде орел на заре закогтит,
Если с лисицей не встретится в авральской дали.

Птичьи сердца высыхают в орлином гнезде,
С виду они как сушеные финики стали.

Если б желал я покоя, молил бы богов,
Чтобы они мне немножечко денег послали.

Но ведь стремлюсь я к иному: мне славу подай!
Я ведь из тех, кто с рожденья мечтает о славе.

Душу живую несчастия не сокрушат,
В лучшее верит она и надеяться вправе.