Сэй-Сёнагон - Записки у изголовья (Полный вариант)
Стебли аира остались от праздника пятой луны. Прошла осень, наступила зима. Аир побелел, увял, стал уродлив, но отломишь лист, поднесешь к лицу, и – о радость! – он хранит еще былой аромат.
{224. Воскурив ароматы, старательно надушишь одежду}
Воскурив ароматы, старательно надушишь одежду. Но ты не вспоминаешь о ней день, другой, третий… Наконец, вынешь ее из плетеной укладки, и вдруг повеет легким дымком благовоний. Насколько же он приятнее свежего густого аромата!
{225. Когда в ясную ночь.}
Когда в ясную ночь, при ярком лунном свете, переправляешься в экипаже через реку, бык на каждой шагу рассыпает брызги, словно разбивает в осколки кристалл.
{226. То, что должно быть большим}
Дом. Мешок для съестных припасов. Бонза. Фрукты. Бык. Сосна. Палочка туши.
Глаза мужчины: узкие глаза придают ему женственный вид. Правда, если они величиной с чашку, это выглядит очень страшно.
Круглая жаровня. Полевые вишни. Горные розы – керрии. Лепестки сакуры.
{227. То, что должно быть коротким.}
Нитка для спешного шитья.
Волосы простой служанки.
Речь молодой девушки.
Подставка для светильника.
{228. То, что приличествует дому}
Галерея с крутыми поворотами.
Круглая соломенная подушка для сидения.
Передвижной церемониальный занавес на невысокой подставке.
Рослые девочки-служанки. Слуги с приглядной внешностью.
Помещение для телохранителей.
Небольшие подносы. Столики. Подносы средней величины.
Метлы.
Раздвижные перегородки на подставках.
Доска для кройки.
Красиво украшенный мешок для съестных припасов.
Зонтик.
Шкафчик с полками.
Подвесной металлический кувшинчик для нагревания вина. Сосуд, чтобы наливать вино в чарки.
{229. Однажды по дороге я увидела…}
Однажды по дороге я увидела, как слуга, приятный собой и стройный, торопливо шел с письмом, скатанным в трубку. Куда, хотелось бы мне узнать?
Другой раз я заметила, как мимо самых моих ворот спешат хорошенькие девочки-служанки. На них были старые платья, выцветшие и помятые, блестящие лакированные сандалии на высоких подставках, залепленных грязью.
Они несли какие-то вещи, завернутые в белую бумагу, и стопки тетрадей на подносах.
Что б это могло быть? Мне очень захотелось поглядеть. Но когда я окликнула девочек, они самым невежливым образом прошли мимо, не отвечая. Можно было легко вообразить себе, у какого хозяина они служили.
{230. Самое возмутительное в моих глазах…}
Самое возмутительное в моих глазах – явиться на праздник в обшарпанном, плохо убранном экипаже. Другое дело, если человек едет послушать святую проповедь с целью очиститься от грехов, – это похвальная скромность. Но даже и тогда слишком безобразный на вид экипаж производит дурное впечатление. А на празднике Камо это совсем непростительно. Невольно думается, нечего было и ездить, сидели бы дома.
И все же находятся люди, которые приезжают в экипаже без занавесок. Вместо них повешены рукава белых исподних одежд…
Бывало, сменишь к празднику занавески на новые, чтобы быть не хуже других. И вдруг видишь рядом великолепный экипаж! Становится так досадно!.. В самом деле, стоило ли приезжать?
Но гораздо более скверно на душе у того, кто явился в жалкой повозке.
Помню, однажды я выехала рано. Слуги мои очень торопились, чтобы захватить лучшее место. Пришлось долго ожидать в палящую жару. Я то садилась, то вставала, так мне было тяжело.
Вдруг вижу – по дороге от дворца Верховной жрицы (*336) скачут семь-восемь всадников: высшие придворные, чиновники службы двора, секретари разных ведомств… Значит, пир закончился, сейчас начнется шествие. Я взволновалась и обрадовалась.
Лучше всего поставить свой экипаж перед галереей знатных зрителей. Какой-нибудь сановник передаст приветствие через слугу. Зрители пошлют всадникам, едущим во главе шествия, рис, смоченный водой, а всадники остановят своих коней возле лестницы, ведущей на галерею. К сынкам влиятельных отцов поспешно сбегут вниз служители и возьмут коней под уздцы. И мне очень жаль других, менее знатных всадников, на кого никто не обращает внимания.
Когда мимо понесли священный паланкин с Верховной жрицей, слуги опустили на землю оглобли повозок, установленные на подставки, а когда паланкин проследовал дальше, оглобли снова подняли вверх.
Вдруг вижу, чьи-то слуги собираются поставить экипаж своего хозяина впереди моего. Весь вид был бы загорожен. Я строго запретила им делать это, но они только ответили:
– Почему это нельзя? – и наперекор мне продвинули экипаж вперед. Я устала спорить с ними и обратилась с жалобой прямо к их хозяину.
Тем временем экипажи сгрудились так, что свободного места не оставалось, но все время прибывали новые. Позади знатных господ ехали вереницей повозки с их свитой. Я недоумевала, куда же станут все эти экипажи, как вдруг скакавшие впереди верховые быстро спешились и начали отодвигать назад чужие повозки, расчищая место для своих господ и даже для их овиты. Это было внушительное зрелище, но я от души пожалела тех людей, которых так бесцеремонно прогнали! Они принуждены были впрячь быков в свои убогие повозки и с грохотом трогаться дальше в поисках пристанища. Разумеется, с хозяевами блистающих роскошью экипажей не посмели бы поступать так жестоко.
Заметила я и повозки грубого деревенского пошиба. Люди, сидевшие в них, непрерывно подзывали к себе слуг самого простецкого вида и сыпали приказаниями.
{231. "В женских покоях нынче ночью…"}
"В женских покоях нынче ночью побывал кто-то чужой. Он ушел на рассвете под большим зонтом", прошел слух во дворце.
Прислушавшись, я поняла, что говорят о моем госте.
Он, правда, был человек низкого ранга, но вполне благопристойный, не из тех, кто вызывает лишние толки.
"Что за сплетня?" – удивилась я.
Вдруг мне принесли письмо от государыни.
"Отвечай незамедлительно", – передали мне ее приказ. Я развернула письмо. На листке бумаги был нарисован большой зонтик, человека под ним не видно, только изображена рука, придерживающая зонт.
А внизу приписано:
С той ранней зари,
Когда осветилась вершина
На Горе (*337)…
Императрица неизменно проявляла большое внимание ко всему, что до нас касалось. Вот почему мне не хотелось, чтобы некрасивая сплетня дошла до ее слуха. Все это и позабавило меня, и огорчило.
Я нарисовала на другом листке бумаги струи сильного дождя, а внизу добавила заключительную строфу к стихотворению, начатому императрицей:
"Забрызгано имя мое,
Хоть ни капли дождя не упало…
А вся причина в том, что сплетня сильно подмочена".
Государыня с веселым смехом рассказала всю эту историю старшей фрейлине Укон.
{232. Однажды, когда императрица временно поселилась (*338) во дворце на Третьем проспекте…}
Однажды, когда императрица временно поселилась во дворце на Третьем проспекте, служба двора прислала паланкин с охапками аира для праздника пятой луны и целебными шарами – кусудама.
Молодые фрейлины и госпожа Микусигэдоно тоже приготовили целебные шары и прикрепили их к одеждам императорских детей – принцессы и принца.
Очень нарядные кусудама были присланы из других дворцов.
Кто-то принес аодза`си – лепешку, приготовленную из зеленой пшеницы. Я расстелила листок зеленой бумаги на красивой крышке от тушечницы и, положив лепешку на этот поднос, поднесла ее императрице со словами:
– Вот, подаю "через плетень" (*339).
Императрица оторвала уголок листка и написала на нем прекрасное стихотворение:
Вижу, люди кругом
Ловят бабочек, собирают цветы
В этот праздничный день.
Лишь тебе одной дано угадать,
Что таится глубоко в сердце моем.
{233. Кормилица императрицы, госпожа Таю`-но мёбу (*340)…}
Кормилица императрицы, госпожа Таю-но мёбу, собиралась уехать в страну Хю`га, что значит "Обращенная к солнцу". Государыня подарила ей веер. На одной стороне веера было нарисовано много домов сельской знати, озаренных ярким сиянием солнца. На другой – столичные дворцы в дождливый день.
Императрица собственной рукой начертала на веере:
В той далекой стране,
Где багрянцем пылает солнце,
Обо мне не забудь.
Здесь в столице, где нет тебя,
Льется долгий дождь, не стихая…
Стихотворение полно глубокого чувства. Не понимаю, как можно покинуть такую добрую госпожу! Уехать от нее так далеко!
{234. Когда я затворилась для поста и молитвы в храме Киёмидзу…}
Когда я затворилась для поста и молитвы в храме Киёмидзу, государыня послала ко мне особого гонца с письмом.
На китайской бумаге китайскими знаками была написана японская песня:
Возле дальних гор
Колокол вечерний звонит.
Слушай каждый удар.
Ты поймешь, как сильна любовь:
Это сердце бьется мое.
