Нидзё - Непрошеная повесть
— В этом упоминании о рассветном месяце есть какой-то особый смысл? — поинтересовался государь Камэяма.
Меж тем совсем стемнело. Прекрасно и увлекательно было наблюдать, как дворцовые смотрители разжигают там и сям костры на берегу, чтобы направить лодки к берегу. Наконец мы пристали у Рыбачьего павильона и все вышли на берег, хотя были, пожалуй, не прочь покататься еще. Казалось бы, люди должны были понимать, как грустно на сердце у меня, влачащей такие безрадостные, горькие дни, но никто не обратился ко мне со словами участия и привета — наверное оттого, что дворцовый пруд совсем не походил на Небесную реку, на берегах которой встречались влюбленные звезды…
На следующий день всеобщее внимание привлек военачальник Киёнага из свиты принца. Его синий с красноватым отливом кафтан на голубом исподе был сплошь покрыт вышивкой, изображавшей сосновые ветви, увитые гроздьями глициний. Такой наряд, равно как и подобающая манера держаться, вызвали всеобщее одобрение. Только было отправили его посланцем ко двору императора, как, разминувшись с ним, из дворца к наследнику прибыл от имени императора посол Тадаё Тайра. Я слышала, что на этот раз госпожа Омияин преподнесла императору лютню, а наследнику — японскую цитру. Состоялась также раздача наград и званий. Государь пожаловал Тосисаде Фудзивара старший четвертый ранг второй степени, а наследник пожаловал Корэскэ Тайра старший пятый ранг второй степени. Вельможа Санэканэ Сайондзи уступил полученную в награду лютню офицеру дворцовой стражи Тамэмити, кроме того, этому Тамэмити был пожалован младший четвертый ранг первой степени. Было много и других наград, все и не перечислить.
После отъезда наследника все кругом погрузилось в тишину. Государь собрался посетить усадьбу вельможи Санэканэ Сайондзи, несколько раз приглашали и меня, но я отказалась, ибо понимала, что, куда бы ни ехать, моя печальная участь всегда будет со мной, и на сердце у меня было горько.
Свиток четвертый
Я покинула столицу в конце второй луны, на заре, когда в небе еще светился бледный рассветный месяц. Робость невольно закралась в сердце, и слезы увлажнили рукав, казалось, месяц тоже плачет вместе со мной; ибо так уж повелось в нашем мире, что, покидая дом свой, никто не знает, суждено ли вновь вернуться под родной кров…
Вот и Застава Встреч, Аусака [100]. Ни следа не осталось от хижины Сэмимару [101], некогда обитавшего здесь и сложившего песню:
В мире земном,
живешь ли ты так или этак,
что во дворце,
что под соломенной кровлей, -
всем один конец уготован…
В чистой воде родника увидала я свое отражение в непривычном дорожном платье и задержала шаг. Возле родника пышно расцвела сакура, всего одно дерево, но и с ним было жаль расставаться. Под деревом отдыхали путники, несколько человек верхом, с виду — деревенские жители. «Наверное, тоже любуются цветением сакуры…»
Горных вишен цветы!
Вы, точно суровые стражи,
сердце приворожив,
стольких путников задержали
на Заставе Встреч — Аусака…
Вот, наконец, Зеркальная гора, Кагамияма, и дорожный приют Зеркальный. По улице, в поисках мимолетных любовных встреч, бродили девы веселья. «Увы, таков обычай нашего печального мира!» — подумала я, и мне стало грустно. Наутро колокол, возвестивший рассвет, разбудил меня, и я вновь отправилась в путь, а грусть все лежала на сердце.
Я к Зеркальной горе
подхожу с напрасной надеждой -
разве в силах она
вновь явить тот нетленный образ,
что навеки в сердце пребудет!…
…Дни шли за днями, и вот я добралась уже до края Мино, пришла в местность, именуемую Красный Холм, Акасака. Непривычная к долгому странствию, я очень устала и решила остаться здесь на целые сутки. При постоялом дворе жили две молодые девы веселья, сестры, родственницы хозяина. Они играли на лютне, на цитре и обе отличались, таким изяществом, что напомнили мне прошлую дворцовую жизнь. Я угостила их сакэ и попросила исполнить что-нибудь для меня. Старшая сестра стала перебирать струны, но печальный лик и слезы, блестевшие у нее на глазах, невольно взволновали меня — казалось, в судьбе этой девушки есть нечто сходное с моей собственной горькой долей. Она поднесла мне чарку сакэ на маленьком подносе и стихи:
Не любовь ли виной
тому, что от бренного мира
устремилась душа?
Если б знать, куда улетает
струйка дыма в небе над Фудзи!…
Я никак не ожидала увидеть в этой глуши столь изысканные стихи и ответила:
Дым над Фудзи-горой,
прославившей землю Суруга,
вьется ночью и днем
оттого, что огнем любовным
неустанно пылают недра!…
Мне было жаль расставаться с обеими девушками, но долго оставаться здесь я не могла и снова пустилась в путь.
У прославленной переправы Восьми Мостов, Яцухаси, оказалось, что мосты исчезли, вода тоже давно иссякла. Впрочем, ведь я тоже отличалась от странника из «Повести Исэ» — он был с друзьями, а я — совсем одинока [102].
Как лапки паучьи,
на восемь сторон расползлись
печальные думы -
и следа не осталось нынче
от Восьми Мостов, Яцухаси…
Придя в край Овари, я прежде всего направилась к храму Ацута. Еще не входя в ограду, я вспомнила, как покойный отец, в бытность свою правителем здешнего края, возносил в этом храме молитвы о благоденствии на ежегодном празднестве в восьмую луну и в этот день всегда дарил храму священного коня. Когда отец слег в болезни, от коей ему не суждено было исцелиться, он тоже отправил в дар храму коня и шелковую одежду, но по дороге, на постоялом дворе Кояцу, конь неожиданно пал. Испуганные чиновники поспешно отыскали в управе края Другого коня и поднесли храму; узнав об этом, отец понял, что бог отвергает его молитву… Да, о многом вспомнилось мне при виде храма Ацута, невыразимая грусть и сожаление о прошлом стеснили сердце. Эту ночь я провела в храме.
Я рассталась со столицей в конце второй луны, но, непривычная к странствиям, не могла идти так быстро, как бы хотелось; наступила уже третья луна, когда я, наконец, Добрела до края Овари. Месяц ярко сиял на небе, мне вспомнились небеса над столицей — в лунные ночи они были точно такими, и чудилось, будто дорогой сердцу облик все еще близко, рядом… Во дворе храма деревья сакуры сплошь покрылись цветами, как будто нарочно приурочив к моему приходу пышный расцвет. «Для кого благоухают эти цветущие кроны?»— думала я.
Край Наруми в цвету!
Небо вешнее скрывшие вишни…
Но пора их пройдет -
и предстанут в зелени вечной
криптомерии прибрежных кроны.
Дощечку с этими стихами я привязала к зеленой ветке криптомерии.
Я решила остаться здесь на молитву и провела семь дней в храме Ацута, затем снова пустилась в путь, уходя все дальше и дальше вдоль песчаной отмели Наруми. Оглянувшись, я увидела окрашенную в алый цвет величественную ограду храма, смутно видневшуюся сквозь весеннюю дымку, и не смогла сдержать слезы тоски о прошлом.
Бог пресветлый Ацута, яви милосердье свое, снизойди же к молитвам бедной грешницы, что по свету ныне в черной рясе влачится!…
* * *
В конце третьей луны я пришла в Эносиму. Никакими словами не описать красоту здешних мест! На одиноком островке посреди безбрежного моря было много пещер, я остановилась в одной из них. Здесь подвижничал монах, преклонный годами, похожий на отшельника-ямабуси [103], много лет истязавший плоть ревностным послушанием. Жил он в хижине, сплетенной из бамбука, оградой служили туманы, все было просто, грубо, но в то же время изысканно и прекрасно. Отшельник оказал мне гостеприимство, угостил разными моллюсками. В свою очередь, я достала веер из заплечного ящичка, с каким ходят все богомольцы, — ящичек несла моя спутница [104], — и подала ему со словами: «Это вам привет из столицы!»
— Ветерок давно уже не доносит в мое жилище весточки из столицы, — сказал он. — Но сегодня мне кажется, будто я повстречал старинного друга!
В самом деле, я тоже испытывала сходное чувство. Больше ни о чем мы не говорили.
Сгустилась ночь, все отошли ко сну, я тоже легла, подстелив дорожную одежду, но не могла уснуть. «Далеко зашли, как подумаешь!…» [105] Тайные слезы увлажнили рукав, я вышла из грота, огляделась — кругом клубились туманы. А когда ночные тучи рассеялись, взошла луна, поднялась высоко, озарив ясные, чистые небеса, и я почувствовала, что, поистине, очутилась далеко-далеко, за тысячи ри от дома. Позади, где-то в горах, раздавался тоскливый крик обезьян, и столько грусти было в их голосах, что я с новой силой ощутила неизбывное горе. За тысячу ри осталась столица, я пришла в эту даль в надежде, что странствие поможет избавиться от душевных страданий, исцелит тоску, одиночество, но, увы, горечь нашего мира настигла меня и здесь…
Пусть жилище мое
из щербатых досок криптомерии,
на сосновых столбах
и с бамбуковой шторой у входа -
но вдали от соблазнов мира!
Наутро я вступила в Камакуру. В храме Высшей Радости, Гокуракудзи, священнослужители ничем не отличались от своих собратьев в столице, это было приятно, рождало чувство близости, я наблюдала за ними некоторое время, а потом поднялась на перевал Кэхайдзака. Оттуда открылся вид на Камакуру. В отличие от столицы, когда смотришь на нее с Восточной горы, Хигасияма, улицы здесь уступами лепятся по склону горы, жилища стоят тесно, как будто кто-то битком набил их в каменный мешок, со всех сторон людей окружают горы. «Что за унылое место!» — подумала я, и чем больше смотрела, тем меньше хотелось мне на время остаться здесь, отдохнуть на покое после утомительного пути.
