Коллектив авторов - Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Родимый мой край не виден нигде вдали,
и к вечеру солнце, а я одиноко иду.
Рекою, долиною застлана старая родина,
путями-дорогами в город иду к рубежу.
На дикой границе рвутся поляны тумана,
в глубоких горах — в линию встали деревья.
Вот такова тоска в эти черные дни!
Ау-ау да ау-ау кричит в ночи обезьяна.

1 Чуть видная луна       меркнет в западном море,
А солнца тусклый круг,       быстро светлея, всходит.
Миг один — и восток       круглым светом заполнен,
А темная душа       утром уже застыла.
Да, великий предел[606]       твердь и землю рождает.
О, вероятно, в том       сокрыта высшая тонкость[607]…
Присущи началам трем[608]       расцвет и увяданье —
Ценность Трех и Пяти       кто доказать сумеет?[609]

2 Когда б и летом и зимой       орхидеи всходили,
Едва ль бы нам их красота       столь чаровала взоры.
Цветенье пышных орхидей       все в лесу затмевает,
На фиолетовых стеблях       красные листья никнут.
Медленно-медленно ползет       в сумрак бледное солнце,
Гибко, едва коснувшись земли,       взвился осенний ветер.
В расцвете лет — уже конец       трепета, опаданья…
Прекрасным замыслам когда ж       можно осуществиться?

5 Гордятся люди рынка       ловкостью и смекалкой,[610]
Но жизни путь проходят,       словно в неведенье детском:
К мошенничеству склонны       и мотовством кичатся,
Ни разу не помыслят,       чем жизнь их завершится.
Им бы Трактат постигнуть       об истине сокровенной,[611]
Им бытие узреть бы       в яшмовом чайнике Дао[612]
И, в разочарованье       оставив небо и землю,
По правилам превращений       в беспредельности кануть!

Не вижу былого       достойных мужей.
Не вижу в грядущем       наследников им;
Постиг я безбрежность       небес и земли,
Скорблю одиноко,       и слезы текут.

С хозяином дачи я лично совсем не знаком,
но рядом сижу с ним, ради деревьев с потоком.
Вам не к чему, право, скорбеть, как купить вино:
в мошне у меня всегда были деньги на это.

Молодым я из отчего дома ушел,
воротился в него стариком.
Неизменным остался лишь говор родной,—
счет годов у меня на висках.
И на улице дети глядят на меня,—
все они не знакомы со мной,—
И смеются, и просят, чтоб гость рассказал,
из каких он приехал краев.

Украшенья из яшмы лазоревой       стали деревом,
И свисают зеленые полосы       шелка тонкого;
Эти узкие листья кто вырезал,       мне неведомо —
Или ветер весенний, что ножницы,       выстригает их?

Я слышу колокол рассветный       на берегу,
Я вижу: маленькая лодка       домой спешит.
Размеренно прошедшей ночью       гремел прибой,
Роса речная на рассвете       блестит везде.
Внезапно на песке прибрежном       я вижу птиц,
Подобных тучами сокрытым       вершинам гор.
О, как далек ты бесконечно,       мой край родной!
Наутро с мыслями о друге       сбираюсь в путь.

Старушка живет       на восток от лачуги моей,
Три года назад       у нее поприбавилось благ.
Недавно была       и меня самого-то бедней,
А ныне она       потешается: ты, мол, бедняк…
Все судит меня,       что совсем я лишился лица,
Ее барышам       я такой же упрямый судья.
Один над другим       потешаемся мы без конца:
Она на востоке,       напротив, на западе, — я.
В полях урожай       не поспел еще в этом году,
Из старых запасов       в амбаре ни зернышка нет.
И вот позаимствовать       горсточку проса иду,
В смущенье надеясь:       авось не откажет сосед.
Выходит хозяин,       меня отсылая к жене.
Выходит хозяйка,       к супругу спровадить спеша.
От жалкой нужды моей       каждый из них в стороне:
Чем больше скопил человек,       тем черствее душа.

Когда-то старик       жил у северных стен городка,
Был дом его доверху полон       едой и вином.
Однажды скончалась       жена у того старика,
И сотня гостей       помянуть ее съехались в дом.
Но вот очень скоро       почтенный преставился сам,
О нем ни один не заплакал —       не все ли равно?!
Во славу его       набивавшим желудки гостям
Холодное сердце,       наверное, было дано…

Обманщик, который       морочит достойных людей,
Похож на глупца,       что с корзиной идет за водой.
Спешит он, бедняга,       домой обернуться скорей,
Да только у дома       увидит корзину пустой.
Того ж человека,        который обманут лжецом,
Я с луком сравню,       что пророс в деревенском саду:
Его, что ни утро,        под корень срезают ножом,
А он, как и прежде,       заполнит пустую гряду…

Мои стихи       ругал один знаток:
Мол, у Хань Шаня       слишком бедный слог.
Но ты на древних       мудрецов взгляни,
Ведь не стыдились       бедности они!
Знаток почтенный       хмыкнул мне в ответ:
«В твоих словах       и капли смысла нет!»
Пускай он остается       при своем,
Когда одна корысть       и жадность в нем.

Вечернее солнце       ушло на запад, за гору.
Повсюду ущелья       внезапно укрылись тьмой.
Над соснами месяц       рождает ночную свежесть.
Под ветром источник       наполнил свободный слух.
Уже дровосеки       все скоро уйдут из леса,
И в сумраке птицы       находят себе приют.
А он, этот друг мой,       прийти обещался к ночи,
И цинь[618] одиноко       всё ждет на тропе в плющах.

На Бэйшане       среди облаков белых
Старый отшельник       рад своему покою…
Высмотреть друга       я всхожу на вершину.
Сердце летит,       вслед за птицами исчезает.
Как-то грустно:       склонилось к закату солнце.
Но и радость:       возникли чистые дали.
Вот я вижу —       идущие в села люди
К берегу вышли,       у пристани отдыхают.
Близко от неба       деревья, как мелкий кустарник.
На причале       лодка — совсем как месяц.
Ты когда же       с вином ко мне прибудешь?
Нам напиться       надо в осенний праздник[619]!

Вот свет над горою       внезапно упал на запад
И в озере месяц       неспешно поплыл к востоку.
Без шапки, свободно       дышу вечерней прохладой,
Окно растворяю,       лежу, отринув заботы.
От лотосов ветер       приносит душистый запах.
Роса на бамбуках       стекает с чистым звучаньем.
Невольно захочешь       по струнам циня ударить,
Но жаль, что не вижу       того, кто напев оценит…
При чувствах подобных       о друге старинном думы,
А полночь приходит —       и он в моих сновиденьях!

В горном храме колокол звонкий —
померк уходящий день.
У переправы перед затоном
за лодки горячий спор.
Люди идут песчаной дорогой
в селения за рекой.
С ними и я в лодку уселся,
чтоб ехать к себе в Лумэнь…
А в Лумэне месяц сияньем
деревья открыл во мгле.
Я незаметно дошел до места,
где жил в тишине Пан Гун.
В скалах проходы, меж сосен тропы
в веках берегут покой.
Только один лумэньский отшельник
придет и опять уйдет.

Колышется лодка —       я в путь по реке отправляюсь:
Мне надо проведать       обитель старинного друга.
Закатное солнце       хоть чисто сияет в глубинах,
Но в этой прогулке       не рыбы меня приманили…
Залив каменистый…       Гляжу сквозь прозрачную воду.
Песчаная отмель…       Ее я легко огибаю.
Бамбуковый остров…       Я вижу — на нем рыболовы.
Дом, крытый травою…       Я слышу — в нем книгу читают…
За славной беседой       забыли мы оба о ночи.
Мы в радости чистой       встречаем и утренний холод…
Как тот человек он,       что пил из единственной тыквы,
Но, праведник мудрый,       всегда был спокоен и весел![621]

Учитель там,        где занят созерцаньем,[622]
Поставил дом       с пустынной рощей рядом.
Вдаль от ворот —       прекрасен холм высокий.
У лестницы —       глубоко дно оврагов…
Вечерний луч       с дождем соединился.
Лазурь пустот       на тени дома пала…
Ты посмотри,        как чист и светел лотос,
И ты поймешь,       как сердце не грязнится!

Во мраке горы       слышу горький плач обезьян.
Синея, река       убыстряет ночной свой бег.
А ветер шумит       меж деревьев на двух берегах.
И светит луна       над одним сиротливым челном…
Но местность Цзяньдэ       не родная моя земля.
Вэйянских моих       вспоминаю старых друзей.
И я соберу       два потока пролитых слез
И вдаль отошлю       к ним на западный берег морской.

И тяжел и далек       путь за три горных края Ба[623]
По опасным тропам       где идти десять тысяч ли.
Средь неравных вершин       на проталине снежной в ночь
С одинокой свечой       из иной страны человек.
Отдвигается вдаль       кость от кости, от плоти плоть,
И на месте родных       верный спутник — мальчик-слуга.
Где же силы терпеть       эту в вечных скитаньях жизнь?
С наступлением дня       начинается новый год.

Путешествуя, гость       к переправе спешит скорей.
Невзирая на ночь,       я плыву через реку Сян.
В испареньях росы       слышу запах душистых трав,
И звучащий напев       угадал я — «лотосы рвут».
Перевозчик уже       правит к свету на берегу.
В лодке старый рыбак,       скрытый дымкой тумана, спит.
И на пристани все       лишь один задают вопрос —
Как проехать в Сюньян,       он в какой лежит стороне.

В тоскливом безмолвье       чего ожидать мне осталось?
И утро за утром       теперь понапрасну проходят…
Я если отправлюсь       искать благовонные травы,
Со мной, к сожаленью,       не будет любимого друга,
И в этой дороге       кто станет мне доброй опорой?
Ценители чувства       встречаются в мире так редко…
Я только и должен       хранить тишины нерушимость,—
Замкнуть за собою       ворота родимого сада!

Листья опали,        и гуси на юг пролетели.
Северный ветер       студён на осенней реке.
В крае родимом       крутые излучины Сяна.
В высях далеких       над Чу полоса облаков.
Слезы по дому       в чужой стороне иссякают.
Парус обратный       слежу у небесной черты.
Где переправа?        Кого бы спросить мне об этом?
Ровное море       безбрежно вечерней порой…

В Северный дом       больше бумаг не ношу.
К Южной горе       вновь я в лачугу пришел:
Я не умен, —        мной пренебрег государь;
Болен всегда, —        и поредели друзья.
Лет седина       к старости гонит меня.
Зелень весны       году приносит конец.
Полон я дум,        грусть не дает мне уснуть:
В соснах луна,        пусто ночное окно…

Я долину покинул       с утра еще до полудня,
А вернулся домой,       когда солнце уже померкло.
Обернувшись, гляжу       на ведущую вниз дорогу,
Только вижу на ней,       как бредут коровы и овцы.
На горе дровосеки       теряют во тьме друг друга.
Насекомые в травах       с вечерним холодом стихли.
Но убогую дверь       оставляю все же открытой:
На пороге стою,       чтобы встретить приход Бай-юня.

Меня весной       не утро пробудило:
Я отовсюду       слышу крики птиц.
Ночь напролет       шумели дождь и ветер.
Цветов опавших       сколько — посмотри!

Солнце к закату,       а сельский твой дом далек.
С горным приютом       не медля все же простись.
Помни, что надо       пораньше в путь выходить:
«Дети-малютки       домой Тао Цяня ждут».[624]

Направили лодку       на остров, укрытый туманом.
Уже вечереет, —       чужбиною гость опечален…
Просторы бескрайни —       и снизилось небо к деревьям.
А воды прозрачны —       и месяц приблизился к людям.

Нынешний путник       в Улин[625] — Пять Холмов — уедет.
Меч драгоценный       всю тысячу золотом стоит.
Руки разняли,       его я дарю на память —
Дней миновавших       одно неизменное чувство!

Еще незаметна осень в начале,
а ночи уже длинней.
Порывами ветер прохладный веет
и свежесть с собой несет.
И жаром пылавший зной отступает,
и в доме тишь и покой.
И листья осоки внизу у ступеней
от капель росы блестят.

Ты, поднимаясь,       к синей уходишь туче.
Я на дорогу       к синей горе вернулся.
Туче с горою,       видно, пора расстаться.
Залил слезами       платье свое отшельник.

Волна легла, река ровна —
нет ветра над водой.
Мы в легкой лодке по реке
с моим гребцом плывем.
Все время в нетерпенье я
смотрю на край небес:
«Которая из синих гор
вершина Юэчжун?»

На горной вершине в келье монаха
одежды его висят,
А перед окошком в полном безлюдье
летают птицы с озер.
Пока еще сумерки не сгустились,
тропинкою вниз иду.
В пути я внимаю шороху сосен,
любуюсь гор бирюзой.