Ли Юй - Двенадцать башен
БАШНЯ ВОЗВРАТИВШЕГОСЯ ЖУРАВЛЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Вернулся к жизни спокойной и тихой, дабы вскоре получить ученую степень; отверг нравы «ветротекучих», отказавшись от любовных утех
Течет, течет Небесная Река
И отделяет полосой-границей
Восточный брег, где пряха вечно ждет,
От западного[277], где пастух томится,
Он тучи рвет, она туман прядет,
И, друг на друга глядя вечерами,
Хотят они стать деревом одним,
Мечтают радостно сплестись ветвями.
Сороки выстроили длинный мост[278],
И повлекли повозку два дракона.
Вот ветер ветки кассии качнул —
Осенняя затрепетала крона.
Челнок свой ткацкий бросила она,
Достала яшмовые украшенья.
Мечтают оба, чтоб скорей настал
Миг встречи, миг любви и утешенья.
Нежны, прекрасны оба, как всегда,
Любовным чувством их душа согрета,
Но вслед за счастьем вновь приходит грусть:
Петух небесный кличет час рассвета.
И, к ширме прислонясь, скорбит она,
Слетают с уст слова ее печали:
«Продлись, счастливый миг!
Еще лучи c востока нам пока не заблистали.
Ах, как не хочется так скоро мне
На брег другой обратно возвращаться,
Грустит и мой любимый, верный друг, —
Тоскливо и ему со мной прощаться.
Ведь должен целый год теперь пройти,
Пока свиданье вновь нас ожидает!
Увы, разлука горестна, как смерть, —
В толпе чужих любимый исчезает.
Румянец с юных щек уходит без следа —
Не возвратится больше никогда!»
Эти строки, сочиненные в древней манере, принадлежат поэту, жившему в эпоху Юань. Он воспел юношу и девушку, связанных меж собой неразрывными узами, как Пастух и Ткачиха. На эту тему написано много стихов, но в них обычно рассказывается о разлуке и печали, а приведенные строки проникнуты радостью осознания истинного смысла жизни, что вполне соответствует содержанию истории, которую мы хотим нынче вам рассказать. Пусть же эти строки послужат своего рода зачином к главному повествованию.
Известно, что одно из самых тяжелых испытаний в жизни — разлука с близким человеком. Почему же мы упомянули о какой-то «радости», если в разлуке нет ничего приятного? В самом деле, ни разлука, ни расставание особой радости с собой не несут. Но попробуем глубже вникнуть в тайный смысл этих слов, представить себе муки, испытываемые людьми, которые не могут вовремя расстаться друг с другом. И тогда мы поймем, что жить на краю земли в одиночестве порой гораздо лучше, чем с кем-нибудь под одной крышей, а холодная постель часто приносит истинное счастье. Следует помнить, что грешник, попавший в восемнадцатый круг ада[279], неизменно испытывает зависть к тому, кто находится в предшествующем круге. Будда, живущий на Тридцать втором небе[280], мечтает попасть на Тридцать третье. Так уж повелось!
Не столь давно одному богатому человеку пришлось, покинув свой дом, отправиться в другие места. По пути он остановился в какой-то гостинице. Стояло удушливо-жаркое лето. В воздухе носились тучи комаров, их гудение напоминало отдаленные раскаты грома. Богач лежал под пологом, с тоской вслушивался в комариное пенье и невольно вспоминал, как дома девочка-служанка веером отгоняла прочь надоедливых насекомых. Ему даже показалось, что он уже не слышит этих отвратительных звуков... И взяла богача досада, стало ему обидно.
Рядом с богачом оказался бедняк, у которого не было не только полога над головой, но даже тонкого одеяла. Проснувшись посреди ночи от комариного укуса, он вскочил с постели и принялся скакать возле занавешенного ложа богача, стараясь отогнать прочь насекомых. Богачу стало его жаль. Однако, судя по виду, трудно было представить себе, что бедняк так уж сильно страдает. Наоборот, с его уст то и дело слетали возгласы радости, словно он в этот момент испытывал блаженство. Богач, понятно, очень этому удивился и спросил:
— Чему ты радуешься? Ведь какие терпишь мученья!
— Верно, поначалу я и в самом деле очень досадовал, но потом в голову пришла мысль, которая меня сильно обрадовала.
Богач поинтересовался, что за мысль.
— Я подумал об узниках, которые сейчас томятся в темнице. Сидят они в своих клетках, ни рукой, ни ногой не могут пошевельнуть. Комары их нещадно жалят — до самого мяса. А я? Чем я плохо живу? Я свободен, куда хочу — еду. Пусть тело мое терпит какие-то неудобства, зато душа блаженствует. Подумал я об этом и сразу же успокоился.
От этих слов богач даже вспотел. Он подумал, сколь неразумно здесь, на чужбине, лежа под пологом, вспоминать об удовольствиях домашней жизни.
Хорошо бы почаще так думать людям, которые испытывают временные невзгоды. Если неблагоприятные обстоятельства считать благоприятными, а жестокие муки — райским блаженством, если под желто-плодным древом хуанлянь[281] с упоением играть на цине и радоваться жизни в глухом проулке, никогда не состаришься, не поседеешь, горести и беды пройдут стороной.
Стих, который мы привели выше, как раз и говорит о том, что разлука куда лучше кончины. Но в последующем рассказе, который можно сравнить с «вольной» историей, я поведаю совсем о другом — о том, что смерть порой лучше разлуки. Это перекликается с фразой, которую мы находим в «Четверокнижии»: «Коль суждены несчастья, их не избежать».
Во времена династии Сун, в годы Чжэнхэ — Мирного Правления[282] — жил в Бяньцзине[283] некий Дуань Пу (еще его звали Дуань Юйчи) — отпрыск старинного рода. Еще в младенческом возрасте он отличался светлым умом, отчего его нередко называли отроком, отмеченным божественным даром. В девять лет он приобщился к наукам[284], то есть стал сюцаем и носил это звание десять лет, вплоть до той поры, когда ему исполнилось девятнадцать. Интересно, что за все это время он ни разу не сдавал экзамены на последующие ученые звания, чем немало удивлял всех, кто знал его близко. Когда его спрашивали об этом, он отвечал:
— Если смолоду преуспеть на ученой стезе, можно на всю жизнь остаться несчастным. Представьте себе человека малоопытного, неспособного преодолевать трудности, но получившего ученую степень. Он непременно станет упрямым и бестолковым, все будет делать плохо и грубо. Поэтому рано или поздно он совершит промах и опозорится перед двором, а то и перед всем светом. Но что еще хуже, он может загубить свою жизнь, погнавшись за почетом и славой. В общем, добром он не кончит! А потому лучше побыть несколько лет сюцаем и набраться знаний, чем торопиться сдать экзамены на звание цзиньши. Подобная задержка сторицей окупится. Вот отчего я постигаю науки спокойно, без излишней суетливости.
Заметим, что молодой человек проявлял выдержку не только в своей ученой карьере, но и в брачных делах, не задумываясь о том, что каждый новый год может принести ему наследника. Он говорил шутливо:
— Какой из меня отец? Я сам еще дитя!
Надобно вам знать, что отца и мать он потерял еще в детстве, а потому не мог до конца выполнить своего сыновнего долга. Забота, которой его окружали друзья, его весьма тяготила. Поэтому, наверное, он до сих пор так и не выбрал себе приемных родителей[285], хотя ему уже минуло двадцать. В общем, юноша привык жить свободно, в свое удовольствие, пользуясь каждой минутой радости и не вспоминая о злосчастном конце, который ждет человека. Прожил день, и прекрасно! К чему думать о будущем?
Среди его друзей по ученью был некий Юй Цзычан (его второе имя Тинъянь), человек несомненно талантливый и нравом весьма схожий с Дуанем. Юй еще прохладнее относился к ученой карьере, нисколько не думая о каких-то выгодах в будущем. «Лучше день быть сюцаем, чем год чиновником, — говорил он. — Гораздо приятней обметать метелочкой пыль с книг и возжигать благовония, чем погрязнуть в казенных бумагах или хлестать плетью провинившихся. Добиваться чиновной должности нелепо и бесполезно!» В одном лишь они не сходились. Юй в отличие от Дуаня относился к супружеству серьезно и со вниманием.
— В нашей жизни, — говаривал он, — самое высшее из всех чувств — любовь, разделенная на супружеском ложе. Об остальных можно и не вспоминать. Эту любовь порой черпаешь и в знаменитом ученье[286]. Она не похожа на обычную привязанность или привычку и потому незабываема. От множества правил и запретов наши чувства увяли, из них исчезла последняя капля жизни. Вот почему древние мудрецы, которые разверзли Небо и воздвигли полюса мудрости, указали людям путь достижения этой истины, опираясь на учение о нравственных законах, чтобы тем самым избавить их от косности и закисания. Если бы из Трех правил исключить то, которое касается взаимоотношения супругов, что проку было бы в двух других, касающихся взаимоотношения государя и вассала или отца с сыном? Если исключить это правило из Пяти моральных установлений[287], что стало бы с сыновней почтительностью, дружбой, верностью, добротой? Уверен, что супружеские чувства суть важнейшая часть пяти заповедей, а потому брачные дела следует свершать не только как можно лучше, но и как можно раньше.
