Омар Хайям - Рубаи
«Я еще не вполне проснулся от спячки материалистического невежества и еще дремал на заре пробуждения мудрости, когда услышал голос интуиции. Моя душа взывала из святилища внутреннего безмолвия: "Оставь безумные мирские взгляды! Лелей ростки истинной мудрости! Наполни чашу сознания пьянящей влагой божественной радости, пока твоя нынешняя жизнь не закончилась и череп не наполнился землей».
ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИЛОЖЕНИЕКогда человек еще не проснулся, но уже начинает ощущать духовное вдохновение, внутренний голос души побуждает его стряхнуть дрему, серьезнее относиться к мыслям о цели жизни и быть практичным: пока жизнь не подошла к концу, наполнить сознание истинным счастьем – божественной радостью.
Внутренний голос здравого смысла часто выводит человека из ментального оцепенения, побуждая собраться с силами и направить их на осуществление главной цели жизни. Однако человеческая природа такова, что, даже услышав этот голос, большинство людей год за годом продолжают влачить полусонное существование – пока не осознают, что жизнь подходит к концу.
Не оказавшись на пороге смерти, никто не хочет предпринимать решительных шагов для наполнения чаши своего сознания пьянящим вином духа, не решается пить этот эликсир, утоляющий жажду души, стремящейся к самому важному в жизни. День за днем следует с открытым сердцем пить обретенное вино сокрытого бочонка божественной радости.
Как тут не вспомнить Рабле с его оракулом Бутылки? Вообще же образные параллели напрашиваются сами собой нередко. Например, мотивы кругооборота материи в природе и бренности человеческого существования. Мысли такого рода вложены Шекспиром в уста Гамлета, рассуждающего на кладбище о том, что нет никаких помех «вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку пивной бочки? <...>
Истлевшим Цезарем от стужи
Заделывают дом снаружи.
Пред кем весь мир лежал в пыли,
Торчит затычкою в щели».
У Хайяма этот мотив превращения человека в глину для дальнейших странствий в вещном мире варьируется в нескольких рубаи, скажем, в таком:
Этот старый кувшин на столе бедняка
Был всесильным визирем в былые века.
Эта чаша, которую держит рука,—
Грудь умершей красавицы или щека...
А слова Лаэрта во время похорон Офелии: «Пусть из ее неоскверненной плоти / Взрастут фиалки!» Кажутся почти буквальным переводом строк Хайяма «Не раздави в лугах невинную фиалку, / Что родинкой была на девичьей щеке». Правда, чувствуется, что в некоторых стихотворениях у Хайяма речь идет не столько о круговороте материи, сколько о перевоплощении души, о новом рождении – в индийской традиции.
Интересно, что некоторые четверостишия Хайяма подобны пейзажным зарисовкам, а изредка можно столкнуться даже с босхоподобной живописью:
* * *Зри, око, пока не ослепло, могилы средь гулких ручьев,
Мир, щедро удобренный пеплом и полный греха до краев,
Правителей гордые клики, сокрытые в недрах земли,
И луноподобные лики в недремлющих ртах муравьев.
Собственно, вечные темы и мотивы вообще афористичны. «Ты говоришь, вино горчит? Ну что же, / В нем – истина. Она всегда горька» – что это как не in vino Veritas, кочующее от латинян вплоть до Блока и далее. Или «Мне известно, что мне ничего не известно...» – привет Сократу.
Обращения к виночерпию или к кравчему тоже идут из античной поэзии, посему хайямовское «Эй, кравчий! Принеси вина...» пополняет эту коллекцию образов. Но символизм такого определения порой гораздо шире: «Небесный Кравчий, Чьи уста окрасили рубин, / Лишь тех печалью не вскормил, кого не возлюбил». В другом случае он называет Творца «Предвечный Художник», а то и «кукловод». Строкам
Мы влюблены, восторженны, пьяны.
Молясь вину, не чувствуем вины.
Земные узы сброшены: отныне
Мы в дом Творца на пир приглашены.
созвучно тютчевское «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! / Его призвали всеблагие как собеседника на пир...». И, пожалуй, это один из тех случаев, когда символика вина у Хайяма наиболее прозрачна для высокой трактовки.
В произведениях современных авторов тоже достаточно перекличек. Например, выяснению отношений с Богом посвятил многие свои стихотворения Дмитрий Быков.
А у чешского писателя Богумила Грабала есть фраза: «Только когда мы совсем раздавлены, из нас выходит самое лучшее». На сей счет Хайяму известно следующее: «Покуда не истопчешь всех дорог, не выйдет ничего. / Покуда не омоешь кровью щек, не выйдет ничего...» или «Как нужна для жемчужины полная тьма, / Так страданья нужны для души и ума...».
И то, что на первый взгляд полностью противоположно несчастью, неподдельное восхищение ближайшим и доступным – чувствуют и Леонид Аронзон (у которого в этом стихотворении тоже есть соловей): «Мне все доступны наслажденья, / коль всё, что есть вокруг,– они...», и Омар Хайям:
Разорвался у розы подол на ветру.
Соловей наслаждался в саду поутру.
Наслаждайся и ты, ибо роза – мгновенна.
Шепчет юная роза: «Любуйся! Умру...»
Ценить мгновение, с разной, разумеется, динамичностью и прямотой образов, умеют оба. Аронзон, например, в открытии: «Что счастливее, чем садом быть в саду и утром – утром...»; в стихотворениях «Боже мой, как всё красиво!», «Красавица, богиня, ангел мой...» – и Хайям в строках: «Нежным женским лицом и зеленой травой / Буду я наслаждаться, покуда живой!».
Что есть поэзия Хайяма? Откровение? Завещание? Не исключено, что в «противоречиях» Хайяма, его протеистичности – своеобразная «полифония», призванная отразить как добро, так и зло, показать, что и сущее, и взгляд на него – множественны, неисчерпаемы. С другой стороны, парадоксальна редкостная свобода духа в этих построенных на контрасте четверостишиях – даже когда речь идет о зависимости от судьбы и Творца.
Возможно, что Путь Хайяма, его тайное учение еще предстоит интерпретировать посвященным:
Один с мольбой глядит на небосвод,
Другой от жизни требует щедрот.
Но час придет, и оба содрогнутся:
Путь истины не этот и не тот.
Но, думается, мыслящему – достаточно того, чем одаряет самое непосредственное впечатление от его насыщенных четверостиший.
Наталья Бельченко
Рубаи
Коль не знаешь, что будет с тобой через год,
Зря печалишься раньше прихода невзгод
Ты, вкусивший вина, обнимающий пери,
Утирающий страсти взыскующий пот.
Если Тот, Кто прелестницам дал красоту,
Утоленье – скорбящим, а праздным – тщету, —
Нам с тобою не выделит места под солнцем,
Не печалься: других Он низверг в черноту.
Вы, объятые шумным веселием круга,
Под звучанье барбата, воспойте друг друга.
И незло помяните беднягу Хайяма,
Что очнулся травинкой весеннего луга.
Не тверди, что идет за бедою беда.
Ты желанной награды не сыщешь тогда.
Знает каждый мудрец: все во власти Аллаха.
Слезы лить понапрасну не стоит труда.
Бедные жители кладбищ, их горевое родство
В прах превратилось летучий. Ветер развеял его.
Что за вино они пили, если до Судного дня
Спят, ни о чем не тревожась, спят, не боясь ничего?
Даже избранный муж, чья всесильна рука,
Кто о мире привык рассуждать свысока,
Пред делами Всевышнего жалок, потерян
И ничтожен, подобно крупице песка.
Смерть торгов не ведет и не кажет лица.
На нее ты бежишь, словно зверь на ловца.
Чрево рыхлой земли – вот обитель покоя.
Пей вино. Этой сказке не видно конца.
Избороздив морщинами чело,
Сомненье не сулит нам ничего.
И лишь вином наполненная чаша
Весельем освещает торжеcтво.
* * *
Смерть не страшит, поскольку там, где окажусь потом,
Найду я пышность цветника и постоянный дом.
Коль тело бренное Творец мне дал взаймы, на время, —
То и расстанусь с ним легко, не пожалев о том.
Ты видел гибель царств и смерть царей.
Но рока меч коварней и острей.
Коль в рот тебе судьба халву положит,
Остерегись: крупицы яда в ней.
Зря ты метался меж злом и добром,
В первом тонул, выплывал во втором.
Ради тебя измениться не может
То, что начертано Божьим пером.
У меня – ни двора ни кола во дворе.
Вся наличность моя – голова в серебре.
Пьянь. Бродяга. Болтун. А поскольку в сединах —
Борода, то и черт, как известно, – в ребре.
Я видел сон: один мудрец мне произнес: «Пока
Ты спишь, дряхлеют лепестки пурпурного цветка.
Стряхни дремоту дней своих, что смерти равносильна.
Встань, ибо скоро ты уснешь на долгие века».
Там, в загробном краю, хорошо или худо —
Не расскажет никто, не надейся на чудо.
Для чего ты зарыл столько золота в землю,
Если знал, что за ним не вернешься оттуда?
И сгорбленный старик, чья борода седа,
И розовый юнец – все сгинут без следа.
Ты думал, этот мир вручен тебе навеки?
О нет, всего на миг ты заглянул сюда.
Бестолково состариться нам суждено.
Время нас истолчет, словно в ступе – зерно.
Для чего мы посеяли столько желаний,
Если нам урожая собрать не дано?
«Кто блажен?» – я спросил одного мудреца.
Он ответил: «Как слепы людские сердца!
Счастлив тот, кто в объятьях своей луноликой
Ночь проводит, которой не видно конца».
Я спешил в погребок. Осветила луна
Захмелевшего старца с кувшином вина.
Я спросил: «Почему не стыдишься Аллаха?»
Он ответил: «Бог милостив, пей же – до дна!»
Тот блажен, кто избрал не ярмо, а свободу,
Кто молился закату, а также – восходу,
Кто – все ниже склоняя кувшин обливной —
Пил вино бытия, а не пресную воду.
Я откроюсь тебе: цель творения – мы.
Ненасытного разума зрение – мы.
Этот круг мироздания перстню подобен.
Лучший камень в его инкрустации – мы.
Мы – веселья источник и пожар мятежа.
Справедливости корень и коварство ножа.
Совершенство и низость, очищенье и грязь.
Мы – и чаша Джамшида, мы – и зеркала ржа.
Употребляй вовсю румяна, притиранья.
Но старость победить – напрасные старанья.
Сто раз произнеси, что ты – источник жизни,
Но век измерен твой, как сказано в Коране.
Смешна твоя радость, а также – обида.
Ты легче пылинки из праха Джамшида,
Мгновенья короче, бесплотней надежды,
Что бледным огнем сновиденья прошита.
Помнишь малую каплю, что стала волной,
Горстку праха, что с глиной смешалась земной?
Что приход и уход твой для мира? – Вот муха:
Прожужжала и стала сплошной тишиной.
Тот, Чью тайну скрывают лазурные дали,
Безразличен к победе моей и к печали.
Пусть я пьян от грехов, но трезвею от веры,
Что в конце Он утешит меня, как в начале.
* * *
Каплей жидкости были мы, вложенной в чресла,
Что в огне обоюдных желаний воскресла.
Завтра ветры развеют наш прах, но сегодня
Веселись: то, что в чаше, хмельно, а не пресно.
Сам с собою сражаюсь – я жалок и слаб.
Пью вино и не каюсь – я жалок и слаб.
Отпусти мне, Всевышний, грехи, ибо знаешь:
Потому и грешу я, что жалок и слаб.
Допьем кувшин вина – в нем жизненная сила, —
Покуда нас двоих тоска не сокрушила.
Потом Гончар судеб наш прах смешает с глиной
И вылепит кувшин, а может, – два кувшина.
Все тайна: море бытия и жемчуг смысла в нем.
Ее постигнуть ты и я пытались день за днем.
И всяк болтал, увы, лишь то, что выгоду сулило.
Но дна никто не озарил спасительным огнем.
Я в злобный рок не верю, коль мне Творцом дано
Из рук прекрасной пери волшебное вино.
Грози мне адом, дыбой, вини во всех грехах,
Но меж Луной и Рыбой напьюсь я все равно!
Греша, не могу не испытывать страха.
Но я уповаю на милость Аллаха.
Пригрей, Всемогущий, Хайяма, который
Был пьяным гулякой, стал горсточкой праха.
Ты, Аллах, замесил мою глину. – Как быть?
Плоть слепил и согнул мою спину – Как быть?
Ты, Всевышний, деянья благие и злые
Начертал на челе моем бренном. – Как быть?
Я вчера заходил к одному гончару.
И сказал ему: «Помни: мы – пыль на ветру.
Пыль осядет на землю, смешается с глиной,
Чтоб воскреснуть кувшином на пьяном пиру».
* * *
Пол пестрит черепками изысканной чаши,
Чей узор – ожерелья жемчужного краше.
Что, невежда, хрустит у тебя под ногой?
Присмотрись к черепкам: это головы наши.
Тысячи Махмудов и Айязов
Поглотил бездонным синим глазом
Небосвод. Никто не возвратился,
Не утешил нас своим рассказом.
Что толку от прихода моего?
Бесстрастен небосвод над головой.
Уйду – его сиянье не померкнет.
Зачем я здесь? И там я для чего?
Я солнце цветком не могу заслонить,
Не вижу судьбы золоченую нить.
Ум вынул из моря жемчужину мысли,
Но страх помешал мне ее просверлить.
Мудрец, не проболтайся в пьяном споре,
Иль тайна сердца сплетней станет вскоре.
Запомни: перл, мерцающий в ракушке,
Был каплей тайны, скрытой в сердце моря.
Ты, чьи очи так алчно и хищно горят,
День за днем умножающий рыночный ряд,
Посмотри, что проделало время с другими,
Даже с теми, что лучше тебя во сто крат.
Останется зерно надежды на лугу
Твой сад перед тобой останется в долгу
Трать все – от ячменя до золотой монеты —
С друзьями, а не то достанутся врагу
Тайну мира я вам не открою, увы,
Ибо стану мишенью для грязной молвы.
У премудрых мужей не в чести благородство.
Проболтаюсь – и мне не сносить головы.
Мечтаешь быть потомками воспетым?
Трепещешь, словно лист, пред жадным светом?
Уж лучше быть гулякой, чем святошей.
И лучше быть пропойцей, чем аскетом.
Не отвергая молодого, а также старого вина,
Мы белый свет продать готовы лишь за ячменных два зерна.
Тебя тревожит, где я буду, когда покину мир земной?
Отстань. Мне жаль тебя, зануду. Вот чаша. И она полна.
От вина мы теплеем. Веселия глас
Заглушает обиды, живущие в нас.
Если б выпил Иблис хоть глоток из кувшина,
Поклонился б Адаму две тысячи раз.
Скупец, не причитай, что плохи времена.
Все, что имеешь, – трать. Запомни: жизнь одна.
Сколь злата ни награбь, а в мир иной отсюда
Не унесешь, увы, и горсточки зерна.
Небесный Кравчий, Чьи уста окрасили рубин,
Лишь тех печалью не вскормил, кого не возлюбил.
И только тот, кого не смыл поток Его печали,
В ковчеге Нуха, как в гробу, живет, боясь глубин.
Есть ли польза от жизни, что прожили мы,
Погружаясь во тьму, выплывая из тьмы?
Время выжгло глаза у великих пророков,
Превратило их в пепел, но где же дымы?
Оплеванный всеми, свой путь продолжаю с трудом,
Сквозь хляби и сели недоброю силой ведом.
Рванулась из тела душа. Я спросил: «Ты уходишь?» —
«А что же мне делать, – вздохнула, – коль рушится дом?»
Наполни чашу соком лоз, пока
Рассвет над кровлей теплится слегка.
Ты говоришь, вино горчит? Ну что же,
В нем – истина. Она всегда горька…
Ты – богат и пресыщен, я – беден и наг.
Но зачем суетимся мы в поисках благ?
Оба в прах обратимся, а он, как известно,
На гробницы пойдет для других бедолаг.
Всемогущий, Ты добр и не жаждешь расплаты.
Но зачем из Эдема изгнал бунтаря Ты?
Если милость Твоя для невинных, Господь, —
У кого же прощенья искать виноватым?
Друг, пока мы здоровы и духом тверды,
Будем пить, заедая горбушкой беды.
Ибо вскоре небесная чаша, вращаясь,
Нашу жажду не скрасит и каплей воды.
Вино – рубин. Кувшин – рудник. А тело – пиала.
Мерцает в ней твоей души подсвеченная мгла.
Хрусталь, искрящийся вином, воистину подобен
Слезам, в которых кровь лозы багровый луч зажгла.
За все готов платить сполна, под языком нектар катая.
Я за один глоток вина отдам сокровища Китая.
И сто религий – за хрусталь хмельного кубка в час рассветный.
Все так. Но есть еще печаль, что нас уносит, не считая.
Всевышний, говорят, и сам не рад,
Что раздавал изъяны всем подряд.
Теперь Он разбивает нас о камни.
Ущербны мы. Но кто же виноват?
Сегодня ты богат, а завтра нищ.
Твой прах развеют ветры пепелищ,
Смешают с глиной, и она однажды
Пойдет на стены будущих жилищ.
О кумир драгоценный, продолжим игру.
Кровь пурпурной лозы я в кувшин соберу.
Выпьем вместе, покуда мы глиной не стали,
А из глины – кувшином на бойком пиру.
Прекрасен капель жар на черенке листа.
Возлюбленной твоей прекрасна чистота.
Что о вчерашнем дне ни вспомнишь, все некстати.
Будь счастлив тем, что есть, а прочее – тщета.
Даже если мой стан – кипарис, а щека
Ярче розы, нежнее ее лепестка, —
Не пойму, для чего, о Предвечный Художник,
Ты включил нас в узор Своего цветника?
В тех песчинках, что ветер сдувает с горы, —
Прах красавиц: подруги, невесты, сестры.
Пыль со смуглой щеки вытирай осторожно —
Юной девой была она с ликом Зухры.
Слабеют корни. Осыпается листва.
Гранаты щек моих покрыла синева.
Я – старый дом: прогнили крыша и опоры.
Свет не погас еще, но теплится едва.
Бог – кукловод, а куклы – ты и я.
Что боль Ему твоя или моя?
Даст поиграть над пестрою завесой
И сложит нас в сундук небытия.
Почто в преданиях сплелись и с незапамятных времен
Волнуют смертных кипарис и нежной лилии бутон?
Ведь лилия всегда молчит, десятком языков владея.
А стоязыкий кипарис ввысь неподвижно устремлен.
В стрекозьем пенье луга, где синь и тишина,
Он возлежит с подругой, что нежности полна.
И пьет рубин из чаши под куполом лазурным,
Пока не опьянеет от сладкого вина.
Под небесами счастья нет, и мир устроен так:
Один рождается на свет, другой летит во мрак.
Когда бы ведал человек о всех земных печалях,
Не торопился б он сюда, коль сам себе не враг.
К чаше, полной соблазна в луче золотом,
Сотни раз припадал я взыскующим ртом.
А Творец создает драгоценную чашу
И о землю ее разбивает потом.
Искусен тот гончар, что чашами голов
Земной украсил мир, трудясь без лишних слов:
На скатерть бытия вверх дном поставил Чашу
И горечью ее наполнил до краев.
Поскольку жизнь твоя висит на волоске,
Остерегайся дни растрачивать в тоске.
Иначе ты найдешь не переливы перлов,
А серую пыльцу в разжатом кулаке.
* * *
Из чаши неба пьют уста твои
Напиток зла, глупец, а не любви.
Смотри: бутыль и кубок в поцелуе
Опять слились, но губы их – в крови.
О камень ты разбил кувшин с вином, Господь.
Врата услад закрыл для уст моих, Господь.
Ты землю окропил лозы живою кровью.
Будь проклят я, но Ты, наверно, пьян, Господь?
Ты, гонимый човганом рока, словно мяч, по горбам времен,
Не спеши вопрошать до срока и оплакивать свой урон.
Ибо Тот, Кто тебя направил и заставил тебя бежать,
Он-то знает, зачем. Он знает. Только Он это знает. Он.
Если мудрому знанье о мире дано, —
Радость, горе, печаль он приемлет равно.
Будь, чем хочешь: вином, утоляющим жажду,
Или жаждой, что в нас порождает оно.
И мудрому – увы – конца не миновать.
Чтоб роком правил я – такому не бывать.
Похороню мечты. Пожрет их червь могильный
Иль воющий шакал, – мне, право, наплевать.
Говорят: «Ни вина, ни подруги не тронь,
Или вскоре пожрет тебя адский огонь».
Чепуха. Если ад – для влюбленных и пьяных, —
Рай назавтра окажется пуст, как ладонь!
Я отвергнут любимой. Сказала она:
«На другую гляди, а меж нами – стена».
Как могу я глядеть на другую, о пери?!
Если взор застилает мне слез пелена?
Утро. Чаша. Лепешка, а к ней – виноград.
Нам не стоит глядеть ни вперед, ни назад.
Все, что было, – ушло, а грядущее – скрыто.
Вот – сегодняшний рай твой. И вот он – твой ад.
Перенеся лишенья, ты станешь вольной птицей.
А капля станет перлом в жемчужнице-темнице.
Раздашь свое богатство – оно к тебе вернется.
Коль чаша опустеет – тебе дадут напиться.
Что мне миру сказать, если, умники, вы
Не узрели рисунка Господней канвы.
Потянули за кончик сверкающей нити —
И узор в тот же миг распустился, увы!
Как только я кувшин опустошил на треть,
Он выскользнул из рук на каменную твердь.
Всевышний, для кого Ты создаешь кувшины
И разбиваешь их из-за кого, ответь?
Всю жизнь аскетом быть, лелея образ рая?
Ну нет! – уж лучше пить. Я чашу выбираю.
Коль пьяниц прямо в ад погонят, как баранов,
То кто ж увидит рай из тех, кого я знаю?
Чем к смерти суетно спешить,
Уж лучше с гурией грешить.
Пока я был, и есть, и буду,
Я пил, я пью, я буду пить!
Гонимый роком по холмам кручин,
Не различает истинных причин
Тех бед, что небосвод ему пророчит
Затем, чтоб он их завтра получил.
Ты плачешь, что роком по жизни гоним,
Что слабому духу не справиться с ним.
Не лучше ли воле Творца подчиниться?
Будь счастлив хотя бы мгновеньем одним.
Если будет в объятьях владелица розовых уст,
В чаше – Хидра вода, и кувшин не окажется пуст,
Музыкантом – Зухра, а Иса собеседником станет, —
Вновь душа расцветет, как весною – гранатовый куст.
Жаркий лал в синеве небосклона – любовь.
Бирюзой напоенная крона – любовь.
И не стон соловья над поляной зеленой,
А когда умираешь без стона – любовь.
Тот, чей разум, словно факел, потревожил темноту,
Ни единого мгновенья не потратил на тщету:
Или к милости Господней обратил свои молитвы,
Или выбрал созерцанье и вино поднес ко рту.
Ту, что тело мое воспалила и дух,
Иссушили наветы коварных подруг.
У кого мне искать исцеленья от хвори,
Если лекаря тоже терзает недуг?
Счастлив тот, кто в плену у своей дорогой,
Даже если он – пыль у нее под ногой.
Из возлюбленных рук я приму и отраву.
Не возьму и лекарства из дланей другой.
Без причины о нуждах чужих не радей.
Стерегись приближать незнакомых людей.
Тот, кто нынче за чашей тебя восхваляет,
Завтра в пропасть столкнет, как последний злодей.
«Рай, – мне твердили, – высшая награда.
Там – прелесть гурий, сладость винограда».
Но что мне рай, когда я и сейчас
Владею всем, не выходя из сада!
Кто в мире не грешил, скажи?
И кто не жил во лжи, скажи?
Я зло свершил, Ты злом воздал мне:
Кто здесь хорош, кто плох, скажи?
Мир, мне не сбросить ни на миг
Судьбы мучительных вериг.
Всю жизнь ходить мне в подмастерьях
У лучших мастеров твоих.
Над глупостью смеешься? Но пока
Бессилен разум: он доит быка.
Сам притворись глупцом: сегодня ум твой
Не стоит и головки чеснока.
Та, что сердце мое увела без труда,
Вновь надеждой меня одарила, когда
Жаркий бросила взор, словно камешек в чашу:
Он остыл, но зато закипела вода.
Взахлеб вино любви (все прочее – вода)
Я пью с огнем в крови, не ведая стыда.
Так жадно, долго пью, что спрашивает встречный:
«Откуда, жбан вина, бредешь ты и куда?»
Мы пили вино, наслаждались, любили.
Нас весны ласкали, а зимы губили.
Ступай осторожно меж нежных соцветий —
Зрачками красавиц вчера они были.
Муки старят красавиц. Избавь от беды
Ту, чьи веки прозрачны, а губы тверды.
Будь с любимой нежней: красота ускользает,
На лице оставляя страданий следы.
Мы влюблены, восторженны, пьяны.
Молясь вину, не чувствуем вины.
Земные узы сброшены: отныне
Мы в дом Творца на пир приглашены.
Мне говорят: «Не пей. Ты попадешь в капкан.
Тебе гореть в огне, гуляка и смутьян».
О, не сулите мне ни ада и ни рая:
Блаженней двух миров тот миг, когда я пьян!
Мне облако, цвета густой синевы,
Шепнуло: «Любуешься глянцем травы?
Дождешься, что некто пленится фиалкой,
Проросшей из глупой твоей головы!»
Изысканный тюльпан на синем ветерке
Вскормила кровь царя, угасшего в тоске.
Не раздави в лугах невинную фиалку,
Что родинкой была на девичьей щеке.
Щека тюльпана мокнет в синеве.
Наполни кубок, лежа на траве.
Когда-нибудь и ты тюльпаном станешь.
Пей, смысла не ищи в людской молве.
Книга юности нами прочитана. Жаль.
Облетели страницы, как горький миндаль.
Тишина еле слышно шуршит под ногами,
И печалью сквозит помутневшая даль.
Пусть я погряз в грехах, зато, по крайней мере,
Не мучаюсь, как те, что потрафляют вере
В кумирнях. Мне нужны в тяжелый час похмелья
Не церковь, не мечеть, а лишь вино и пери.
Нам – вино и любовь, вам – кумирня и храм.
Нам – глумленье в аду, вам – в раю фимиам.
Судьбы смертных Творец начертал на скрижалях.
Разве мы виноваты, что верим словам?
Встань, юнец, чтоб увидеть рассвет за окном,
Тонкий кубок наполнить пурпурным вином.
Краткий миг, что для радости нам предназначен,
Отыскать не сумеешь ты в мире ином.
Век прожит? Не грусти о нем.
Давай рукой на все махнем,
Вдвоем прильнем устами к чаше
И насладимся этим днем.
Подруга, ты зря притворяешься злой.
Потешь свое сердце моей похвалой.
Танцуй, веселись, ибо завтра, быть может,
Я стану кувшином, а ты – пиалой.
Один к фиалке попадает в плен,
Другой – к тюльпану, в жажде перемен.
А мне милей – бутон стыдливой розы,
Что подбирает платье до колен.
Мудрец, омывающий ноги в речушке, чья влага светла,
Увидел, как пыль на дороге вздымает погонщик осла.
И старец изрек: «Осторожней! – А вдруг эта желтая пыль
Была головой Кей-Кубада и глазом Парвиза была?»
Травинку в тени молодого граната
Сорвать не осмелюсь: возможно, когда-то
Была она локоном дивной смуглянки,
Что сном беспробудным отныне объята.
Мир – вымысел, что множит миражи.
А я, глупец, поверил этой лжи.
Эй, кравчий! Я прикончил жбан, но, может,
И он – лишь пьяный вымысел, скажи?
Караван этой жизни почти миновал.
Много лет я чужим доверялся словам.
А теперь доверяюсь кувшину, в котором
Только то, что мне кравчий, смеясь, наливал.
Зри, око, пока не ослепло, могилы средь гулких ручьев,
Мир, щедро удобренный пеплом и полный греха до краев,
Правителей гордые клики, сокрытые в недрах земли,
И луноподобные лики в недремлющих ртах муравьев.
Эй, гончар! Ты работаешь в поте лица:
Глину месишь, и топчешь, и бьешь без конца.
Если слеп твой рассудок, прислушайся к сердцу:
Ты, возможно, глумишься над прахом отца.
Откуда ты пришел, куда уйдешь, —
Не спрашивай: ответом будет ложь.
В том круге, без конца и без начала,
Ни щели, ни просвета не найдешь.
Лик твой чаши Джамшида прекраснее, кравчий!
Смерть из рук твоих лучше бессмертия, кравчий!
Прах ступней твоих станет очей моих светом.
Ярче тысячи солнц засверкает он, кравчий!
Виночерпий, я с горечью мира знаком.
Дай мне сладость почувствовать под языком.
Погляди: скоро дно обнажится в кувшине.
Жизнь моя уменьшается с каждым глотком.
Что синий небосвод? – На теле поясок.
Джейхун – твоя слеза, ушедшая в песок.
Ад – место, где тебя обдаст жестоким жаром.
А рай – привал, где ты передохнешь часок.
Тайн вечности, мой друг, нам не постичь никак.
Неясен каждый звук, расплывчат каждый знак.
Жизнь – света пелена меж прошлым и грядущим.
Рассеется она – и мы уйдем во мрак.
Мне тоска воздержания не по нутру.
Если впрямь я воскресну таким, как умру, —
Не расстанусь до ночи с подругой и с чашей,
Чтоб и с той, и с другою воспрять поутру.
Качнется свод небесно-голубой
И облаком накроет нас с тобой.
Пей, веселись, ласкай траву ладонью.
Мы станем прахом, чтоб взойти травой.
Нет на свете того, кто б подмял небосвод,
Кто бы пищей земною насытил живот.
Зря кичишься, что вышел из бед невредимым:
Будешь недругом съеден и ты в свой черед.
Все, что тебя неволит и гнетет,
Не сваливай на бедный небосвод.
Он – раб, и то свершает, что Всевышний
Ему велит, а не наоборот.
Творец, создавший бытия изнанку и лицо, смирил
Прыть недруга, с которым я вчера, как с другом, говорил.
Черпак из тыквы – мне твердят – быть мусульманином не может.
Но как ты назовешь того, кто эту тыкву сотворил?
* * *
На землю в ярости пролей кровь тех, чья совесть коротка;
Кровь нечестивцев и вралей, что греют жирные бока;
И лицемеров, чьи слова пусты, раскаянье фальшиво.
Но крови девственной лозы не проливай и полглотка.
Как дождевые облака,
Пройдут и радость и тоска.
Пока ты медлил, жизнь кувшин твой
Опустошила в три глотка.
Я к вину не рискну прикоснуться в шабан.
И в раджаб я себе послабленья не дам.
Ибо месяцы эти во власти Аллаха.
Но уж как я потешу себя в рамадан!
Мне не набрать мгновений, когда я трезв бывал.
Ночь предопределений я спьяну прозевал:
Припав губами к чаше, держа кувшин за горло,
Прижавшись грудью к жбану, я храпака давал.
Доколе будешь низости людской прислуживать, ничтожный человек,
И, прилипая к пище день-деньской, как муха, коротать недолгий век?
Уж лучше, не имея ничего, голодным быть, чем должником извечным.
И лучше кровью сердца своего питаться, чем жевать чужой чурек.
Хочешь цели достичь – не надейся на помощь людей.
На чужое не зарься, своим равнодушно владей.
Тот, кто прошлым живет или будущим, равен безумцу,
Что из суетных рук выпускает сегодняшний день.
Одна рука на чаше, другая – на Коране.
То воспеваем небо, то подвергаем брани.
Под этим бирюзовым величественным сводом
Уже мы не гяуры, еще не мусульмане.
О свет очей моих, проснись! – Глотнем вина сперва.
Под звуки лютни повторим прекрасные слова.
А после коврик для молитв на пиалу сменяем,
И безразлично станет нам, что принесет молва.
Я приму и шипы, если роз не достанется мне.
Свет с небес не сойдет – я готов размышлять при огне.
Коль Всевышнего я не найду ни в мечети, ни в церкви, —
Веры в сердце моем мне достаточно будет вполне.
Легче в грязных трущобах Аллаха найти,
А в мечети к нему перекрыты пути.
Он – начало всего и конец. Он всесилен:
Покарать меня может, а может спасти.
То сижу в погребке, то ищу мудреца.
Сердце жалко трепещет, как тельце птенца.
Стыдно мне, что я грешник и что – мусульманин.
Есть ли храм, где могу я услышать Творца?
Люби красавиц, пей вино, коль в этом знаешь толк.
Не хочешь – пеплом посыпай небес полночных шелк.
Не трать себя на пустяки и мелкие попреки:
Никто из канувших во тьму обратно не пришел.
Продам венец царя, корону и чалму
За флейты нежный звук, ныряющий во тьму.
А ханжеских святош молитвенные четки
За пиалу вина продам я хоть кому.
Ни тот, кто мудростью своей смысл просверлил, как мастер – перл,
Ни тот, кто о Владыке дней судил, над книгами корпел, —
Не объяснили бытия. Поговорили и уснули.
За тайн мерцающую нить никто схватиться не успел.
О Небесный Ваятель! Ты создал объем
Звездной чаши. Под ней мы, как мухи, снуем.
Согласись: мне орлом не взлететь в поднебесье,
Коль Ты мухой отлил меня в тигле Своем.
Отяжелело тело, краски сошли с лица.
Сердце мое истлело, словно у мертвеца.
Кравчий, я пью и каюсь, каюсь и снова пью.
Как ни крути, останусь грешником до конца.
Ум рассудку сказал: «Разобраться пора,
Пить грешно или нет». И тогда из шатра,
Из двора, из дворца прозвучало: «Помилуй,
Как не пить, коль Всевышний изрек: “Майсара”?»
И стервятник над костью мне ближе, чем тот,
Кто от подлых людей поощрения ждет.
Лучше корку ячменную грызть до кончины,
Чем подачками пачкать искусанный рот.
Коль ветка вечности взросла из корня радости, мой брат,
Коль эта жизнь тебе тесна, как старый шелковый халат, —
Не полагайся на шатер, что телом временным зовется.
Смотри: секут его ветра и колья хлипкие трещат.
Повеяло дождем издалека.
Тень облака смывает пыль с цветка.
«Пей!» – соловей лепечет желтой розе
И склевывает каплю с лепестка.
Коль чистый Дух, не оскверненный прахом,
Влетит в мое окно рассветным птахом,
Мы выпьем с ним вина, и скажет он:
«Да будет день благословлен Аллахом!»
Будь я Творцом, властителем высот,
Испепелил бы старый небосвод.
И натянул бы новый, под которым
Не жалит зависть, злоба не снует.
Если к вечеру ногу баранью достану,
Хлеб и кубок вина, что равняется ману,
И смогу я подругу в трущобы завлечь, —
Вознесусь, как не снилось иному султану.
Я чашей в один ман убью печаль слезы,
Двумя – обогащу веселия азы.
Трехкратный дам развод и разуму, и вере,
А, разведясь, женюсь на дочери лозы.
Я – раб вина. Я дивным песням рад.
Улыбка пери мой ласкает взгляд.
Таким меня Ты вылепил, Всевышний.
Но почему ж тогда бросаешь в ад?
Дай мне деву и чашу на самом краю
Луга жизни моей. Уходя, не пролью
Ни вина, ни слезы. Что бы там ни болтали,
Быть мне псом шелудивым, коль я не в раю!
Если путь твой Всевышним начертан давно,
Ты получишь лишь то, что тебе суждено.
Не мечтай о несбыточном. О невозможном
Не моли. Не завись от того, что дано.
Накинет солнце свой аркан на тишину дворов,
И бросит шарик в чашу дня великий Кай-Хосров.
Протри глаза, налей вина, как только крик любовный
К тебе вернется эхом «Пей!», прошив небесный кров.
Очнись, Хайям, беда невелика,
Не майся из-за лишнего глотка.
Не будь греха – зачем тогда прощенье?
А коль простят, о чем твоя тоска?
Творца расспроси, ибо сам я не знаю,
Направлюсь я в ад или в рай, умирая.
Уж лучше в наличных барбат и вино
Возьму, чем в рассрочку – окраины рая.
Я шел дорогой в ад, мостил дорогу к раю.
Я много лет подряд все двери отворяю,
Что в чуждые миры ведут, светясь во мраке.
Но знаю только то, что ничего не знаю.
Покуда не истопчешь всех дорог, не выйдет ничего.
Покуда не омоешь кровью щек, не выйдет ничего.
Покуда, как влюбленный, о себе не позабудешь ты,
Напрасно не взывай к своей судьбе – не выйдет ничего.
Когда вплетутся розы в сумрак серый,
Вели, чтоб нас вином поили в меру.
А россказни о гуриях, о рае
И аде не спеши принять на веру.
Видать, в моем роду случился сбой,
Коль пьянство мне назначено судьбой.
Эй, кравчий! Принеси вина: возможно,
Я перестану быть самим собой.
Для чего суетиться, бороться за власть,
Если вечность разинула алчную пасть.
Что тебе предначертано, то и получишь.
Без Творца даже яблоку вниз не упасть.
Чтобы тело прикрыть, не нужна мне парча.
Для кувшина с вином мне не жалко плеча
