Сэй-Сёнагон - Записки у изголовья (Полный вариант)
В это время вдруг явился какой-то секретарь министерства церемониала с посланием от императора к императрице. Дайнагон Корэтика принял письмо и подал своему отцу. Развернув его, канцлер сказал:
– До чего приятное послание! Прочесть, что ли, если будет дозволено?
Но, взглянув на дочь, добавил:
– О, какой гневный вид! Словно я совершаю святотатство! – и отдал письмо.
Государыня взяла его, но не торопилась развернуть. Как спокойно и уверенно она держалась!
Одна из фрейлин вынесла откуда-то из глубины покоев подушку, чтобы усадить на нее императорского посла, а три-четыре других остались сидеть возле церемониального занавеса, поставленного перед императрицей.
– Пойду распоряжусь, чтобы послу выдали награду, – сказал канцлер.
После того как он ушел, императрица принялась читать послание. Потом она написала ответ на тонкой бумаге, алой, как лепесток сливы, под цвет ее наряду.
"Но увы! – подумала я с сожалением. – Никто не сможет даже отдаленно представить себе, до чего хороша была императрица, кроме тех, кто, как я, видел ее в этот миг своими глазами".
Пояснив, что сегодня особый день, канцлер пожаловал в награду посланному женский церемониальный наряд вместе с длинной одеждой цвета алой сливы.
Была подана закуска, и гостю поднесли чарочку, но он сказал дайнагону Корэтика:
– Сегодня у меня очень важные дела. Господин мой, прошу меня извинить, – и с этими словами покинул нас.
Юные принцессы, дочери канцлера, изящно набеленные, не уступали никому красотой своих нарядов.
Госпожа Третья (*367), Микусигэдоно, была ростом повыше госпожи Второй и выглядела настолько взрослой, что хотелось титуловать ее "сударыня".
Прибыла и ее светлость, супруга канцлера, но сейчас же скрылась позади церемониального занавеса, к большому сожалению новых фрейлин, еще не имевших случая увидеть ее.
Придворные дамы собрались тесным кругом, чтобы обсудить, какой наряд и какой веер лучше всего идут к сегодняшней церемонии. Каждая надеялась затмить всех остальных.
Вдруг одна заявила:
– А зачем я буду голову ломать? Надену первое, что под руку попадется.
– Ну, она опять за свое! – с досадой воскликнули другие дамы.
Вечером многие фрейлины отправились к себе домой, чтобы приготовиться к торжеству, и государыня не стала их удерживать.
Супруга канцлера навещала императрицу каждый день и даже иногда ночью. Юные принцессы – сестры государыни – тоже часто наведывались к ней, и в ее покоях все время царило приятное оживление. Из дворца императора ежедневно являлся посол.
Дни шли, и цветы на вишне ничего не прибавили к своей красоте, но выгорели на солнце и потускнели. Вид у них стал самый жалкий.
А когда они ночью попали под дождь, на них совсем уж нельзя было смотреть.
Рано утром я вышла в сад и воскликнула:
– Вот уж не скажешь теперь про цветок вишни, "светлой росой увлажненный (*368)", что он похож на лик красавицы…
Государыня услышала меня и пробудилась.
– В самом деле, мне показалось ночью, будто пошел дождь. Что случилось с цветами? – встревоженно вопросила она.
Как раз в эту минуту из дворца канцлера явилась толпа людей его свиты и разных челядинцев. Подбежав к вишневому дереву, они стали срывать с него ветки самодельных цветов, тихо переговариваясь между собой:
– Господин наш велел нам все убрать, пока еще темно. А солнце уже встает. Какая досада! Скорей, скорей! Поторапливайтесь.
Я глядела с любопытством. Если б это были люди, сведущие в поэзии, я бы напомнила им слова поэта Канэдзу`ми (*369):
Хоть говори, хоть нет.
Ветку цветущей вишни '
Я все равно сорву..
Вместо этого я громко спросила:
– Кто там крадет цветы? Не смейте, нельзя.
Но они со смехом убежали, таща за собой ветки.
Я подумала, что канцлера посетила счастливая мысль. В самом деле, кому приятно глядеть, как некогда столь прекрасные цветы вишни обратились в мокрые комки и прилипли к дереву?
Вернувшись во дворец, я никому не сказала ни слова о том, что видела.
Скоро явились женщины из ведомства домашнего обихода и подняли решетчатые створки ситоми. Женщины из службы двора прибрали покои. Когда они управились с работой, императрица поднялась со своего ложа.
Она сразу заметила, что цветов на вишне больше нет.
– Ах, странное дело! Куда исчезли цветы? – удивилась государыня. – Ты как будто крикнула утром: "Воры крадут цветы!" Но я думала, что унесут всего несколько веток, беда невелика. Видела ли ты, кто они?
– Нет, – ответила я, – было слишком темно. Только смутно двигались неясные тени… Мне показалось, будто какие-то люди воруют цветы, и я прикрикнула на них.
– Но все же, если б это были воры, – заметила императрица, – вряд ли они похитили бы все цветы до единого. Скорее всего, мой сиятельный отец приказал потихоньку убрать самодельные цветы.
– Что вы, как это возможно? – возразила я. – Нет, во всем виноват весенний ветер.
– Ах, вот как ты заговорила! Значит, что-то скрываешь. Видно, боишься бросить тень на его светлость.
В устах императрицы остроумный ответ не редкость, но все же я пришла в восхищение.
Тут показался канцлер, и я скрылась в глубине покоев из страха, что он увидит мой еще помятый сном "утренний лик" (*370).
Не успел канцлер войти, как изумленно воскликнул:
– Что я вижу! Пропали цветы на вишне. Вот новость! Но как вы не устерегли их? Хороши же ваши фрейлины, нечего сказать! Спят мертвым сном и не знают, что делается у них под носом.
– Но мне сдается, что об этом "узнал ты раньше меня" (*371), – тихонько прошептала я. Канцлер поймал мои слова на лету.
– Так я и думал, – заявил он с громким смехом. – Другие и не заметили бы! Я боялся только госпожи сайсё и вас.
– Да, верно, – подтвердила императрица с очаровательной улыбкой. Сёнагон знала правду, но старалась меня уверить, что всему виной весенний ветер.
– Ну, она обвиняла его напрасно. – И канцлер с утонченным изяществом начал декламировать стихотворение:
Время пришло возделать (*372)
Даже поля на горах.
[Не обвиняй же его,
Этот ветер весенний,
Что сыплются лепестки.]
Ах, досадно все же, что мои люди не убереглись от чужих глаз. А я-то наказывал им соблюдать осторожность. Уж очень зоркие стражи здесь во дворце.
И он добавил:
– Но Сёнагон очень удачно сказала про весенний ветер, – и снова начал декламировать: "Не обвиняй же его…"
Императрица молвила с улыбкой:
– В нескольких простых словах она хорошо выразила свое сердечное огорчение. Какой страшный вид был у нашего сада сегодня утром!
Молодая дама по имени Ковакаги`ми тоже вставила слово:
– Ведь что ни говори, а Сёнагон первая все заметила. И еще она сказала: только настоящий цветок вишни прекрасен, "светлой росой увлажненный"… а самодельные цветы погибнут.
У канцлера был забавно огорченный вид.
***
На восьмой или девятый день той же луны я собралась вернуться на время к себе домой. Императрица попросила меня: "Побудь еще хоть немного", – но я все же покинула дворец.
Однажды в полдень, когда солнце ярко сияло на безоблачном небе, мне принесли письмо от государыни:
"Не обнажились ли сердца цветов? (*373) Извести меня, что с тобой?"
Я ответила:
"Осень еще не наступила, но… девять раз в единую ночь к вам душа моя возносилась".
***
Помню, в тот вечер, когда императрица должна была переехать во дворец на Втором проспекте, фрейлины подняли ужасную суматоху и, не соблюдая пристойного порядка, толпой ринулись к экипажам. Каждая старалась первой отвоевать себе место.
Я с тремя моими приятельницами стояла в стороне и смотрела на это.
– Неприятная картина! – говорили мы между собой. – Такую толкотню увидишь, только когда люди разъезжаются с праздника Камо. И не подступишься. Но пусть их! Если все экипажи будут заняты и мы не сможем уехать, государыня непременно заметит наше отсутствие и пошлет за нами.
Словом, мы остались спокойно ждать, а между тем другие дамы, тесня друг друга, осаждали экипажи. Наконец они кое-как расселись по местам и уехали.
Распорядитель, наблюдавший за нашим отъездом, воскликнул:
– Я, кажется, не жалея голоса, старался навести порядок, и вот, пожалуйста, четыре фрейлины еще здесь.
Подошел чиновник службы двора:
– Кто, кто остался? – изумленно спросил он. – Странно, очень странно! Я был уверен, что все уже отбыли. Как же вы так замешкались? Сейчас мы собирались посадить служанок вместе с вещами… Небывалый случай!
И он велел подать экипаж.
– О, если так, – сказала я, – посадите сперва этих ваших служанок. А нас уж как-нибудь потом…
– Нет, это возмутительно! Вы нарочно со злобы говорите такие нелепости.
И посадил нас в последний экипаж. Предназначенный для простых служанок, он был еле-еле освещен тусклым факелом. Мы отправились в путь, умирая от смеха.
