Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

…Оказавшись пустым, обо всем ли жилье рассказало?
Или скромный шатер оказался скупым на слова?

Я же стал вспоминать, как я сам веселился, бывало,
Ведь у тех, кто горюет, лишь память одна не мертва.

Как бывало когда-то волненье счастливое сладко,
Как любимых плащом укрывал я не раз от дождя!

Из шатра среди ночи к влюбленному вышли украдкой
Две газели, к нему газеленка с собой приведя

С длинной, гибкою шеей, моложе, чем обе газели,
С черной ночью в очах, с ожерельями из жемчугов.

Оглядевшись кругом, за шатрами волшебницы сели,
Где потверже земля, где доносится запах лугов.

И была черноглазая, словно луна в полнолунье,
И юна и прекрасна, походкою плавною шла.

«Жизнь отдам за тебя!» — говорила другая колдунья
И просилась под плащ, — чужеиин бы не сглазил со зла.

И сказали все три: «Эту ночь заклинаем заклятьем:
Эта ночь — заклинаем — да будет, как годы, длинна!

Все, чтоб нам не мешать, пусть к обычным вернутся занятьям,
Над весельем бессонным всю ночь да сияет луна!»

Не приметили гостьи, что звезды бледнеть уже стали
И что проблеск зари у земного алел рубежа.

Встали гостьи мои, и следы на песке заметали
Шелком длинных одежд, — не поймали бы их сторожа.

Удаляясь, шептали: «Когда бы подобные ночи
Чаще нам позволяли на воле пожить до зари!

Не желали бы мы, чтобы делались ночи короче,—
Так бы сели в кружок — и сиди, говори до зари!»

Ей кто-то сказал, что теперь человек я женатый, —
Она на меня затаила неистовый гнев.

Сказала сестре, а потом и соседке сказала:
«Пусть в жены берет хоть десяток достойнейших дев!»

Потом обратилась к подругам, толпившимся рядом,
Заветное чувство в отчаянье скрыть не сумев:

«Что с сердцем моим? Трепещет, как будто чужое;
Я никну, слабею, могилы мне видится зев.

О страшная весть! Как будто в груди разгорелся
Костер, — и в золу обратит он меня, отгорев».

Своих и врагов я оплакал, сраженных войной.
Сказала она, повстречавшись недавно со мной:
«Что сталось с тобою, о Омар, ведь ты и худой и седой!»
«Я съеден тоской, оттого и седой и худой.
Я видел их гибель, с тех нор потерял я покой.
О, сколько достойных унес этот пагубный бой!
Почтеннейших старцев, что схожи с луной сединой!
Все родичи наши! По целой юдоли земной
Ты столь благородных не сыщешь, клянусь головой.
Послышатся ль вопли — на помощь поскачет любой
И первым для битвы наденет доспех боевой.
Кто в помыслах чпще, кто в мире щедрее мошной?
Кто делает благо, а зло обошел стороной?
Кому помогает, того ободрит похвалой;
Кого одаряет, потом не унизит хулой».

Лишь засидевшихся свалил полночный сон,
Ко мне приблизилось возлюбленной виденье.

Я в сумраке ночном приветствовал ее —
Она при свете дня скупа на посещенья.

Сказал: «О, почему тобой покинут ж
Дороже был тебе и слуха я и зренья!»

Ответила: «Клянусь, обетам я верна,—
Мне появиться днем мешают украшенья».

Красавицы прячут лицо от меня,
Красавицы видят, что я уже старый.

Бывало, глазели сквозь каждую щель,
Бежали за мной, как овечьи отары,

Когда же вблизи не случалось чужих,
Газельих очей расточали мне чары.

Что ж? Я — из знатнейших, которых нога
На темени тех, кем гордятся минбары{137}.

Как излечишь того, кто скрывает, как тайну, недуг?
Ты — недуг мой и тайна, о Зайнаб, мой чудный вожатый.

Каждый скажет, увидев ее: «Мне понятен твой жар,
Не гаси же огня, веселись и другую не сватай».

Мой недуг, мою страсть излечить уж не сможет никто,
Откажусь от врачей, не пойду к ним с доверьем и платой.

Ночь я с Зайнаб провел, и ту ночь не забуду, пока
Холм надгробный не станет для Омара вечной палатой.

Ожидал я, один, — и явилась мне Зайнаб луной,
Озарилась долина, и скрылся злодей соглядатай.

Я не мог домогаться запретных веселий, хотя,
Как чета новобрачных, мы были в одежде богатой.

Самых близких чета, мы греха не вкусили в ту ночь,
Пусть же злобой теперь захлебнется завистник проклятый!

О молния, со стороны Курейбы
Сверкнула ты над скопом облаков,

И тучи до земли сбежали стадом,
Как стадо верблюжат бежит на зов.

А были полосаты, черно-белы…
Вмиг под дождем размяк земли покров.

Она пришла — был срок менять кочевье,
На крюк разлуки счастлив был улов.

Газелья шея промелькнула в бусах
Кораллов алых, скатных жемчугов.

Лицо луной сияло безущербной,
Как финики, блестящ был ряд зубов.

Стеснилось сердце, и не сплю —
Как будто в первый раз люблю.

Смотрю я на зарниц игру,
И пламя льется по нутру.

О ночь! Уснул мой караван,
Мне одному покой не дан.

Все это, Хинд, твои дела,—
Что я разбит, сожжен дотла.

Дверь отворилась, и на миг
Мелькнул ее сиявший лик,

И рот с набором жемчугов,
Белей, чем лилии лугов.

Она, лишь тьма сменила свет,
Прислала добрый мне ответ:

От Хинд мне передали весть,
Что может ночь со мной провесть.

Нас укрывала досветла
Шатра полночного пола.

Уста, очищенные сном,
Дышали медом и вином,

И все мне чудилось, что пью,
Припав к прозрачному ручью.

Стойте, други, — хочу перед вами излить мою муку.
Нынче день расставанья — увидите нашу разлуку.

Не спешите же, дайте о всем рассказать, не таясь,
Сжальтесь — скорби в душе на весь век накопил я запас.

С караваном ушла, мне подбросила ворох страданья.
Не забыть, как она, в огорчении, после свиданья

Говорила служанке слова со слезой пополам:
«Знаешь ты человека, сейчас подходившего к нам?

Он в любви мне поклялся, да правду недорого ценит!
Ты сказала тогда: «Он тебе никогда не изменит!»

Говорила, не бросит, меня не покинет одну
И желанья мои все исполнит, едва намекну.

Если он совершил то, чего ожидать не могла ты,—
Вот Аллах! — он узнает, что значит дождаться расплаты!»

Все я слышал до слова — не знали, что рядом стою.
Словно угли горячие падали в душу мою.

Я коня повернул, замешал я приятеля в дело:
«Друг, она на меня или мимо меня поглядела?»

«На тебя!» И сказал я, желая его остеречь:
«К ней поди, но не верь ей, заране обдумывай речь».

Только тот подошел, заклинать она стала Аллахом:
«Чем-нибудь огорчи его, гневом помучай иль страхом!

Ты скажи вероломцу: такую беду испытав,
Сам не стал бы ты жить, сам бы кинулся в бездну стремглав!

Ей за верность в любви — ты добавь — полагается плата,
Год она прождала, целый год улетел без возврата».

Я сказал ей: «Коль любишь, мой грех позабудь и прости,
Хоть я сам за него извиненья не в силах найти».

И добавил: «В измене меня упрекаешь напрасно,
Никакая другая с тобою сравниться не властна!»

Нет, разлукою с ней я завистнику пищи не дам,
Что бы нудный советчик о нас ни твердил по углам.

Опостылели мне надоедных соседей уроки!
Уж меня от нее отвратили однажды попреки,

Клевете я доверился! Истинно кажется мне,
Что я был околдован и ей изменил, как во сне.

Не умен человек, если бросит он верного друга;
Вероломство его — ненавистникам злобным услуга.

А сегодня — ее ожидаю в ночи, без огня,—
Страшно, как бы враги не сгубили ее и меня.