Абульхасан Рудаки - Ирано-таджикская поэзия

Как благодарность Вечному скажу,
Когда достойных слов не нахожу?

Чтоб восхвалить его, мой каждый волос
Хотел бы обрести и речь и голос.

Хвала дарящему, чьей волей я
Был вызван к жизни из небытия!

Но все слова людского восхваленья —
Его предвечной славы нрнииженье.

Он смертного нз глины сотворил
И разумом и сердцем одарил,

Смотри, как он вознес тебя высоко
С рождения до старости глубокой!

Рожденный чистым, чистоту храни!
Не завершай в грязи земные дни!

Кьтль вытирай с прекрасного зерцала,
Чтобы поверхность ржа не разъедала.

Ты был ничтожной каплею сперва
И возмужал по воле божества.

Велик твой труд, но ты не возвышайся,
На силу рук своих не полагайся.

Ведь это вечный, в мудрости своей,
Из праха создал кисть руки твоей.

Тогда твой труд казну твою умножит,
Когда тебе всевидящий поможет.

Не сделал ты ни шага одного
Без постоянной помощи его.

Младенец, в пустословье не повинный,
Питается посредством пуповины.

Рожденный, блага прежнего лишен,
Приникнет к груди материнской он;

Так на чужбине странника больного
Поят водой из города родного.

Ведь он в утробе матери взращен
И соком тела матери вспоен.

А грудь ему теперь — источник жизни,
Два родника в покинутой отчизне.

Они младенцу райская река,
Чье русло полно меда и млека.

Мать, как туба, сияющая светом,
Младенец — нежный плод на древе этом.
*
Сосуды-груди — в сердце глубоко;
Кровь сердца — материнское млеко.

Глянь, как дитя сосцы кусает жадно,—
Скажи: любовь младенца кровожадна.

И нужно сок алоэ применить,
Чтобы дитя от груди отлучить.

И так дитя, ночуя горечь сока,
Забудет сладость млечного истока.

О ищущий — младенец в сединах,
Забудь, вкушая горечь, о грехах!

Царевич некий с лошади упал
И шейный позвонок себе сломал.

Он повернуть был голову не в силах,
Такая боль была в костях и жилах.

Исчезла шея; в тулово она
Втянулась у него, как у слона.

Что делать, как помочь, — врачи не знали.
И вот врача из Греции сыскали.

Он вывих вправил, шею распрямил,
И вскоре стал больной здоров, как был.

Но о беде забыл царевич вскоре,
Забыл врача, что спас его от горя.

Просить о чем-то врач его хотел —
Царевич на него не поглядел.

Врач устыдился, голову склонил он,
И, уходя, такое говорил он:

«Ведь если бы ему я ис помог,
Он отвернуться б от меня не мог!»

И вот он шлет царевичу куренье,
Мол, это — всех недугов исцеленье.

То снадобье к владыке принесли
И, всыпавши в курильницу, зажгли.

Чиханье на царевича напало,
Болеть, как до леченья, шея стала.

Велел врача он грека привести,
Пошли искать — и не могли найти.

Запомни! Если ты добро забудешь —
В последний день ты воскрешен не будешь.

Семидесятилетний, чем ты жил?
Ты жизнь проспал и по ветру пустил?

Ты над мошной своей, как скряга, трясся.
Что ж, уходя, ничем ты не запасся?

В последний день, в день грозного Суда,
Таким, как ты, поистине беда

Отдавший все — придет обогащенный,
Ни с чем — стяжатель будет пристыженный.

Ведь чем базар богаче, тем больней
На сердце обездоленных людей.

Теперь, отдавший нить дирхемов, споря,
Ты ночь не спишь; тебе утрата — горе.

И вот полвека прожил ты почти,—
Оставшиеся дни добром сочти.

Когда б мертвец заговорил, наверно,
Он в горе бы вопил нелицемерно:

«Живой! Пока ты в силах говорить,
Не забывай предвечного хвалить!

Ведь мы не знали, тратя жизнь беспечно,
Что каждый миг подобен жизни вечной!»
*
В дни юности, не ведая беды,
Мы пировать с утра пришли в сады,

А под вечер, к смущению народа,
Шутя, возню затеяли у входа.

А невдали, в распахнутых дверях,
Сидел почтенный старец в сединах.

Шутили мы и весело смеялись,
Но губы старика не улыбались.

Сказал один из нас: «Нельзя весь век
Сидеть в печали, добрый человек!

Встряхнись! Забудь, что удручен годами,
Иди и раздели веселье с нами!»

Старик взглянул, губами пожевал,
И вот как он достойно отвечал:

«Когда весенний ветер повевает,
Он с молодой листвой в садах играет.

Шумит под ветром нива — зелена…
А пожелтев, ломается она.

Смотри, как свеж весенний лист сегодня
Над высохшей листвою прошлогодней.

Как пировать я с юными могу,
Когда я весь в сединах, как в снегу?

Я сам был соколом! Но старость — путы…
Слабею. Сочтены мои минуты.

Как уходящий, я смотрю на мир;
А вы впервой пришли на этот пир.

Тому, кто всем вам в прадеды годится,
Вином и флейтой не омолодиться.

Мой волос был как ворона крыло,
Теперь в моих кудрях белым-бело.

Павлин великолепен — кто перечит.
А как мне быть, коль я бескрылый кречет?

От всходов ваша нажить зелена,
А на току у старца — ни зерна.

Все листья у меня в саду опали,
Все розы в цветнике моем увяли.

Моя опора — посох. Больше нет
Опоры в жизни мне — на склоне лет.

Ланиты-розы стали желтым злаком…
И солнце ведь желтеет пред закатом.

Даны вам, юным, крепких две ноги,
А старец просит: «Встать мпе помоги!»

Молва простит юнцу страстей порывы,
Но мерзок людям старец похотливый.

Как вспомню я минувшие года,
Клянусь — мне впору плакать от стыда!

Лукман сказал: да лучше не родиться,
Чем долгий век прожить и оскверниться!

И лучше вовсе жизни не познать,
Чем жить — и дар бесценный растерять!

Коль юноша идет навстречу свету,
Старик идет к последнему ответу».

Два мужа меж собою враждовали,
Дай волю им — друг друга б разорвали.

Друг друга обходили стороной,
Да так, что стал им тесен круг земной.

И смерть на одного из них наслала
Свои войска: его твердыня пала.

Возликовал другой; решил потом
Гробницу вражью посетить тайком.

Вход в мавзолей замазан… Что печальней
Чем вид последний сей опочивальни…

Злорадно улыбаясь, подошел
Живой к могиле, надписи прочел.

Сказал: «Вот он — пятой судьбы раздавлен
Ну наконец я от него избавлен.

Я пережил его и рад вполне,
Умру — пускай не плачут обо мне.

И, наклонясь над дверцей гробовою,
Сорвал он доску дерзкою рукою.

Увидел череп в золотом венце,
Песок в орбитах глаз и на лице,

Увидел руки как в оковах плена
И тело под парчой — добычей тлена.

Гробницу, как владения свои,
Заполонив, кишели муравьи.

Стан, что могучим кипарисом мнился,
В трухлявую гнилушку превратился.

Распались кисти мощных рук его,
От прежнего не стало ничего.

И, к мертвому исполнясь состраданьем,
Живой — гробницу огласил рыданьем.

Раскаявшись, он мастера позвал
И на могильном камне начертал:

«Не радуйся Тому, что враг скончался,
И ты ведь не навечно жить остался».

Узнав об этом, живший близ мудрец
Молился: «О всевидящий творец!

Ты смилостивишься над грешным сим,
Коль даже враг его рыдал над ним!»

Мы все исчезнем — бренные созданья…
И злым сердцам не чуждо состраданье.

Будь милостив ко мне, Источник сил,
Увидя, что и враг меня простил!

Но горько знать, что свет зениц погаснет
И ночь могил вовеки не прояснет.

Я как-то землю кетменем копал
И тихий стон внезапно услыхал:

«Потише, друг, не рой с такою силой!
Здесь голова моя, лицо здесь было!»
*
Я, на ночлеге пробудившись рано,
Пошёл за бубенцами каравана.

В пустыне налетел самум, завыл,
Песком летящим солнце омрачил.

Там был старик, с ним дочка молодая,
Все время пыль со щек отца стирая,

Она сама измучилась вконец.
«О милая! — сказал старик отец.—

Ты погляди на эти тучи пыли,
Ты от нее укрыть меня не в силе!»

Когда уснем, навеки замолчав,
Как пыль, развеют бури наш состав.

Кто погоняет к темному обрыву,
Как вьючного верблюда, душу живу?

Коль смерть тебя с седла решила сбить,
Поводья не успеешь ухватить.